И вот в это время мне понадобилось повидаться с Литвиновым по одному спешному служебному делу. По советским понятиям было еще не поздно - всего около 12 часов ночи. Литвинов тоже жил в "Метрополе". Я спустился к нему. Постучал в дверь. Долгое молчание. Я еще раз постучал, уже сильнее. Опять молчание. Лишь из-за запертой двери доносились ко мне какие-то глухие звуки торопливых шагов, выдвигаемых ящиков… Наконец, я услыхал сквозь запертую дверь придушенный голос Литвинова:
- Кто там?
- Откройте, Максим Максимович… Это я, Соломон…
- Это точно вы, Георгий Александрович?
- Да, это я, Соломон… Мне нужно повидать вас по спешному делу…
Дверь отворилась. Передо мной стоял бледный и растрепанный Литвинов. В руке он держал браунинг.
- Что это вы, Максим Максимович? - спросил я входя. - С браунингом?..
- Сами знаете, какие теперь времена… это на всякий случай, - ответил он, переводя дыхание и кладя револьвер на ночной столик…
Пожалуй, еще большая растерянность охватила всех при продвижении армии Юденича, которая, как известно, дошла почти до Петербурга… Ну, конечно, по обыкновению, стали циркулировать самые страшные слухи, украшенные и дополненные трусливой фантазией…
Меня внезапно экстренно вызвал к телефону Красин.
- Ты будешь у себя минут через десять - пятнадцать? - спросил он торопливо.
- Буду… А в чем дело?
- Я сейчас тебе объясню… через десять минут буду у тебя… пока, - и он повесил трубку.
Он вошел ко мне с видом весьма озабоченным.
- Через час я должен ехать в Петербург, - начал он. - Дело очень серьезное… Меня только что вызвал Ленин, Совнарком просит меня немедленно выехать в Петербург и озаботиться защитой его от приближающегося Юденича… Там полная растерянность. Юденич находится, по спутанным слухам, чуть ли не в Царском Селе уже… Зиновьев хотел бежать, но его не выпустили, и среди рабочих чуть не вышел бунт из-за этого… Его чуть ли не насильно задержали…
- Но ведь там же находится Троцкий? - перебил я его вопросом.
- Да вот в том-то и дело, что "фельдмаршал" совсем растерялся… Он издал распоряжение, чтобы жители и власти занялись постройкой на улицах баррикад для защиты города… Это верх растерянности и глупости… Одним словом, я еду… Но дело в том, что часть армии Юденича движется по направлению к Москве через Бологое и находится уже чуть ли не на подступах к нему… Я говорил по телефону с Бологим… но не добился никакого толка… Меня предупреждают, что в Бологом я могу попасть в руки Юденича… Так вот, Жоржик, в случае чего, я хочу тебя попросить…
И он обратился ко мне с рядом чисто личных, глубоко интимных просьб позаботиться о семье, жене и трех дочерях, моих больших любимицах…
Но это не относится к теме моих воспоминаний… Это глубоко личное.
Мы простились, и он уехал.
Потом, когда опасность миновала, он рассказал о той малодушной растерянности, в которой он застал наших "вождей" - этих прославленных Троцкого и Зиновьева. Скажу вкратце, что Красин, имея от Ленина неограниченные полномочия, быстро и энергично занялся делом обороны, приспособляя технику, и своим спокойствием и мужеством ободрял запуганных защитников столицы.
Конечно, читая эти строки, читатель может задаться вопросом: а как лично я реагировал на все это? Не праздновал ли я труса? Отвечу кратко. Я ни минуты не сомневался, что в случае чего мне не миновать смерти, может быть, мучительной смерти - ведь белые жестоко расправлялись с красными. И поэтому я запасся на всякий случай цианистым калием… Он хранится у меня и до сих пор в маленькой тюбочке, закупоренной воском, как воспоминание о прошлом…
XV
Жизнь в "Метрополе", при всех вышеописанных условиях, стана для меня совершенно невыносимой. Одолевала ячейка с товарищем Зленченко во главе, одолевали все царящие там порядки, грязь и некультурность обитателей. Ячейка требовала много времени и всегда по ночам, когда я, усталый от своей обычной работы, должен был вместо заслуженного отдыха отдавать время и нервы "партийной" работе. К тому же по наступлении холодов в "Метрополе" ввиду дровяного кризиса почти не топили.
Наркомвнешторг - дальше я так буду называть переименованный вскоре по моем вступлении в управление народный комиссариат торговли и промышленности - помещался в Милютином переулке, занимая громадный дом, и я перебрался туда, ночуя в моем служебном кабинете на диване и заняв еще одну смежную комнату для жены. Я еще летом с громадными усилиями запасся для комиссариата дровами, и первое время мы все блаженствовали. Но вскоре по небрежности истопника лопнули трубы в центральном отоплении, и наш комиссариат обратился в ледяной дом. Мне удалось раздобыть буржуйку (железная печка), которую я поместил в своем кабинете. Распространяя страшный угар, она кое-как нагревала: зимою в моем кабинете при топившейся буржуйке температура поднималась до 8 градусов, когда печка глохла, доходила до 4 и ниже градусов. Занимался я всегда в шубе, меховой шапке и валенках. Но мне не приходилось жаловаться на это, ибо в других помещениях комиссариата, где не было никакого отопления, зимою температура падала до 4 градусов ниже нуля, и чернила обращались в лед. И в этой температуре люди должны были работать. У машинисток от стукания по замороженным клавишам коченели пальцы.
Здание, занимаемое комиссариатом, представляло собой доходный дом, разделенный на ряд "барских" квартир. Таким образом, при каждой из них были благоустроенные кухни, где я и распорядился топить все время плиты, чтобы сотрудники могли там погреться и приготовить себе чай (у кого он был).
Не могу не посвятить несколько слов моим сотрудникам, этим истинным страстотерпцам той эпохи. Большинство их было беспартийные, или по-советски - "буржуи" - дамы, девицы, молодые и старые мужчины. Все это были представители настоящей интеллигенции, образованные и культурные, конечно, истинные лишенцы, хотя в то время такого юридического термина и не существовало. Мой комиссариат был лишен всяких пайков, и люди должны были жить на одно только жалованье, покупательская способность которого с ежедневным (факт) вздорожанием жизни соответственно падала. Периодические увеличения жалованья всегда отставали и не соответствовали неумолимому темпу жизни. И поэтому все сотрудники жили тем, что, под страхом попасть в казематы ЧК, продавали все, что могли, на Сухаревке… В конечном счете люди ходили в каких-то жалких, часто имевших совершенно фантастический вид лохмотьях и в изношенной до отказа обуви.
Трамваи почти не ходили. Редкие циркулировавшие вагоны были со всех сторон увешаны прицепившимися к ним с опасностью для жизни людьми. На остановках их старались оторвать такие же, как и они, озверевшие граждане… Происходили побоища и катастрофы. На них никто не обращал внимания - на войне как на войне… Помню один случай, когда на моих глазах проехавший близко такого перегруженного вагона грузовик как бы слизнул цеплявшихся за вагон людей, задавив насмерть и перекалечив 17 человек. И ни на кого это не произвело никакого впечатления… Немудрено, что ввиду такого состояния трамвайного движения главным, если не единственным способом передвижения для "буржуев" было хождение пешком.
Но в течение длинной и суровой зимы улицы и тротуары были забиты сугробами снега и ухабами. Передвигаться было трудно. Голодовки и лишения ослабили людей. И чтобы поспеть вовремя на службу к десяти часам, "буржуи" должны были выходить из дома часов в шесть-восемь утра в зависимости от расстояния, но необходимо помнить, что все дома, находящиеся в центре или близко к нему, были заняты "товарищами" и их семьями. С трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, проваливаясь и падая, шли они, шатаясь от слабости и от голода в промокшей насквозь обуви или, вернее, остатках обуви. Озябшие и промокшие, приходили они в учреждение, где было холодно, как на Северном полюсе. Кое-как работали весь день (естественно, что работоспособность их была крайне понижена), все время голодая, и в пять часов уходили домой, возвращаясь по неосвещенным улицам, что еще больше затрудняло путь… Совсем изнемогая, приходили домой и погружались в мрак (ведь "буржуям" не полагалось энергии, а керосин и свечи были недоступны) и в холод своих нетопленных жилищ: дрова стоили безумно дорого, лишь счастливцам удавалось за бешеные деньги тайно приобрести топливо, которое употребляли только для готовки на маленьких плитках-буржуйках. Дома они заставали своих близких, детей и стариков, страдающих от голода, холода и среди наводящей ужас и отчаяние темноты…
Но далеко было еще до отдыха. Кроме службы, была еще трудовая повинность, которая всем гнетом, всей тяжестью опять-таки ложилась на "буржуев", ибо "товарищи" всегда находили лазейки, чтобы отлынуть вместе со своими семьями от этой барщины.
Мне тяжело вспоминать все то, чему я сам был постоянным свидетелем (самому мне не приходилось это испытывать), и то, что мне рассказывали сами испытавшие. Это было столь ужасно, что и до сих пор при воспоминаниях об этих чужих страданиях, обо всем этом "не страшном", я чувствую, как кровь стынет в жилах и по спине проходит дрожь тихого ужаса и отчаяния…
Люди голодали в Москве, и, конечно, главным образом, "буржуи", хотя бы они и состояли на советской службе… Но провинция хотя и бедствовала, но не в такой степени. И поэтому служащие по временам выделяли из себя особые "продовольственные экспедиции", с разрешения начальства ездившие в провинции за продуктами.
Одна такая экспедиция была командирована служащими наркомвнешторга и при мне… Голод стоял адский, пайков почти не выдавалось. И вот однажды ко мне явился заведующий статистическим отделом М. Я Кауфман, он же председатель исполкома служащих комиссариата, просить разрешения на отправку такой экспедиции за продуктами. Конечно, я разрешил и распорядился приготовить все необходимые документы - разрешения и пр. Служащие собрали по подписному листу какую-то сумму, и выбранные ими две сотрудницы и один сотрудник поехали… Экспедиция эта окончилась печально. Провизии посланные привезли очень мало. Но зато все они дорогой, сидя в нетопленых товарных вагонах, наполненных больными сыпным тифом и вшами, заразились сыпным тифом и, больные уже, возвратились в Москву… Двое из них умерли через два-три дня, а третий, после долгой болезни, хотя и оправился, но остался инвалидом на всю жизнь…
Да, жизнь служащих была одним сплошным страданием, и я хочу дать читателю представление об этих "тихих" адских мучениях. Вот предо мною встает образ хорошей интеллигентной русской девушки, бывшей курсистки… Она находилась у меня на службе в отделе бухгалтерии. Я ее не знал лично. Фамилии ее я не помню. Смутно вспоминаю, что ее звали Александра Алексеевна. Она в чем-то провинилась. Бухгалтер пришел ко мне с жалобой на нее. Я позвал ее к себе, чтобы… сделать ей внушение… Была зима, и, как я выше говорил, в комиссариате царил холод. Секретарь доложил мне, что пришла сотрудница из бухгалтерии, вызванная мною для объяснений.
- Просите войти, - сказал я, находясь еще в раздражении из-за жалобы главного бухгалтера.
Дверь отворилась, и вошла Александра Алексеевна. Бледная, изможденная, голодная и почти замороженная. Она подошла к моему письменному столу. Шла она, как-то неуклюже ступая в громадных дворницких валенках, едва передвигая ноги. Она остановилась у стола против меня. Я взглянул на нее. Голова, обвязанная какими-то лохмотьями шерстяного платка. Рваный, весь тоже в лохмотьях полушубок… Из-под платка виднелось изможденное, измученное голодом милое лицо с прекрасными голубыми глазами… Слова, приготовленные слова начальнического внушения, сразу куда-то улетели, и вместо них во мне заговорило сложное чувство стыда… Я усадил ее. Она дрожала и от холода, и от страха, что ее вызвал сам комиссар. Я поспешил ее успокоить и стал расспрашивать. У нее на руках был разбитый параличом старик-отец, полковник царской службы, больная ревматизмом мать, ходившая с распухшими ногами, и племянница, девочка лет шести, дочь ее умершей сестры… Голод, холод, тьма… Она сама в ревматизме. Я заставил ее показать мне свои валенки. Она сняла и показала: подошва была стерта, и ее заменяла какая-то сложная комбинация из лучинок, картона, тряпья, веревочек… ноги ее покрыты ранками… Мне удалось, с большим трудом удалось, благодаря моим связям в наркомпроде, получить для нее ботинки с галошами… И это все, что я мог для нее сделать… А другие?.. эта масса других?..
Но перехожу к трудовой повинности. По возвращении домой "буржуи" должны были исполнять еще разные общественные работы. Дворников в реквизированных домах не было, и всю черную работу по очистке дворов и улиц, по сгребанию снега, грязи, мусора, по подметанию тротуаров и улиц должны были производить "буржуи". И кроме того, они же в порядке трудовой повинности наряжались на работы по очистке скверов и разных публичных мест, на вокзалы для разгрузки, перегрузки и нагрузки вагонов, по очистке станционных путей, для рубки дров в пригородных лесах и прочее.
Для работы вне дома советских, "свободных" граждан собирали в определенный пункт, откуда они под конвоем красноармейцев шли к местам работы и делали все, что их заставляли… В награду за труды каждый по окончании работы (не всегда) получал один фунт черного хлеба. И вот проходя в то время по улицам Москвы, вы могли видеть такие картины: группа женщин и мужчин, молодых и очень уже пожилых, под надзором здоровенных красноармейцев с винтовками в руках, разгребают или свозят на ручных тележках мусор, песок и прочее. Все это "буржуи", т. е. интеллигенты, отощавшие от голода, с одутловатыми, землистого цвета лицами, часто едва державшиеся на ногах. Непривычная работа не спорится и едва-едва идет. Наблюдающие красноармейцы, по временам покрикивающие на "буржуев", насмешливо смотрят на неуклюже и неумело топчущихся на месте измученных людей, не имеющих сноровки, как поднимать тяжелую лопату с мусором, как вообще ею действовать… И посторонний наблюдатель невольно задался бы мыслью: к чему мучить этих совершенно неумелых и таких слабых людей, заставлять их надрываться над непосильной работой, которую тот же надзирающий за ними красноармеец легко и шутя сделал бы в час-два?..
Вообще в деле организации этой трудовой повинности часто наблюдались глубокий произвол и чисто человеконенавистническое издевательство над беззащитными людьми… Вот два из массы лично мне известных случая.
Одна моя приятельница, женщина не молодая, страдавшая многими женскими болезнями, честная до чисто юношеского ригоризма, хотя и могла как коммунистка, а также и по болезни и по возрасту уклониться от трудовой повинности, по принципу всегда шла на эти работы, как бы тяжелы они ни были. Как-то в одно из воскресений была назначена экстренная, "ударная" работа, в порядке трудовой повинности, по нагрузке на платформы мусора и щебня на путях одной из московских товарных станций, тонувших в грязи и всякого рода отбросах. Явившимся на указанный сборный пункт гражданам особым, специально командированным для этого коммунистом была произнесена длинная, якобы "зажигательная" речь с крикливыми трафаретными лозунгами на тему о задачах трудовой повинности в социалистическом государстве. И, конечно, по установившемуся "хорошему тону", речь эта была полна выпадок по адресу "буржуев, этих акул и эксплуататоров" рабочего класса. В заключение своей речи оратор, по обычаю, обратился с крикливым призывом:
- Итак, товарищи, построимся в могучую трудовую колонну и тесно сомкнутыми радами дружно, как один человек, двинемся на исполнение нашего высокого, гражданского трудового долга! И пролетариат, могучими усилиями и бескорыстными жертвами кующий свободу и счастье ВСЕМУ МИРУ, изнемогая в нечеловеческой борьбе с акулами капиталистического окружения, не останется перед вами в долгу! Я уполномочен заявить, что все труженики, наряженные сегодня на работу по очистке железнодорожных путей, по окончании трудового дня получат по фунту хлеба!.. Итак, построимся - и ма-а-арш вперед!!!
Эти поистине горе-труженики состояли из "буржуев", служащих в советских учреждениях, почти поголовно больных, измученных тяжелой неделей работы и лишений. Сборный пункт, к которому они должны были дойти, находился где-то в центре. Была лютая зима. Замерзшие, плохо одетые, голодные, они долго ждали, пока агитатор начал свою речь. Она тянулась долго, эта речь… Они должны были ее слушать… Наконец, непривычные к строю, они, кое-как, путаясь и сбиваясь, построились в "трудовую колонну", и "тесно сомкнутыми рядами" эти мученики, спотыкаясь на избитых, заполненных снегом и сугробами улицах, выворачивая ноги, пошли к товарной станции Рязанской ж.д., отстоявшей верст за пять. Дошли. Там им сказали, что у них нечего делать… маленькая ошибка… Долгие справки по телефону с разными центрами, штабами и прочими учреждениями. Выяснилось, что следовало идти на ту же работу на путях Брестской ж.д. Новая, дополнительная речь агитатора, и снова "сомкнутые рады", спотыкаясь на своем крестном пути, пошли за восемь верст к месту работы.
Пришли. Много времени прошло, пока им выдали из пакгауза лопаты и кирки. Опять "сомкнутыми рядами" двинулись к залежам мусора, представлявшим собою целые холмы. Платформ не было. Их стали подавать. Наконец, приступили к работе. Я не буду описывать ее и прошу читателя представить себе, что испытывали эти измученные люди, исполняя ее: нужно было набирать лопатами тесно слежавшийся и промерзший мусор и поднимать эти лопаты и сваливать мусор на высокую платформу. А ведь "буржуи" не имели ни навыка, ни сноровки к этой работе и к тому же физически они были так слабы и голодны… И само собою результаты этого "трудового" воскресенья были совершенно ничтожны. Это мучительство продолжалось до позднего вечера. Изнемогающих порой до полной потери сил людей неутомимый в служении "великой идеи" агитатор "товарищески" подбодрял "горячим словом убеждения"…
Поздно ночью моя приятельница еле-еле добралась домой в самом жалком состоянии, с вывороченной от наклонений и подниманий тяжелой лопаты поясницей, с распухшими и окровавленными ногами и ладонями рук и, что было самое ужасное в то время, с совершенно истерзанными ботинками, ибо мускулы, кости и нервы были свои, не купленные, а обувь… Но зато она принесла фунт плохо испеченного, с соломой и песком хлеба..
Описываю все эта со слов моей приятельницы.