Догадался сразу - неспроста оно тут появилось! Деревенские девушки нередко одаривают своих парней поделушками: возьмет - долго не забудет, невестой назовет, а не возьмет - так из сердца вон!
Никто Павлу не отозвался. Утерся он Охохониным полотенцем, как хмельного и сладкого снадобья выпил. Зажмурится.
Охохоня метнулась к нему.
- Ой, прости! Это я виновата! Неужто сгубила тебя?
Думала, вовсе не любовь, а лихоманкину хворь на него навела. В вышине небо чистое, в березняке всякая птица день прославляет, а тут вдруг экое горе...
Ведь не знала Охохоня, что у людей такое бывает; иной парень из-за любви свету белого не видит, ночей не спит, покуда своего часу дождется.
Павел услышал ее голос.
- А ты кто такая? Откуда родом? Не заблудилась ли? И не твое ли это полотенце?
Сам рад-радехонек: экая невидаль перед ним! У Охохони от души отлегло.
- Мое! Ткала и вышивала тебе в подаренье!
Не умела таиться и, как деревенская девушка, ждать, когда он ей первой слово промолвит: любит или не любит?
Павел шагнул к ней, руки протянул, и Охохоня тоже подалась ему навстречу, да вдруг отшатнулась: коль обнимет ее - захворает, а поцелует - жить перестанет!
- Нету мне доли на любовь с тобой!
А тому невдомек:
- Пошто это нет? То ли ты уже просватана?
- Не бывало у меня жениха и не будет, - потупилась Охохоня. - Я не таковская!
Он пристал: говори-де по правде, не утаивай про себя ничего ни хорошего, ни плохого!
- Любую, всякую стану любить!
- Хворь на мне, - нашлась Охохоня.
- Не велика беда! Возьму даже хворую. Сам за тебя стану стряпать, корову доить, по домашности управляться.
- Ведь люди тебя осудят...
Никакие отговорки не помогли. Павел одно твердил:
- Не разойтись нам, не разлучиться вовек! Надумаешь убежать - на краю света найду!
Только три шага разделяло их, но будто пропасть глубокая.
Вскоре сумерки наступили. В эту пору лихоманки выходят из чащоб и гнилых болот и принимаются свое зло сотворять. Охохоня поопасалась вместе с парнем попасть им на глаза и волей-неволей принудила себя с ним попрощаться.
- До свиданьица, дорогой! Захочешь со мной повидаться, полотенцем утрись!
Хотел он ее удержать, но догнать не мог.
Не считано и не меряно, какое горе она в ту ночь испытала. Спряталась в камышах на болоте, чуть не извелась. Утопиться не удалось - вода не взяла. Решилась с вершины высокой березы броситься - береза закачалась и не пустила.
Раным-рано, еле рассвет забрезжил, прибежала она к старухиной избе сама не своя, кинулась перед Старой Катей на колени:
- Прости, баушка! В прошлый раз не повинилась тебе, кто я такая. Лихоманкам сестрой довожусь. А вот содеялась со мной такая беда, любовь людскую познала и не могу дальше свое назначенье справлять. Куда мне теперичь деваться? Как разлюбить, за прежнее зло с людьми добром поквитаться и хоть время от времени любимого видеть...
- Можешь, девонька, дальше не сказывать, - приветила ее та. - Сама догадалась я, кто ты такая! Но ни в тот раз, ни теперь не могу тебя обнадежить. Не слыхано и не видано, чтобы человек и хворь могли себе вместе счастье составить.
- Как, баушка, присоветуешь! Я на всякую тягость согласна!
- Не забоишься сестер?
- Не забоюсь!
- А знаешь ли ты отворот-траву?
- Это полынь-то? - с отвращением молвила Охохоня. - Нас, лихоманок, тошнит с нее. Не манит хоть пальцем к ней прикоснуться!
- Придется стерпеть, коль надобно любовь сохранить, - построже промолвила Стара Катя. - Ведь попросту она никому не дается!
Напоила старуха Охохоню взваром из отворот-травы в постель уложила. Та без памяти весь день провела. Уж так-то ей худо пришлось, всю истомило, думала, живой не останется. Только к вечеру мало-помалу раздышалась и открыла глаза. Стара Катя дала ей выпить еще какое-то снадобье, уж без горечи, чище утренней росы, от которого на лице у Охохони сразу румянец взыграл.
Вышла она от старухи и подивилась: экая благодать вокруг! Лес шумит, теплый ветер наносит с полян сладкий запах, в вышине небо, как стеклышко, чистое. Прежде влекло ее только в сырость и хмарь, от солнышка пряталась.
Тут же, возле избы, нарвала она охапку полыни и пошла, куда Стара Катя сказала.
Долго ее сестры-лихоманки по всей округе разыскивали, Лешаки каждый след в лесу обнюхивали, но так и не дознались, куда Охохоня девалась.
Зато в деревне люди приметили: по всем проулкам возле прясел повырастала полынь, и хвори от лихоманок убавилось. Иная лихоманка набежит из леса, но как полынный запах почует, то дальше гумен и огородов ее не заманишь.
Вскоре меж людей молва разошлась: полынь-то разрослась в проулках не сама собой, а посеяла и расплодила ее Полынница - девушка невиданной красоты, защитница от лихоманок.
А это Охохоня так себя назвала.
ТИПУН-ТРАВА
Вот ведь, совсем забыл, как ту баушку по имени звали. Только прозвище помню - Рябушка. Рябенькая она была. Веснушчатая. Идет, бывало, с поля, на палочку опирается, а у самой на загорбке мешок с травами. Это она целый день ползала там, на лугах-то да на еланях, и травы по листику, по цветочку, по корешку собирала. Я как-то спрашивал ее: "Для чего ты запасаешься ими? Уж не знахарка ли ты?" Ну, она поглядела на меня этак не шибко добро, а все-таки не обиделась. "Я, - говорит, - никакая не знахарка, сама никого от болезней не пользую, а просто кому чего надо, то и даю. Даже из городу ко мне нарочито ездят люди, травы берут. Хоть и неученая и дальше деревни никуда не бывала, однако знаю, где нужную травку найти и к чему ее приспособить". Тут и показала она мне большой пучок. "Вот, - говорит, - травы, коли сердце болит: наперстянка и горицвет, да багульник, боярышник и желтушник. А вот от живота: очиток, и льнянка, и вьюнок. От кашля: душица, да первоцвет, мать-и-мачеха. Но пуще всего ищу я типун-траву!" Мне даже смешно стало: "Это что же, трава такая - типун? К чему она? Уж не от нее ли типун на языке бывает?" Баушка головой покачала: "Экой ты! Про такую траву никогда не слыхал? А знать-то про нее надо, и ежели где она повстречается, выдрать, сничтожить. Я вот хожу по полям-то, свое дело сполняю да всюду смотрю: не появился ли где-нибудь "волчий глаз"? Это я так ее цветки называю, они по ночам злым зеленым огнем горят".
Может, и не запомнился бы этот разговор с Рябушкой - мало ли бывает-то всякой всячины. Да и в житье нашем деревенском полно забот. Вот как вешние воды с полей сойдут, появится на угорках первая прозелень, и когда земля под солнцем прогреется, с тех пор даже никаких иных мыслей нету, как лишь о хлебе. Так до самой осени покою не знаешь. За вешной подступит сенокос, потом жатва и молотьба. Из-за забот не замечаешь дворовых ворот! Ну, и баушек-то в деревне не одна лишь Рябушка. В каждой семье своя есть. А случилось так, ночевали мы как-то в поле вместе с дедом Федюней. Ночь опустилась темная, без единой звездочки. Кони наши паслись подле балагана, ярко костер горел, а мы сидели у огня на чурбаках. Мне что-то просто к слову пришлось про Рябушку молвить. Тогда вот и довелось о ней сказку услышать. И о типун-траве.
- Рябушка-то уже второй век живет, - сказал дед Федюня. - Я еще парнишкой был, а ее уж и в ту пору баушкой звали. Родни у нее здесь нету. Проживает она тут не полный год, только с вешны до осени. Потом, сразу после жатвы хлебов, куда-то девается. Бают люди, в гору уходит. На всю зиму там сама себя закрывает. Гора сплошь каменная, у самой речки. А речка тихая, берега по левую сторону пологие, по правую - крутые, и растет на них лес густой. Сколько до того места верст, поди-ко, не меряно, но за один день на телеге не доедешь и пешком скоро не дошагаешь. Рябушка, как время настанет уходить, вот этак ладошками хлопает, и в тот же миг выбегает ей навстречу из соснового подлеска марал рогатый, берет ее на спину и мчит.
Шибко ловкий был дед Федюня сказки-то сказывать. Как поведет, как начнет кружево плести - только диву даешься!
По тому, как он говорил, баушка Рябушка родом была не здешняя, а с предгорий, что ли.
Любила она в молодости рукодельничать и в междуделье по лесам бродить. Отец даже предупреждал ее:
- Ты, девка, далеко не ходи. Ягод и груздей можно, поди-ко, и на ближних увалах набрать. Невзначай наживешь себе лиха!
- Кому я нужна, небаская-то! - отвечала Рябушка. - И взять с меня нечего - одежда бедная, самотканая.
Никто догадаться не мог, что в лес-то ее не только дело манило. Ягод да груздей приносила она много, а о том, чем еще занималась, помалкивала.
Вот если бы удалось тогда подсмотреть за ней, то узнали бы люди, что девка она не простая.
Заберется подальше в трущобу на облитую светом еланку и почнет вытворять: этак вот полушалком взмахнет, так сразу весь облик меняет. Лицо у нее становится чистое, как молоком омытое, а вместо самотканой одежды - платье нарядное, золотыми паутинками простроченное, серебряными цветками изукрашенное. Второй раз полушалком взмахнет, враз откуда-то из-под камней ручей зажурчит, и в ту же пору выбегает к нему марал, прохладной воды напиться.
Отец лишь вырастил Рябушку. Сам он бездетный был. Вот этак же бродил как-то по лесу и под кустом черемухи ее в зыбке нашел. Висит зыбка на ветках, от ветру качается, а поблизости ни единой живой души. Взял он тогда девчушку к себе домой, пуще чем о родной заботился. И совсем ему невдомек было, что имела она марала - брата родного.
Так и встречалась Рябушка с братом-то, прохладной водой поила. Натешатся, наиграются, сколь надо, меж собой набеседуются, и уж тогда каждый в свою сторону разойдутся.
Подступило, однако, время девку замуж выдавать. Ждут-пождут в дом женихов, а никто не идет, не едет, все сватья с женихами минуют двор. Иная бы девка от стыда не знала, куда деваться, но Рябушка и бровью не повела. Отец-то, бывало, горюет, а она, знай, песенки попевает и, чуть свободная минутка, в лес бежит.
Лето уж кончалось. Вот пришла она однажды на свою еланку, полушалком взмахнула, в наряд дивный оделась и собралась было брата-марала позвать, как почуяла: кто-то глядит на нее. Обернулась и обмерла. Возле еланки, под рябиновым кустом, молодой парень стоит. Кудри-то у него из кольца в кольцо, брови черные. Взял ее тот парень за руки и увел еще дальше в трущобу. Только на другой день Рябушка огляделась, осмотрелась: вокруг - все чужое, немилое. Везде сумрак, сырость, осока резучая, трава ползучая. Неба не видать. Птичьих голосов не слыхать. Да и жилье поганое: не изба, не сарай, а больше похоже на землянку, кою топят по-черному, без трубы. Ни печи, ни полатей. Вместо стола посреди избы брошен пенек сосновый, вместо лавки - бревно осиновое. А на бревне-то, по всему видать, ее похититель сидит и кедровые шишки лущит. Вгляделась она в него, и опять оторопь будто насквозь ее пронзила. Это же Лиходей! Лицом чист, да телом что трубочист!
С виду вроде бы добрый человек, но язык у него злой: слово вымолвит - как в душу ужалит. Где появится, там горе лихое. То молву пустит худую, то ребенка сглазит, на честного мужика напраслину возведет, то суседей, дружных между собою, поссорит, или от парня его зазнобушку отвратит.
"Вот так попалась я, - подумала Рябушка. - Не смогу жить с Лиходеем. А как убежать? Брат помог бы, но ежели Лиходей дознается, погубить его может. Видно, уж придется мне на крайнее средство решиться..."
Взяла она свой полушалок заветный, пополам его разорвала, потом одной половинкой себя укрыла, а другую-то на землю бросила, ногой по ней топнула и крикнула Лиходею: "Сгинь, сгинь, проклятый!" И провалился он вмиг под землю, а на том месте речка тихая потекла и большая каменная скала воздвиглась. Посмотрела Рябушка на свое отражение в заводи - сама-то почти баушкой стала: волосы куржаком охватило, по лбу и по щекам морщинки прорезались и, вместо дорогого наряда, опять все самотканое.
И осталась она тут жить, горе терпеть. А вскоре родилась у нее дочь. Горя-то еще больше прибавилось. Всяко старалась Рябушка ей любовь и добро внушать, рукодельничать учила, чтобы никакое дело у нее из рук не падало. Ну, и баловала, понятно: дочь - вся радость! Она-де не виновата, что отец был худой! И про Лиходея как-то нечаянно ей промолвилась. Дескать, он всю жизнь мне испортил, так хоть ты будь усладой!
А девка выросла вся в отца. Поглядишь сыздали - глаз не отведешь: черные волосы кучерявые, длиной аж до пят, брови выгнутые, а поближе узнаешь - зла, своевольна, завистлива сверх всякой меры. Робить так и не научилась, только у речки сидела и собой любовалась. Да по ближним деревням повадилась бегать. Сглазит парней-женихов, те и маются, от невест отказываются, сохнут по ней. Ей лишь любо! Материного брата-марала начала обижать. Призовет его мать-то, чтобы прохладной водой напоить и повидаться с ним, а девка-лиходейка сядет на него верхом и понужать кнутом примется.
Терпела Рябушка все это, а наконец поняла: с девкой-то сладу нет, нельзя ее в люди пускать. Вот и сама от нее уж извелась. И припугнула:
- Перестань лиходеить. Не то накажу! Ох, типун ты мой, болячка на сердце.
Та посмеялась лишь над старухой, потешилась, а не унялась.
Рассердилась тогда на нее Рябушка:
- Выходит, зря трудилась я, ночи возле тебя не спала, из болезней выхаживала, поила-кормила, лучший кусок хлеба тебе отдавала. Змея ты лохматая...
Да в расстройстве таком и топнула ногой по земле. Тут ахнула было, а уж поздно, не воротишь: девка в змею превратилась - тело гладкое, а голова вся черной косой укрыта. Зашипела змея и сразу же уползла куда-то. Кинулась Рябушка ее искать, чтобы изловить и людей от нее оградить, весь лес вдоль и поперек взяла, а от змеи даже следов не осталось.
Мало времени погодя стали люди в деревне поговаривать между собой: какая-то, дескать, в Суходоле, - это в самой дальней полевой ложбине, - типун-трава появилась. Сама травка тонюсенькая, видом черная, притронешься, как крапива жжет. Цветок у нее распускается лишь по ночам. Этакий зеленый цветок, злой, будто глаз волчий, светится. Глядеть страшно! А поглядишь, так душа заноет, защемит, покоя себе не найдет. Тоска навалится. Не радует ничего. Все немило. И вдобавок зависть к другим людям одолевает.
Сговорились мужики, литовки наточили и все то место Суходола, где типун-трава росла, выкосили. Через неделю она снова поднялась. Уж после этого порешили: Суходол стороной обходить. Ну, сколь ни береглись, все ж таки беду испытали. Больше всех при этом Аникею Уразе досталось.
Аникей-то жил по-суседски с Афоньшей Блиновым. Оба мужика молодые, сильные да веселые и дружбу вели давно. На праздниках, бывало, завсегда гуляли одним застольем. А вот через типун-траву чуть навеки не разошлись.
Их парнишки как-то летней порой в лес бегали за груздями. Афоньшин сынок вечером вернулся с полной корзиной, а Аникеев где-то отстал, заблудился. Спросил Аникей:
- Ты где моего Гаврюшку оставил?
- А в Суходоле мы с ним были, - ответил парнишка. - Там в перелесках грузди еще никем не ломаны.
- Ох, шальные вы! - заругался Аникей. - Ведь было же велено туда ногой не ступать...
Однако делать нечего, - надо Гаврюшку искать. А ночь наступила непроглядная. Собрался Аникей, и Афоньша Блинов с ним вместе пошел. До полуночи они вокруг Суходола бродили, Гаврюшку звали, а потом уговорились: березовые колки, что по Суходолу толпятся, тоже оследовать. Афоньша зашел в один колок, Аникей - в другой.
От дерева к дереву шел в темноте Афоньша и тут на Гаврюшку наткнулся. Парнишка на березу взобрался, привязал себя кушаком к сучку. Снял его мужик, поругал для порядка, вывел на поляну, стал Аникея звать. И кричал, и свистел - в ответ ни звука. Глухая тишина в лесу. "Ну, - подумал Афоньша, - это уж наверняка что-то неладно!" Оставил Гаврюшку на месте, приструнил: ты-де не смей никуда с этого места даже шагу ступать, а сам побежал бегом в тот колок, куда Аникей отправился.
Аникей у опушки колка стоял. Сонный будто. Стоит и голову книзу клонит. А в подлеске, посреди травы, что-то зеленое светится. Афоньша сразу сообразил: типун-трава цветет. И смотреть туда не стал, отвернулся. Толкнул Аникея: "Пробудись же ты, скинь с себя одурь-то!" Тот покачнулся, чуть не упал, да забормотал и руками начал по кустам шарить. "Ах ты, вот ведь приключилась какая оказия!" - ужаснулся Афоньша, но друга не бросил, взял его себе на плечи, вынес подальше, начал отхаживать. Пока канителился с ним и за Гаврюшкой присматривал, от холодной росы весь промок, застудился и в тот же день, как дружка домой предоставил, сам занемог.
А как Аникей оклемался, трудно стало его узнать. Такой весельчак бывал, а тут и на людей перестал глядеть, ни с кем не здоровается, хмурый, злой, как с похмелья. Жену до слез довел, Гаврюшку чуть со двора не прогнал. И Афоньшу добрым словом не вспоминал. Мало того: со зла и с зависти у Афоньши в поле хлеба испортил. У них хлебные-то полосы рядом были. И сеяли они вешной пшеницу совместно. Но у Афоньши колос пшеницы оказался увесистее, а у Аникея похуже. Так и не дал хлебам на полосе у Афоньши дозреть, прежде поры их скосил.
Чужой стал людям-то, начали мужики его избегать. Он все у себя дома торчал, как медведь в берлоге. В одиночку-то шибко затосковал, а с тоски загулял. Но и гулянка пошла не в радость.
Перед ним полон стол еды и закусок всяких, в двухведерной корчаге медовуха кипит, а пить-есть, окромя него, некому, хорошую песню на два голоса спеть не с кем.
Вот он так день просидел, второй и третий день, а потом забаву придумал. Привел в избу саврасого коня со двора, поставил его к столу и давай-ко его всяко чествовать. А савраске лишь покормиться бы: он из-за гулянки хозяина два дня пробыл в конюшне не поен, не кормлен. Как приложился к еде-то, шанежки и кралечки масленые да соленья-варенья тотчас прибрал и поверх еды полкорчаги медовухи выпил. Захмелел с непривычки: и гогочет, копытами об пол бьет, лягается. Аникей на полати залез и там отсиделся, покуда конь буянил.
После того опять стало горестно. Петуха поймал. Уж и натешился у него петух-то! Сначала лапами по столу заскребал. Крылья этак в стороны распустил, шею выгнул, клюв кверху и что есть мочи: ку-ка-ре-ку!
Выбросил его Аникей, стол опрокинул и заревел:
- Это что же такое? Жить неохота!
На улицу выбежал. Кричит. Мечется. Рубаху рвет на себе.
В эту пору и появилась у нас в деревне баушка Рябушка. А больной Афоньша Блинов у окошка сидел. У него с простуды ноги не двигались.
Подошла эта баушка к окну и Афоньшу спросила:
- Дурной, поди-ко, сусед у тебя. Эвон как мучается.
- Спорченный, - Афоньша сказал. - На цветок типун-травы поглядел.
Баушка даже руками всплеснула:
- Ай-ай, вот она где!
Афоньша хоть и удивился ее словам, но спрашивать ни о чем не стал. Зазвал в избу, чаем напоил.
- Пусть-ко твоя жена баньку истопит, - сказала баушка. - Попарю я тебя веником березовым со смородинным листом. Надо прежде простуду из твоего тела выжить.
Еще больше удивился Афоньша, когда после бани на лавке полежал, охлынул и встал как ни в чем не бывало. Спросил баушку: как, дескать, тебя звать-величать да чем тебе за добро ответить?
- А звать-то меня просто - Рябушка, - сказала она. - И никаких благодарностев мне от тебя не надо. Я тем и довольна, что тебе помогла.
- Может, ты и Аникею поможешь? Жалко мужика. Нельзя ли с него порчу снять?