Другой случай я наблюдал лично. Было лето. Я возвращался в "Метрополь". Я был утомлен, а потому прежде чем подняться к себе в пятый этаж, присел передохнуть на одну из скамеек, стоявших в сквере против "Метрополя". Я обратил внимание на группу женщин, которые топтались и суетились неподалеку от меня с лопатами, мотыгами и граблями, подчищая дорожки, клумбы с цветами и пересаживая растения. Это была нетрудная и в сущности даже приятная работа. Но тут же находился надсмотрщик-красноармеец с винтовкой и штыком, - здоровый и распорядительный парень. Он все время покрикивал на работавших… И вдруг он с ружьем наперевес бегом бросился к присевшей женщине. Это была молодая девушка в легком, заштопанном, но чистеньком белом платье…
- Ты что это, стерва, села? - накинулся он на нее. - А? Вставай, нечего тут!..
- Я, товарищ, устала, села передохнуть, - отвечала девушка.
- Устала! - грубо передразнил он ее. - У-у, шлюха (площадная ругань) небось… а тут устала!.. Марш работать, бл… окаянная, загребай, знай, траву, - грубо хватая ее за руку и сдергивая со скамьи, кричал солдат. - А в Чеку не хочешь, стерва?.. это, брат, у нас недолго!..
Меня взорвало, и, хотя это было неблагоразумно, ибо я мог повредить девушке, я вмешался. Но и вмешиваясь, я не должен был подрывать авторитет власти в глазах "буржуев". Я подозвал красноармейца и стал ему выговаривать так, чтобы не слыхали "буржуи". Мой начальнический тон сперва огорошил его, но вслед за тем он яростно накинулся на меня:
- А ты что за указчик, чего суешься куда не спрашивают?.. Я, брат, сам с усам!.. Нечего, проходи, а то я тебя живым манером предоставлю в Чеку клопов кормить!..
Я вынул свой партийный билет, разные удостоверения, из которых видно было, что я заместитель народного комиссара, и предъявил их ему. Он испугался и униженно стал просить меня "простить" его… Я пригрозил ему товарищем Склянским (помощник Троцкого), который жил в "Метрополе" и с которым я был знаком, потребовал от него его билет (удостоверение), записал его, ту часть, в которой он служил, и его имя. Пригрозив и настращав, сколько мог и умел, я поднялся к себе в "Метрополь" и из окна наблюдал за сим красноармейцем, и видел, как он стал услужлив в отношении "буржуев"… А меня взяло раздумье, хорошо ли я сделал, вмешавшись в дело? Ведь этот красноармеец имел тысячу возможностей выместить полученный им от меня нагоняй на беззащитных людях… Да, читатель, было страшно вмешиваться в защиту бесправных людей, не за себя страшно, а за них же…
Я ограничиваюсь описанием этих двух случаев из практики трудовой повинности. И, кончая с этим вопросом, лишь напомню читателю, что при исполнении этой трудовой повинности творились "тихие" ужасы человеконенавистничества и издевательства. Мне рассказывали о тех поистине ужасных условиях, в которых работали люди, командированные ранней весной в примосковские леса для рубки и заготовки дров, где они проводили под открытым небом, в снегах и грязи, плохо одетые и измученные всеми лишениями своей бесправной жизни, и скудно питаемые, целые недели… А советские газеты устами своих купленных сотрудников описывали эти лесные работы, захлебываясь от продажного восторга, рисовали весенние идиллии в лесу, настоящие эльдорадо… "Настроение у работающих бодрое, все полны энергии, все охвачены сознанием, что творят великое дело - дело строительства социалистического строя!.. - надрываясь кричали эти поистине разбойники пера…
XVI
Я уже говорил выше о моей партийной работе (см. гл. XIV) в ячейке "Метрополя". Надо упомянуть, что партия в лице ячейки все время наседала на меня, стремясь использовать мои силы и мой опыт как старого партийного работника в разных направлениях. И если бы я не сопротивлялся, я был бы втянут в эту "работу" по уши, так что для чисто советской деятельности у меня не оставалось бы ни времени, ни сил. Но оставляя в стороне всякого рода принципиальные соображения - они завели бы меня очень далеко, - скажу, что вся партийная работа, как читатель видел из краткого описания того, что мне приходилось делать, проходила, как и сейчас проходит, в какой-то постоянной истерике. Ведь описанный мною выше товарищ Зленченко с его вечными ходульными лозунгами был далеко не один в партии, - партия была насыщена до отказа этими партийными кликушами-зленченками в той или иной индивидуальности. И эта-то обстановка, эта вечная крикливая истерика, к которой я всю жизнь имел глубокий отврат и которая с торжеством большевиков, с выходом из подполья на путь открытой жизни не только не исчезла и не ослабела, а, напротив, углубилась и стала обычным явлением, которое убивало душу и утомляло физически. Поэтому-то я всеми мерами старался стоять как можно дальше от партийной жизни с ее треском и дешевыми крикливыми фразами и всей шумихой ее.
Не вдаваясь в изложение принципиальных моих соображений, напомню читателю, что, как это видно из указаний, приведенных мною в "Введении" к настоящим воспоминаниям, я был, так же как и Красин, не "необольшевик" (или "ленинец", как угодно читателю назвать современных актуальных большевиков), а "классический" большевик, не признававший всех тех наростов, которыми снабдил платформу этой фракции Российской социал-демократической партии Ленин. Я не скрывал так же, как и покойный Красин, что на советскую службу мы пошли по определенному соглашательству и, если можно так выразиться, чисто коалиционно… Это было известно в партии, и этим определялось резко выраженное мнение обо мне как о ненастоящем большевике, что доставляло мне много тяжелого и тормозило, как это будет видно ниже, мою советскую службу. Скажу кстати, что то же было и в отношении к Красину, несмотря на нашу с ним иерархическую разницу. По всем этим соображениям я всеми мерами уклонялся от разных высоких партийных назначений, отклонив, например, предложение о выборе меня в московский комитет в качестве представителя ячейки, и другие ответственные избрания.
В то время партия количественно была невелика - не помню, из какого числа членов она состояла. Знаю только, что в ней сравнительно очень мало было так называемых "рабочих от станка", - несмотря на все привилегии, рабочие неохотно шли в партию, - и партийные заправилы жаловались, что партия, по своей малочисленности, не имеет всюду, где это политически необходимо правительству, своих людей. И вот ЦК партии по инициативе Ленина решил прибегнуть к оказавшемуся чреватым последствиями "тур-де-форс".
Обычно прием в партию новых членов был обставлен довольно сложной процедурой. Желающие должны были обращаться в ту или иную ячейку с заявлением и указать двух членов в качестве поручителей. В случае благоприятного исхода наведенных справок желающие или сразу зачислялись в партию, или в течение определенного времени должны были состоять в качестве кандидатов, которые уже пользовались некоторыми ограниченными правами. И вот ЦК решил "широко открыть двери" всем желающим. Была назначена "партийная неделя" (или "ленинская неделя"), в течение которой все желающие могли свободно записываться в партию. По всей России были разосланы ЦК в партийные организации циркуляры с предложением устраивать в течение этой недели митинги и собрания, на которых предлагалось вести широкую агитацию, поручая ее испытанным товарищам-ораторам и принимая все меры к наиболее успешному вербованию. Московский комитет партии заранее стал широко пропагандировать эту неделю: широковещательные афиши и статьи в газетах, в которых пелись дифирамбы и партии и мудрости и великодушию ЦК. Словом, кричали. Московский комитет издал грозное распоряжение о привлечении "в ударном порядке" всех сил партии к этому делу. Я лично насилу отклонил от себя честь выступления в качестве оратора, но меня обязали председательствовать на нескольких собраниях. Опишу одно из них, устроенное в громадном зале 1-го дома советов (бывш. гостиница "Националь").
Все было - надо отдать эту справедливость - прекрасно организованно, были назначены определенные ораторы, президиум и пр. В назначенный день и час зал был переполнен всяким людом. Было много пролетариев и сравнительно мало интеллигенции, или "буржуев". В числе ораторов была "ведетта" А. М. Коллонтай и старик Феликс Кон… Последнего я знал давно, с 1896 года, познакомившись с ним еще в Иркутске. Он был сослан в Сибирь по громкому в свое время делу "Пролетариата". Искренно и бескорыстно преданный делу революции, он вошел в ряды коммунистов. Насколько я помню, он в то время стоял в стороне от советской службы и не старался делать карьеру. С А. М. Коллонтай я познакомился в 1916 году в Христиании (Осло), куда я ездил по частным делам. Знал я ее, главным образом, по рассказам Любови Васильевны Красиной, с которой она была очень дружна. Коллонтай - безусловно талантливая женщина, не Бог весть как глубоко, но блестяще образованная, с поверхностным умом, выдающийся оратор, но любящий дешевые эффекты, женщина, обладающая прекрасной, очень выигрышной наружностью с хорошей мимикой и хорошо выработанной жестикуляцией, которая у нее всегда кстати. Как партийный человек, она слепо усвоила все доктрины Ленина, так что хотя и зло, но вполне основательно одна очень известная писательница, имени которой я не приведу, называла ее "трильби Ленина".
Проходя по рядам собравшихся в зале "клиентов" и сидя среди них в ожидании начала заседания, я с интересом прислушивался к их разговорам.
- …известно, надо записаться, - говорил какой-то немолодой уже рабочий вполголоса своему соседу, - никуда ведь не подашься, вишь времена-то какие несуразные наступили, что и не сообразишь никак…
- Это точно, - отвечал его сосед, такой же немолодой рабочий, - времена такие, что прямо перекрестись - да в прорубь. Жить нечем. Как придет день получки, да как начнут с тебя вычитать невесть за что - а слова пикнуть не смей, а то сейчас тебя под жабры - ну так вот, как подсчитаешь, что осталось на руках-то, так хоть плачь… Отдашь получку бабе-то, а та и грыть: "подлец, пьяница, опять пропил, креста, мол, на тебе нет", и ну плакать да причитать… Эх, а какой там "пропил", сам не знаю, за что повычитали, ну, известно, объяснить ей не могу… А хлеб, слышь, на Сухаревке уже 175 целковых за фунт, вот что… Видно, и впрямь прогневали Господа-Батюшку, не иначе последние времена пришли…
- Известно, - убежденно подтвердил его собеседник, - последние… Вот слыхал, поди, на кресте-то церкви Николы на Курьих Ножках знамение явилось - всегда, тоись и день и ночь, ровно лампада, свет какой-то виден, народ, вечно собравшись, глядит, бабы-то плачут… А милиция, известно, разгоняет, потому не велено, чтобы знамения, значит, народу являлись, а кто чего говорить об этом начнет, "пожалуйте", мол, да и поведут тебя в Чеку, ну а там…
- Ну, уж чего там говорить, - известно… Нечего делать, надо записываться в партию… Ну, а что касаемо света на кресте, так это, брат, вещь умственная, понимать, значит, надо, к чему он, свет-то этот…
Я пересел в другой ряд. Там шли такие же разговоры: голод, мел, ничего не поделаешь, надо записываться в партию…
- Непременно надо, - поддакивала какая-то бойкая бабенка. - Ведь в партии-то, сказывают, всего вдоволь дают… сахару сколь хоть, муки, да не какой-нибудь, а самой настоящей крупчатки… ботинки, ситец, - прямо-таки все что угодно, пожалуйте…
И снова разговоры о свете на кресте церкви…
Я открыл заседание. Я сказал несколько слов о значении "ленинской недели" и о том, что ораторы выяснят подробно, зачем и почему организована эта неделя и почему следует пользоваться ею. Затем стали говорить ораторы. Когда очередь дошла до старика Кона, я в нескольких словах познакомил аудиторию с ним. Он не был блестящим оратором. Нет, он говорил совсем просто, без ораторских выпадов, но все, что он говорил, было проникнуто глубокой искренностью, любовью к человеку, "каков он ни есть", и такой же искренней верой, что коммунизм откроет двери всеобщего счастья… Его речь напомнила мне отдаленное детство: в церкви служил немудрый старый священник, просто верующий в Бога-Батюшку, и произносимые им обычные слова обедни были проникнуты такой неподдельной верой, что они захватывали всех…
Давая в свое время слово Коллонтай, я предпослал и ей несколько слов. Она стала говорить. Ей нездоровилось, и она зябко куталась в роскошный меховой (черная лисица) палантин. И начав свою речь как-то вяло, она почти сразу же искусственно воодушевилась и привычным ораторским, низкого тембра голосом продолжала свою речь в очень популярной форме о задачах, лежащих на партии, и ну звать в нее "для борьбы с врагами народа, буржуями и капиталистами, сосущими кровь пролетариата"… Искренности не было в ее речи, красиво и умело построенной согласно установленному "коммунистическому подходу"… И закончила она ее широким призывом:
- Идите же, товарищи, к нам, в наши стойкие ряды и в единении с нами, вашими братьями и сестрами, вступите в беспощадную до победного конца борьбу с деморализованными, но все еще сильными остатками капиталистов, этих жадных акул, как вампиры сосущих народную кровь!.. Идите, - сопровождая эти слова широким, красивым заученным жестом и порывисто сбрасывая с себя эффектным движением свой палантин, полной грудью уже кричала она - Идите, двери Всероссийской коммунистической партии широко для вас открыты!.. Вас ждут ваши товарищи, ваши братья, кровью своей ознаменовавшие путь великой борьбы "за лучший мир, за святую свободу!!!"
И она эффектно сошла с трибуны под гром аплодисментов…
Ораторы следовали один за другим… Речи кончились. Я сделал краткое резюме и пригласил всех, желающих войти в партию, записаться у секретаря собрания, у столика которого образовался хвост. Я сошел с эстрады. Ко мне стали подходить с вопросами "клиенты".
- А правда ли, товарищ, бают, что кто запишется, тем будут выдавать пайки, сахар, крупчатку, ботинки?.. - спросила меня одна женщина.
- За что будут выдавать? - притворяясь, что не понимаю ее и желая выяснить себе миросозерцание этой "клиентки", спросил я.
- Ну, как за что, - бойко отрапортовала она, - известно за что, за то что мы согласились, вошли в вашу партию, что теперь вашу руку будем тянуть… Знамо, не зря тоже, это мы понимаем… - тараторила она при поддакивании других.
До позднего вечера шла эта запись… на крупчатку, сахар… Партия не росла, а патологически пухла…
- Знаете, товарищ Соломон, - с сиявшим лицом сообщил мне секретарь, окончив запись и передавая мне списки, - 297 человек записалось…
Кончилась шумиха "ленинской недели". Со всех концов России получались корреспонденции о происходивших на местах собраниях, о глубоком впечатлении, произведенном на массы "этим отеческим" (вспоминаю слова одной корреспонденции) жестом ЦК партии, о той полной сознательности и вдумчивости, с которыми относились "клиенты"… Словом, "штандарт скакал", пустоплясы ликовали!..
Был опубликован общий отчет, из которого мы узнали, что в партию за эту неделю записалось какое-то умопомрачительное количество новых членов - не помню числа, но интересующиеся могут узнать из газет той эпохи.
Прошло немного времени, и в партии начались жалобы и нарекания на этих новых коммунистов, вошедших в партию через "широко открытые двери"… И вскоре стало очевидным для всех и всякого, что вновь испеченные коммунисты не на высоте… И тогда - если не ошибаюсь, это было в первый раз - была назначена "чистка" и "грозная, беспощадная метла партии вымела из нее всех примазавшихся к ней", как вновь с ликованием пустословили и кричали казенные писатели "свободных" советских газет. И снова скакал штандарт!..
XVII
Советская Россия, как я выше упомянул, была окружена тесным кольцом блокады. Границ нормальных, точно установленных договорами, государственных границ, не было - их заменили линии ощетинившихся фронтов. На всех этих линиях шли не то война, не то чисто прифронтовые столкновения. Фронты эти не представляли собою чего-нибудь стойкого и передвигались в зависимости от хода враждебных действий. Словом, между Россией и внешним миром не было никаких сношений. Не было, конечно, и внешней торговли. Истощенная войной с союзом центральных держав, истощенная гражданской войной и все возраставшей экономической разрухой, наша родина переживала не поддающиеся описанию ужасы. Население дошло в своих лишениях и бедствиях, как мне, очевидцу их, по временам казалось, до предела нечеловеческой скорби, мучений и отчаяния… Промышленность стояла. Земледелие тоже. Бедствовали города, которым кое-как сводившее концы с концами крестьянство не хотело давать ни за какие деньги хлеба и других продуктов… Свирепствовали реквицизии, этот узаконенный новой властью разбойный грабеж. Все голодали, умирали от свирепствовавших в городах и в деревнях эпидемий. Не бедствовали только высшие слои захватчиков, эта маленькая командная группа, в руках которой были и власть и оружие. Они жили в условиях широкой масленицы, обжираясь продуктами, отнимаемыми у населения… Невольно вспоминались слова из старого, чудного революционного похоронного марша, опошленного и изгаженного "революционерами" новой формации, узаконившими его как официальный похоронный гимн… Вот эти слова:
"…А деспот пирует в роскошном дворце, Тревогу вином заливая…"
Но для описания того, что переживало население в ту эпоху, нужно не мое слабое и бледное перо, нет, тут нужно перо Данте Алигьери… Когда-нибудь история, эта беспристрастная описательница слов и дел человеческих, изобразит эти сверхчеловеческие мучения людей. И будущий историк не сможет не издать крика ужаса, страдания за человека и глубокого негодования и гнева, стыда и проклятий…
Вспоминая эти беспомощные жертвы человеконенавистничества и их нагло торжествующих мучителей, я не могу удержаться, чтобы не произнести слова великого англичанина:
"За человека страшно мне…"
Да, страшно… И не только страшно, но и мучительно СТЫДНО…
Гражданская война… Насилия и грабежи населения обеими сторонами, т. е. и красными, и белыми, щеголявшими друг перед другом в мучительствах, в изобретении их… Голод… Болезни, и из них особенно сыпной тиф, свирепствовавший на полной свободе. Приходили и шли по железной дороге целые поезда людей, больных сыпным тифом, в пути умиравших и замерзавших - да, до смерти замерзавших - в нетопленых товарных вагонах, переполненных не только внутри, но и снаружи, на крышах вагонов, на ступеньках… Бывало - это не преувеличение, а, увы, реальный факт - двигались, приходили и уходили вагоны, сплошь наполненные мертвецами. Целые больницы без медицинского персонала, вымиравшего от тифа, без термометров, без самых элементарных медикаментов… Больницы, переполненные настолько, что больные сваливались за недостатком кроватей под кровати, на полы, в проходах… Больницы, где больные за отсутствием продуктов оставались без питания… Больницы, где внутри замерзала вода… Недостаток в топливе… Промерзшие насквозь дома, погруженные в полный мрак… Переполненные тюрьмы, где под мраком ночи, как в застенках Ивана Грозного, приносились великому Богу Ненависти гекатомбы жертв, вопли, крики и мольбы которых заглушались треском и гулом специально для того заводимых машин грузовиков… И воровство, и грабеж, и насилие… Вымогательство и взяточничество… Сыск и доносы…
Такова была поистине инфернальная жизнь граждан нашей родины… Кровь, голод, холод, тьма, заключение в подвалах, пытки, казни и не просто казни, а казни с истязаниями…