Между тем английское правительство по своей инициативе предложило делегации возвратить России построенные во время войны два ледокола: "Александр Невский" и "Святогор". Красина не было в Лондоне, и Клышко хотел было отказаться от этого предложения или отложить вопрос до возвращения Красина. Но я энергично настоял на принятии этого предложения, и оба ледокола были переданы нам. Один из них, "Александр Невский", я отвоевал для Карской экспедиции, и этот ледокол, на котором находился капитан Свердруп, не раз спасал затертые льдами в суровом Карском море наши суда…
И работа шла. Набирались капитаны, офицеры, механики, матросы. Переустраивались и приспособлялись носы пароходов для путешествия во льдах. Устраивалось центральное отопление, электрическое освещение. Все пароходы и ледокол снабжались радиотелеграфными аппаратами. Набирались товары. Набирались и обучались делу "карги", т. е. заведующие товарами на каждом пароходе. Оборудовались аптеки, приглашены были врач, водолаз, кинематографический оператор (мистер Хауз, участвовавший в полярной экспедиции Шекльтона). Я нашел необходимым во время экспедиции производить и научные наблюдения, что взял на себя капитан Свердруп вместе с доктором, приглашенным им в Норвегии. Для этого были приобретены необходимые аппараты и инструменты. Два уже приспособленных парохода были заранее отправлены в Гамбург, где они должны были принять товары, закупленные в Германии…
Увы, я никогда не организовывал полярных экспедиций и имел о них понятие исключительно только по литературе. А на мне, я знал, лежала вся ответственность за успех ее. И меня удивляло, что люди, казалось бы, более опытные, как, например, моряк Саговский, не подумали о снабжении ее всем необходимым для дальнего и опасного плавания: так, о водолазе, враче, медикаментах, измерительных приборах вспомнил лично я… Это был сознательный саботаж!..
Наконец все было готово. Вовремя пришли товары, закупленные в Америке. Два парохода, уже нагруженные, ждали в Ливерпуле, два, как я говорил, в Гамбурге, а ледокол "Александр Невский", поступивший поздно в мое распоряжение, спешно, и день, и ночь, снаряжался, приводился в порядок, снабжался всей необходимой утварью (посудой, бельем и пр.), стоял в гавани на реке Лейте у Эдинбурга, и один пароход, купленный по моему поручению капитаном Свердрупом В Норвегии, стоял в Бергене, принимая грузы, приобретенные в Скандинавии.
Мне приходилось держать весь этот сложный аппарат в своих руках, отдавать, конечно, по телеграфу распоряжения во все концы мира… Но, наконец, все было готово, и 28 июля вечером я выехал сперва в Ливерпуль, а оттуда в Эдинбург. Из Лондона со мной выехали капитан Свердруп, капитан Рекстин и капитан Саговский, а также некоторые необходимые сотрудники…
Мы поздно прибыли в Ливерпуль, часов около десяти. Карги (заведующие грузом) обоих пароходов встретили меня на вокзале, и мы отправились в гостиницу, где были сняты комнаты для меня и моих сотрудников. Карги рапортовали мне, что все готово к отплытию. Но при моих подробных расспросах выяснилось, что на обоих пароходах имеется много палубного груза.
- А палубный груз покрыт брезентом? - спросил я.
Оказалось, что никто не подумал о брезентах. Несмотря на то, что было поздно, я велел обоим каргам скакать сейчас же, звонить по телефону и сговориться, чтобы рано утром брезенты были доставлены на оба парохода. Это было сделано, брезенты были доставлены, и я поехал осмотреть и лично отправить пароходы в путь. Все было в порядке, и я дал приказ обоим пароходам идти экономическим ходом в Варде, где было назначено рандеву всех судов экспедиции.
Затем я направился в Эдинбург. Поехал на ледокол. Там шли последние работы по снаряжению его всем необходимым. Надлежало еще произвести церемонию крещения ледокола, который правление "Аркоса" решило переименовать, как головное судно экспедиции, в "Ленин". Работали маляры, заменявшие одно имя другим. Меня окружили интервьюеры разных мировых газет. Они всюду выискивали меня, работали кодаками, снимая ледокол. Новое имя, выведенное по обеим сторонам носа, было завешено полотном. К обоим концам полотна шли с палубы бечевки…
Скажу правду, вся церемония была действительно очень торжественна и импозантна, особенно для моих истрепанных чрезмерной работой нервов, причем наряду с этой работой я вел все время и свою нормальную работу.
Началось с речей. В качестве директора "Аркоса" и организатора экспедиции я произнес по этому случаю небольшую речь. Говорил я по-русски, а мой секретарь Бердичевский переводил ее на английский язык. Команда ледокола, офицеры и матросы, были выстроены на палубе. Речь была окончена, и по сигналу капитана ледокола, английского моряка Гибсона, все прокричали три раза "гип-гип-гип, ура!". Затем выступил капитан Рекстин (опытный, но совсем необразованный русский моряк, хорошо знакомый с полярными льдами), назначенный мною помощником капитана Свердрупа. Он громким, привычным к команде голосом отдал приказ:
- К поднятию флага товьсь! Шапки долой!
И на ледоколе взвился роскошный красный шелковый флаг с серпом и молотом. Я должен был снова произнести приветствие в честь нашего флага. Снова по команде Гибсона раздалось троекратное "гип-гип-гип, ура!"… После этого я торжественно, медленно подошел к месту, где был прикреплен шнурок, державший оба куска полотна, которое прикрывало новое имя ледокола, и со словами: "Отныне ты будешь называться "Ленин", перерезал шнурок. Полотно упало, и выступило новое имя судна. Снова "гип-гип-гип, ура!"
Опять моя речь, на которую ответил Гибсон, и снова "ура"… Все это происходило на глазах многочисленной толпы любопытных, главным образом, мальчишек, принимавших деятельное участие в криках "ура". Затем был торжественный обед в прекрасной и обширной кают-компании "Ленина", но без участия матросов. Речи, тосты…
На другой день, в восемь часов утра, был назначен выход "Ленина" в море. Спешно заканчивались последние приготовления, последние погрузки. В семь часов утра я был на "Ленине". Он стоял уже на рейде под разведенными парами. В форме почти риторической фигуры я спросил сопровождавшего меня Саговского:
- Достаточно ли на "Ленине" спасательных баркасов?..
К своему удивлению и негодованию, я узнал, что нет ни одного. Я тотчас же командировал своих сотрудников разыскать где угодно и приобрести необходимое количество баркасов. И они стали шарить по всему устью Лейтса, и в конце концов баркасы были приведены и укреплены на "Ленине". Все это взяло немало времени, и только в семь часов вечера ледокол вышел в море. Кто-то из сотрудников нанял небольшой пароходик для проводов. В минуту отчаливания я был на "Ленине". Раздалась команда Рекстина:
- Ледоколу "Ленин" - к навигации товьсь!..
Я торопливо и сердечно стал прощаться с отъезжающими… Звонки в машину… Она тяжело и могуче задышала. "Ленин" стал медленно двигаться. Мои нервы, издерганные положительно непосильным трудом по организации экспедиции, не выдержали. Я как-то вдруг почувствовал, как мне стали бесконечно дороги и этот ледокол, и вся экспедиция, и все участники ее… И, едва сдерживая слезы и чувствуя, что спазмы сжимают мне горло, я поторопился спуститься по штормовой лестнице на маленький пароходик… И "Ленин", громадный и мощный, легко и красиво шел вперед навстречу всем случайностям. А маленький пароходик-пигмей, развив наибольшую скорость, кружил вокруг него… Я же, стоя на капитанском мостике, горько, как ребенок, плакал, даже не стесняясь присутствия моих нарочно отвернувшихся сотрудников… А "Ленин" шел и шел…
- Георгий Александрович, - ласково и участливо сказал кто-то из моих сотрудников, - дайте приказ прекратить проводы… вы совсем изведетесь…
Я вернулся в гостиницу с какой-то точно опустевшей душой, точно после похорон дорогого, близкого человека… Вечером - мне пришлось еще пробыть два дня в Эдинбурге, чтобы произвести расчеты с разными поставщиками - кто-то из моих сотрудников подал мне целый пакет английских и других газет, в которых были статьи, посвященные описанию нашей экспедиции. Во многих из них экспедиция осуждалась, как "безумное предприятие, которое неизбежно окончится провалом и гибелью многих человеческих жизней"… В этот же вечер - отмечаю это в интересах беспристрастия - я в ответ на утреннюю мою телеграмму о выходе "Ленина" в путь получил поздравление от Половцовой и Крысина. Москва же, которой я тоже телеграфировал о выходе "Ленина" и о его крещении и т. д., ни словом не отозвалась, хотя там в то время находился Красин…
Чтобы не возвращаться больше к Карской экспедиции, закончу ее историю.
Экспедиция прошла блестяще. Несколько раз во время плавания возникали небольшие затруднения (по словам капитана Свердрупа, хорошо знакомого со злым Карским морем, этот год был в метеорологическом отношении особенно неблагоприятным), некоторые пароходы застревали во льдах, терпели те или иные аварии, но радио, "Ленин", а главное, управление экспедицией такого опытного, старого морского волка, каким был капитан Свердруп, спасали их. В одном из более серьезных случаев аварии явился спасателем водолаз-шотландец Мерлин Спайк, который рисковал своей жизнью… Выйдя в путь 1 августа, Карская экспедиция, которую я на случай возможной необходимости зазимовать в полярных широтах снабдил всем необходимым (одеждой, провизией, оружием, топливом и пр. на полгода), сдав свой груз в устьях Оби и Енисея и приняв сибирские грузы, уже 5 октября того же 1921 года возвратилась в Лондон.
Но товары, посланные нами в Сибирь, принесли много несчастья. Как мне впоследствии сообщали приезжие из России, многие из этих товаров были расхищены "товарищами", из которых немало было расстреляно…
К сожалению, товары, пришедшие из Сибири, оказались очень плохого качества: меха, например, были плохо обработаны, благодаря чему они были реализованы сравнительно по очень дешевым ценам. Никто не подумал послать, пользуясь не совсем обычным способом грузового движения, лишь самый отборный товар. В числе этих товаров находилось, между прочим, три тысячи (если не ошибаюсь) тонн сибирского графита. Но когда образцы его были предъявлены на лондонском рынке, торговцы-специалисты сочли его столь низкого качества, что соглашались рассматривать его лишь как графитный брак, годный только для перемола. Произведенный химический анализ подтвердил это мнение… Крысин, заведовавший продажей, предложил правлению не выгружать его с парохода, а выбросить в море, что должно было обойтись еще около шиллинга с тонны. Я категорически воспрепятствовал этому. Ведь факт потопления этого груза, доставка которого была произведена специальной экспедицией, не удалось бы скрыть, и он стал бы притчей во языцех и подорвал наш и без того слабый престиж. Поэтому я настоял на выгрузке его и на продаже хотя бы на перемол…
Хотя мне очень неловко касаться этой стороны дела, тем не менее я позволяю ответить на возможный - я имею в виду читателя-друга - вопрос: был ли оценен мой труд? Нет, читатель, он не был оценен. Когда в следующем году поднялся снова вопрос о снаряжении Карской экспедиции, то по инициативе небезызвестного Квятковского (последователя "гуковщины") организация ее была возложена на особую тройку, во главе которой стоял близкий друг Квятковского Винокуров (тоже рыцарь "гуковщины")… Мне больно упоминать еще о том, что делегация, во главе которой стоял Красин, написала в центр подробный доклад о Карской экспедиции, причем вся заслуга по ее организации была приписана Красину. Он был очень смущен, когда я ему сказал, что читал этот доклад "с удовольствием". В то время в наших отношениях уже наступило - о чем ниже - значительное охлаждение. Он густо покраснел и объяснил мне этот феномен тем, что "это сделано нарочно, с единственной целью не раздразнить московских гусей приведением моего одиозного имени…" Ну, что же, "si non è vero, è ben trovato"…
Впрочем, однажды, совсем уже неожиданно для меня, мне была отдана справедливость.
В ряду делегации находился тогда очень юный, но энергичный коммунист Андрей Ротштейн, которого я очень мало знал. И вот когда в Лондоне праздновалась 7 ноября (1921 г.) годовщина советской власти, после всякого рода глубоко лживых хвалебных речей, перед собравшимися на этот праздник был продемонстрирован фильм Карской экспедиции, заснятый с натуры оператором Хаузом. Фильм был очень эффектный и интересный. Когда окончилось демонстрирование, молодой Ротштейн, неожиданно для всех и особенно для меня, взошел на эстраду и обратился к собравшимся с речью на английском языке. К моему великому удивлению, в этой речи он предлагал товарищам приветствовать в моем лице человека, вынесшего исключительно на своих плечах все трудное и сложное дело организации экспедиции, которая окончилась-де так блестяще лишь ввиду того, что "товарищ Соломон все сумел предусмотреть и снабдил ее выдающимся персоналом и всем техническим оборудованием, не забыв даже и научных приборов для наблюдений…" Я скромно сидел в одном из последних рядов громадного зала, нанятого специально для празднования годовщины.
Речь эта, тоже совершенно неожиданно для меня, вызвала целую бурю аплодисментов. И вдруг Красин встал, подошел ко мне и пожал мне руку. Он был бледен, смущен и растерян. Это было вскоре после того, как он сослался на "московских гусей". И я протянул ему руку, но не пожал его руки. Он еще более побледнел и отошел от меня, точно прибитый… Это была моя единственная месть, но он хорошо ее понял. Спустя несколько дней он пришел ко мне в кабинет объясняться со мной. К этому времени - об этом ниже - у меня накопилось много горького по отношению к нему… Он извинился передо мной, снова повторил нелепую версию о "московских гусях" и сказал, что мое нежелание ответить на его пожатие, хотя никем, кроме него, и не замеченное, было для него хуже и больнее, чем если бы я ему "дал в морду"…
XXXVI
Еще до окончания дела организации экспедиции в нашем муравейнике произошло событие. В моем ведении, как я говорил, находился, между прочим, и счетно-финансовый отдел. Я упоминал уже о том, что там была большая путаница и беспорядки. Все мои старания обратить отдел на путь истинный разбивались об упорство и крайнюю лень заведующего им, ставившего меня своими лживыми справками часто в весьма нелепое и конфузное положение… Не буду описывать подробно, скажу вкратце, апеллируя к доверию читателя, что в конце концов, после многих предупреждений, я вынужден был уволить этого заведующего. Но он был "персона грата" у Половцовой и Крысина. И в результате они, сшившись, конечно, с Клышко, аннулировали мой приказ и старались склонить меня к увольнению его с честью, т. е. по прошению, и с выдачей ему двухмесячного оклада. Я не соглашался, исходя из того принципа, что нельзя увольняемому за неисправность служащему (он был англичанин) еще платить за два месяца жалованье. Тогда Половцова и Крысин, с одобрения Клышко, на одном из заседаний правления (точно помню, что это было 19 июля) решили "освободить" меня от ведения этим отделом и передать его Крысину. Получалась, в сущности, большая нелепость: я был против передачи Крысину отдела, а он в данном вопросе, персонально его касающемся, не имел права голоса, и, таким образом, этот вопрос был решен единогласно, то есть голосом одной Половцовой… Мне же взамен этого отдела поручался транспортно-угольный отдел, заведующим которого был Саговский… Так этот вопрос и стоял открытым до приезда из Москвы Красина, который, увидя, что это дело у Крысина идет через пень в колоду, настоял на возвращении отдела мне… Тут уже и Крысин, и Половцова выступили открыто против меня, поддерживаемые все время интриговавшим против меня Клышко.
Между тем из Москвы стали поступать очень часто неодобрительные отзывы о продуктах питания, поставляемых нашим коммерческим отделом, находившимся в ведении Крысина. К отзывам этим прилагались акты осмотра и исследования товаров санитарными комиссиями. Не помню всех рекламаций. Упомяну о некоторых. Было, например, отправлено большое количество (несколько тысяч тонн) свиного сала. Приемочная комиссия в Москве установила, что все сало прогнило, все оно было покрыто плесенью толщиною в два-три миллиметра, было много кусков с червями. Санитарная комиссия признала его совершенно негодным и постановила облить керосином и сжечь. В таком же роде были отзывы и решения комиссии о громадной партии жестяных коробок с консервированными бобами с салом, просто бобами, мясных консервах, сельдях и прочее. Все это, закупленное в больших количествах (тысячами тонн - ведь это покупалось для питания многомиллионного голодавшего населения России), оказалось никуда не годным, прогнившим, с червями… и санитарные комиссии решили все эти продукты подвергнуть уничтожению: сжигать, закапывать в землю и прочее. Народные деньги таяли, а в России царил голод… А в то же время Половцова, Крысин, Клышко и др. обзаводились собственными домами…
Было неблагополучно и с товарами, закупленными техническим отделом до моего приезда. Так, например, посланные автомобили оказались скомпонованными из старых частей, мошеннически подогнанных и слаженных. То же было и с автомобильными шинами, т. е. они хотя и были непоношенными, но зато старой военной продукции, из перегоревшей резины… Я упоминаю лишь о некоторых товарах. А таких поставок, по системе "гуковщины", была масса…
Возвратившись после выхода экспедиции в море в Лондон, я сразу же, ознакомившись со всеми этими рекламациями (раньше я не имел времени обратить на них должное внимание), поднял на одном из первых заседаний правления вопрос о них. Крысин, ведший коммерческий отдел, и Половцова, ведшая до меня технический отдел, стали лепетать какой-то софистический жалкий вздор в объяснение этих преступных покупок. Я возражал, называя вещи их именами и ссылаясь на официальные акты приемочных комиссий. И сочтя их объяснения неудовлетворительными, я остался при особом мнении. О, сколько этих моих "особых мнений" приложено к протоколам заседаний правления! Да и как же могло быть иначе - ведь творилась настоящая "гуковщина", лишь еще в большем масштабе.
Клышко юлил и вертелся, как бес перед заутреней, ибо он великолепно знал, что и как покупали его союзники по интригам, которых он при случае не отказывался и топить…
Видя, что с Крысиным и его Трильби, Половцовой, нам друг друга не понять и друг с другом не договориться, я в один вечер составил "Положение о Приемочном отделе при "Аркосе". Во главу угла этого положения лег принцип, что нельзя, чтобы один и тот же отдел и закупал товары и сам же их принимал. Таким образом, исходя их этого элементарного положения, я намечал организацию самостоятельного отдела приемок, не зависящего ни от каких закупочных отделов. И далее шли пункты, регламентирующие деятельность этого отдела. К "положению" я добавил объяснительную записку. В ближайшее же воскресенье все было переписано у меня на дому и приведено в порядок. Это было в начале августа, вскоре после моего возвращения из Эдинбурга. И в ближайший же вторник (день заседания правления) я внес мой проект в заседание правления. Нечего и говорить, что проект этот произвел на обоих моих товарищей по правлению впечатление неожиданно взорвавшейся бомбы. И, конечно, они отложили вопрос о нем до следующего раза, и я потребовал присоединения его вместе с объяснительной запиской к протоколу заседания, что и было исполнено. Само собою разумеется, что Крысин и Половцова немедленно же стали консультировать с Клышко. И все они ощерились против меня. Началась длительная интрига со всякими штуками-фокусами, затянувшаяся до приезда Красина из Москвы примерно в конце октября.