Клышко, все время старавшийся посеять вражду между мною и Красиным, конечно, заранее постарался настроить его против "нелепого" проекта. И вскоре после своего приезда Красин пришел ко мне. Мне грустно, мне бесконечно тяжело описывать то, что произошло между нами… Поговорив о разных делах, весьма животрепещущих, как, например, о прогнившем сале и других недоброкачественных продуктах, Красин, неожиданно для меня, обратился ко мне в таком резком тоне, какого я от него ни раньше, ни после не слыхал… Тяжело приводить эту страницу моих воспоминаний, но я делаю это в интересах сохранения беспристрастия моих записок.
- Скажи, пожалуйста, Георгий Александрович, - резко начал он, как бы взвинчивая самого себя, - Клышко передавал мне, что у тебя с остальными членами правления идет глухая борьба… Я не понимаю, как ты позволяешь себе вечно со всеми быть на ножах?! Это возмутительно!..
С широко раскрытыми от холодного ужаса глазами слушал я его какую-то необычайно озлобленную речь… А он продолжал:
- В Берлине у тебя были нелады с Иоффе, в Москве ты успел вооружить против себя всех… в Ревеле война с Гуковским, а здесь с остальными членами правления… И теперь еще вот этот нелепый проект о "самостоятельном" отделе приемок… Мне это, наконец, надоело! Ко мне сыплются жалобы и от них, и от Клышко… Я больше этого не желаю… Ты понимаешь!..
Мое оцепенение, мой ужас прошли. Чувство холодного негодования, чувство бесконечного презрения к его словам заговорили во мне. И когда я услышал его последние слова: "Я больше этого не желаю… ты понимаешь!" - я вдруг спокойно и с нескрываемым презрением в голосе остановил его:
- Леонид Борисович, скажите, пожалуйста, вы говорите со мной как полпред?
Он, расскакавшись в своей грозной и неприличной филиппике, не заметил, по-видимому, ни моего холодного, необычайного в наших более чем тридцатилетних дружеских отношениях тона, ни этого невольного у меня перехода на "вы", все так же резко ответил мне:
- Да, я говорю как полпред…
- Тогда я попрошу вас, - отчеканивая слова, сказал я, - не позволять себе по отношению ко мне принятого вами тона: он неприличен даже для советского сановника… я его не желаю и запрещаю вам говорить со мной так… Да это и не нужно. Сегодня же вы получите от меня официальное прошение об отставке по расстроенному здоровью…
Точно разлетевшийся конь, встретивший неожиданное препятствие, он сразу в изумлении застыл. Какая-то судорога искривила его прекрасное лицо, и он молча, с удивлением стал смотреть на меня… Ведь я очень любил его и никогда, даже при спорах, когда он бывал несдержан и резок, не позволял себе говорить с ним с раздражением.
- Вот как, - раздумчиво, тихим, упавшим голосом произнес он наконец, - прошение об отставке… как так?
- Очень просто, - ответил я.
Он опомнился… Кинулся ко мне, стал извиняться, целовать меня и жаловаться на Клышко, который-де мучает его своими интригами, своими наветами, своей вечной, неотступной слежкой… Но я оставался холодным. Я сам с досадой сознавал, как чувство глубокого презрения к моему такому старому другу зрело во мне". А он жаловался и жаловался и на Клышко, и на свою семейную жизнь… и наконец расплакался, прося меня "забыть" его выходку… Я, как мог, поборов себя, старался его успокоить.
- У тебя имеется здесь проект твоего положения об отделе приемок? - неожиданно спросил он меня, когда несколько успокоился. - Дай мне его. Я его читал. Ты совершенно прав… Прости мне это слово "нелепый"…
Я достал из письменного стола проект и передал ему. Он написал на нем: "Настоящее положение утверждаю. Полпред Л. Красин".
Нелепая сцена кончилась. Но и в Красине, и во мне осталась какая-то холодность, и, хотя мы не разошлись с ним, но уже до самого конца жизни его в наших отношениях остался этот проклятый след. Но мне стало совершенно очевидно, что Клышко пользовался слабохарактерностью Красина и вертел им в любую сторону. Красин сознавал ничтожество этого хама, любившего интригу для интриги, старавшегося устроить свою карьеру и не останавливающегося для этого ни перед чем. Он ненавидел Красина и в то же время боялся его… Ненавидел и боялся он и меня и все время рыл яму и ему, и мне… Многие из наших общих друзей считали Красина сильным человеком, некоторые в излишнем усердии называли его даже "великим". А. М. Коллонтай тоже восхищалась им и называла его "великолепным". Не собираясь делать здесь полной его характеристики, что я, может быть, сделаю вне настоящих воспоминаний, скажу только что это была сложная натура, в которой сила и энергия смешивались со слабостью чисто женского свойства… С грустью мне придется еще ниже говорить о других недоразумениях между нами. И не без тяжелого чувства я приподнял эту завесу, за которой скрывалась наша многолетняя дружба, и обнажил небольшую часть моей и его души. Мы не разошлись, и впоследствии, когда я ушел с советской службы, у нас продолжалась сердечная переписка. Но прежнего уже не было. "И трещина едва заметная", как говорится в прекрасном стихотворении Апухтина "Разбитая ваза", осталась в нашей дружбе навсегда, до конца его дней… И через эту трещину из нашей дружбы ушло что-то бесконечно мне дорогое и любимое… ушло и исчезло. И мне мучительно больно, что он умер, не испросив у меня окончательного прощения…
В это же наше свидание, точно в виде реванша, Красин утвердил еще ряд моих предложений, менее существенных. И вот я начал проводить в жизнь положение о приемочном отделе. Конечно, утверждение его Красиным, по выражению Клышко, "в порядке декрета", было встречено Половцовой и Крысиным с нескрываемым негодованием. И проведение в жизнь этого проекта, сократив возможность мошенничать, сделало меня совершенно одиозным всей аркосовской клике и в конечном счете вызвало, при нагромождении еще многих и многих осложнений, мой уход с советской службы, о чем ниже…
Как-то - это было примерно в ноябре 1921 года - мой секретарь передал мне письмо от Красина, сказав, что лицо, передавшее его, желает меня видеть. Вот что писал мне Красин:
"Дорогой Жорж,
письмо это тебе передаст Матвей Иванович Скобелев (не удивляйся: тот самый), которому необходимо переговорить с тобой по важному делу. Я лично одобряю его проект. Переговори, пожалуйста, с ним и, если найдешь его предложение заслуживающим внимания, условься с ним о дальнейшем. Я заранее подписываюсь под твоим решением".
Я принял Скобелева. Он произвел на меня впечатление - и дальнейшее знакомство с ним только укрепило это впечатление - купеческого сынка, избалованного, неумного, но самонадеянного и, когда можно, пожалуй, и наглого.
- Вы, наверное, уже знаете из письма Леонида Борисовича, с чем я являюсь к вам, Георгий Александрович, - сказал Скобелев после первых приветствий.
- Леонид Борисович пишет мне только, что вы познакомите меня с каким-то проектом, - ответил я и прочел ему в выдержках письмо Красина.
- Да, так вот, видите ли, Леонид Борисович сказал мне, что я могу говорить с вами с полной откровенностью. Речь идет о попытке "завоевать Францию". Или, серьезно говоря, о том, чтобы добиться признания советов. Сюда уже несколько раз приезжал "дядя Миша", говоривший мне, что вы посвящены в те шаги, которые он делает в этом направлении…
Одно только упоминание этого имени сразу же вызвало во мне безумную скуку, и я с трудом подавил в себе зевоту.
- Знаю, знаю, - весело сказал Скобелев, заметив впечатление, произведенное на меня этим именем, - он действительно не гениален… Нет, мой проект построен как у марксиста, на чисто материалистических базах. Я считаю, что для "завоевания Франции", правительство которой относится совершенно отрицательно к советам, особенно Пуанкаре, необходимо сперва обработать общественное мнение или, вернее, заинтересовать буржуазию перспективой возможно больших барышей… Я на свой страх и риск давно уже кое-что делаю в этом направлении, т. е. веду все время агитацию, живописуя те миллионы, которые пойдут в карманы капиталистов, если Франция вступит в экономические отношения с Россией… виноват, с РСФСР, - с улыбкой поправился он. - Но вы понимаете, Георгий Александрович, что в таком деле одна агитация, не подкрепляемая чем-либо реальным, слабо действует… Французам, при их крайней жадности, нужно что-нибудь реальное, им надо услышать металла звон…
И он развил свой нехитрый план, который сводился к тому, чтобы мы, несмотря на непризнание, постарались завести с Францией торговлю, т. е. чтобы мы покупали у французских промышленников товары, даже не стараясь особенно выторговать у них в цене, и одновременно продавали бы им наши товары, не гонясь за ценами, или, так сказать, по рекламным ценам, хотя бы на первое время.
- Я вас уверяю, Георгий Алексадрович, - сказал он в заключение, - первая же сделка, которая будет проведена, вызовет и толки, и зависть… Газеты обеспечены… они будут кричать… И заговорят все торгово-промышленные сферы, которые и будут уж настаивать и давить на Пуанкаре и вообще на правительство. А тут на помощь придут и разные либр-пансеры вроде Эррио, которые в свою очередь будут давить на правительство… кричать…
Линия была намечена. Мы сговорились со Скобелевым о том, что он организует в Париже частную контору на свое имя, которая и будет официально исполнять наши поручения по покупке или продаже тех или иных товаров. В два-три дня мы со Скобелевым разработали весь план организации, наметили штаты и прочее. И тут же я ему дал задание выяснить, не можем ли мы приобрести (было требование из Москвы) во Франции хорошие шины, грузовые и легковые, и ряд еще разных товаров. Одновременно я дал ему образцы наших экспортных товаров, как икра, шампанское "Абрау-Дюрсо", кустарные изделия, ковры…
Завязались дела с Францией. Скобелев, не помню через кого, добился согласия впускать во Францию наших приемщиков. И вскоре я заказал известному заводу "Бургуньон" довольно значительную партию шин. Когда эта партия была готова, я командировал для испытания шин двух вполне честных и знающих сотрудников, упомянутого уже выше В. А. Силаева и Б. А. Бетлинга. Два слова о них. Покойный Силаев был петербургский рабочий с Путиловского завода, человек очень умный и интеллигентный по складу своего ума. Во время войны он был командирован в Англию для приемок разных военных заказов. Это был вполне и до щепетильности честный человек. Он был беспартийный. Когда мы близко сошлись с ним, он мне откровенно говорил, что его "душа не принимает коммунистической партии". И, несмотря на всякие давления на него со стороны, как, например, Клышко, он так и остался вне коммунистической партии до самой смерти. Натура этого простого человека была тонкая и деликатная и благородная: когда он приехал во Францию, где его интервьюировали журналисты определенных газет, он, повторяю, не будучи большевиком и относясь весьма отрицательно к большевизму, на поставленный ему вопрос ответил: "Я большевик…" Борис Александрович Бетлинг - англичанин по происхождению, русский инженер, окончивший курс в Петербургском технологическом институте и уже во время большевизма переехавший в Англию. Это был молодой человек с хорошими традициями, глубоко порядочный, с которым деловым образом я очень сблизился и которого поэтому Клышко и К° стали жестоко преследовать, держа его в черном теле и налагая свое вето на все мои попытки улучшить его положение. После того как я ушел с советской службы, этот талантливый и кристально честный инженер был уволен.
Таким образом и началось завоевание Франции: мы покупали и продавали товары. Купленные газеты и люди, заинтересованные в купле-продаже товаров, кричали и наседали на правительство. Но все было тщетно, пока во главе его стоял Пуанкаре. И лишь когда у власти стал талантливый, но неумный и близорукий Эррио, советское правительство было немедленно признано, - "Франция была завоевана"…
Между тем в техническом отделе было неблагополучно. Сильно пахло "гуковщиной". После отправления Карской экспедиции, имея больше времени, я стал внимательно к нему присматриваться. Я упоминал уже выше о тех рекламациях, которые делались из Москвы по поводу покупаемых по дорогой цене кое-как скомпонованных из старых частей автомобилей и шин старой продукции, еще до употребления перегоревших. И вот однажды Силаев, с которым мы к тому времени уже очень сошлись, пришел ко мне и без фраз, спокойно и уравновешенно сообщил мне о ряде недоброкачественных покупок, произведенных еще до моего приезда в Англию, когда технический отдел находился в ведении Половцовой. При этом Силаев указал мне на инженера Бетлинга, который состоял помощником заведующего автомобильным отделом, как на очень честного и знающего дело молодого инженера. И он добавил, что Бетлинг может подробно сообщить мне обо всем, что творится с этими заказами… На другой день Силаев привел ко мне Бетлинга, которого я очень мало знал. Это был симпатичный молодой человек типа хорошего и честного русского студента-технолога с прямым открытым взглядом.
- Вот что, товарищ Бетлинг, - сурово сказал я, - мне товарищ Силаев сказал, что вы можете информировать меня о разных проделках, творящихся в автомобильном подотделе. Конечно, я буду рад узнать всю правду. Но предупреждаю вас: я готов вас выслушать лишь с тем, что в случае надобности вы согласитесь повторить ваши обвинения прямо в лоб инженеру К-ву. Я не терплю доносов исподтишка…
- Я понимаю, Георгий Александрович, - скромно ответил он, - и готов, когда угодно и при ком угодно, подтвердить все, что я вам скажу.
- ‘Ну, я вас слушаю…
И он сообщил мне, подтверждая каждое слово ссылками на документы, факты, которые не оставляли места для сомнений. Совокупность их была - стопроцентная "гуковщина". Силаев, тоже знавший многое, подтверждал показания Бетлинга. Я был убежден.
Немедленно же я представил правлению вопрос об увольнении К-ва. И Крысин, и Половцова стали на дыбы: К-в-де честнейший, преданнейший делу инженер. Обыкновенная история: все мошенники всегда находили энергичную защиту в моих "товарищах" по правлению. Однако, к счастью, "сам" Клышко в дальнейшем стал на мою сторону в этом деле. Почему - не знаю: это вопрос высшей политики. Так как Красин в то время был в Москве, то вопрос об изгнании К-ва остался пока висеть в воздухе. Но я решил совершенно игнорировать его, чтобы фактически обезвредить, и велел ему передать все дела Бетлингу. Половцова и Крысин работали против меня и даже, horribile dictu, против Клышко…
И вот, по указанию Бетлинга и Силаева, я для покупки шин вступил в сношения с известной мировой фирмой "Дэнлоп", изготовляющей первоклассные шины. Не помню уж почему, но фирма эта упорно не хотела иметь дело с "Аркосом" и на все запросы с его стороны отвечала всегда вежливым, но решительным "нет". У меня был большой заказ на разные шины для военного ведомства. И, к моему удивлению, на мой запрос, сделанный лично Бетлингом, "Дэнлоп" вошел в переговоры, и, что всего удивительнее, в дальнейшей стадии их фирма пошла на значительные уступки. Я убедился, что в лице Бетлинга нашел прекрасного во всех отношениях заведующего автомобильным подотделом… Коротко говоря, заказ был выполнен фирмой великолепно и посланные в Москву шины были найдены превосходными, что и было отмечено в приемочном (в Москве) акте…
Между тем К-в продолжал числиться в "Аркосе", т. е., ничего не делая, продолжал получать жалованье. И конечно, старался делать всякие гадости при поддержке своих друзей, Половцовой и Крысина. Вот одна из его "штук", к которой он прибег, чтобы понудить меня оставить его на службе. Как-то он попросил меня принять его, сказав моему секретарю, что имеет сообщить мне нечто очень важное. Я принял его.
- Вот, Георгий Александрович, - начал он с самым приветливым выражением лица, - вы ненавидите меня, решили выжить меня из "Аркоса", а я вас очень люблю, несмотря ни на что… И вот я пришел вас предупредить… Вы поручили моему помощнику Бетлингу заказать шины. Он заказал их "Дэнлопу". Это плохая фирма, которую я сознательно всегда обходил, несмотря на все ее зазывания и подсылы. И вы сядете в калошу с этим заказом, в этом я уверен. А ведь заказ-то для военного ведомства. И в случае, если шины окажутся плохими - а они будут плохие, в этом я не сомневаюсь - и это дойдет до Троцкого, которого я хорошо знаю, у вас будут большие неприятности… даже возможно, что вас уберут… Ведь и директора не вросли в свои кресла… и на них есть управа… Я только что говорил с В. Н. Половцовой, привел ей все мои соображения, и она посоветовала мне предупредить и вас лично, чтобы вы знали, какой неприятности вы подвергаетесь…
- Вы кончили? - спросил я, с омерзением выслушав его.
- Да… но не совсем, - ответил он. - Если вы, - каким-то ультимативно-решительным тоном продолжал он, - тотчас же не отмените этого заказа, повод для аннулирования которого я всегда найду, я должен буду сегодня же обо всем написать Троцкому, с которым я в самых лучших отношениях… Заметьте это… У вас будут большие неприятности, - уже грозно закончил он, вставая с кресла. - И это мое последнее слово!..
- А теперь, надеюсь, вы кончили? - с полным отвращением снова спросил я.
- Теперь я кончил…
- Ну, так прошу вас немедленно уйти из моего кабинета.
А затем, немного спустя, ко мне явился заведующий техническим отделом Фельдгаузен, который, "ценя" меня, предупредил о "нависшей грозе над моей головой", ссылаясь на то, что К-в уже пишет письмо Троцкому.
- Знаете, Владимир Эдуардович, - резко оборвал я его, хотя мы с ним часто встречались у Красиных (он был старым служащим "Сименс и Шуккерт" и был назначен в "Аркос" по рекомендации Красина), - я категорически предлагаю вам оставить меня в покое с вашим К-вым… Имейте в виду, что ваше "предупреждение" производит на меня невыгодное для вас впечатление… До свидания, - резко отпустил я его.
Вскоре приехал Красин из Москвы (это было в конце октября). Я ему передал всю историю с увольнением К-ва. Вполне соглашаясь со мной относительно необходимости расстаться с ним, он тем не менее встревожился.
- Черт бы его драл, этого прохвоста, - озабоченно сказал он. - Пожалуй, и в самом деле напишет Троцкому… Ну, и пойдет писать губерния…
- Да полно, Леонид, - возразил я, - это же просто шантаж, в котором принимает участие и друг К-ва Фельдгаузен… И, конечно, все это вранье - и дружба с Троцким, и то, что "Дэнлоп" плохая фирма… Я, по крайней мере, ничего не боюсь.
- Нет, знаешь ли, надо уладить это дело без шума. Этот нахал пойдет на все, ему нечего терять… Ты согласишься, чтобы я вызвал его к себе, и даешь мне карт-бланш, чтобы покончить с ним полюбовно?.. Например, так, что он уходит по прошению и мы ему выплачиваем двухмесячный оклад… Согласен?
- Пожалуйста, - холодно ответил я, переходя к другим делам.