Подумала Рябушка, поглядела в окошко на Аникея, как он там у своего двора бегает и тоскует, кулаком кому-то грозит, ругается.
- Помогу беспременно. Знаю я, что это за типун-трава и откуда она в Суходол явилась. Но одной-то мне не управиться с ней...
И посоветовала она Афоньше сей час же, пока Аникей во дворе не закрылся, собрать всех мужиков - ближних и дальних суседей.
Часу не миновало, мужики собрались. Тогда Рябушка велела и Аникея привести. Не шел он сначала, Аникей-то: нечего, дескать, мне на вашей сходке делать, но Афоньша-таки заставил его. Привел к мужикам.
- Ну-ко, поясни, по какой такой причине ты мне хлеба в поле испортил? И пошто у себя во дворе дуришь?
Куда ни повернется Аникей, а со всех сторон на него мужики-суседи глядят с укором. Его даже в пот бросило. Пришлось-таки взгляды их выдержать, и слова выслушать от них горькие, и вину за собой признать, а сверх того согласиться Афоньше урон возместить. Под конец-то Аникей даже повеселел, поклонился мужикам: дескать, ладно вы меня пропарили, пуще, чем баушка Рябушка в бане Афоньшу лечила. Ну и мужики тоже остались довольны, а для крепости, как бы снова кто-нибудь на типун-траву не нарвался, порешили все место на Суходоле, где она расплодилась, немедля перепахать. Сам же Аникей за это дело и взялся:
- Уж меня-то она второй раз не изурочит. И потружусь, так надольше запомню...
Когда кончили судить-рядить, спохватились: а где же баушка-то Рябушка? Ни в избе, ни в улице ее не нашли. Вроде все время тут стояла, слушала, о чем мужики бают, и так незаметно-неприметно скрылась.
На другой день, чуть свет, запряг Аникей коня, на телегу сабан и бороны положил и скоренько на Суходол тронулся. Едет-помалкивает, про себя думает, как бы с пахотой-то до ночи управиться, пока цветок типун-травы зеленым огоньком не пыхнет. И слышит: кто-то следом за ним копотит. Оглянулся, а это Афоньша догоняет. Вдвоем-то, конечно, можно скорее управиться. До полудня успели они все кустарники по Суходолу вырубить, траву выкосить, дерно пластами перевернуть, разборонить. Робили так, даже покурить не садились, но и приглядывались к черным волоскам, с чего они растут: то ли от корня многолетнего, то ли от семечков? Ведь ежели от корня, то надо сабан запускать глубже, а против семечков лучше сначала палы пустить. И удалось им доглядеть: растет-то она вовсе не от семечков и не от корней, а черные волосы по чистой траве вверх выползают. Взял Афоня один такой волос, от травы его открутил, потянул, как струну, - и пошел-пошел, куда она поведет.
Так до опушки подлеска добрался. А там, на опушке, пенек березовый, весь гнилой. Волоски-то пучком под него собираются, будто под корнями голова чья-то, а это от нее волосищи вокруг разметались.
- Эко диво! - сказал он и хотел было срубить пенек, с опушки выкорчевать, а там, за пеньком-то, баушку Рябушку увидел. Шибко печальной она ему показалась.
Спросил он ее: откуда взялась тут и по какой надобности, и пошто вечор со сходки ушла?
Ничего баушка пояснять не стала, а поднялась с земли, на палочку оперлась да этак тихо-тихо промолвила:
- Под пеньком-то ведь дочка моя скрывалась. Она и волосы свои тут по Суходолу меж трав отращивала, а по ночам на кончиках волос злые зеленые огни зажигала. Нету зла хуже зависти да горше того, чтобы человек от людей сам в себе замкнулся и только сам о себе помышлял. И вот сгинула лиходейка опять куда-то, снова где-то затаиться успела. Оборвала она свои космы черные.
Молвила так и опять исчезла. Однако не насовсем. С тех самых пор бродит-ходит по лесам и лугам, собирает травы разные, для здоровья людей полезные, и высматривает: нет ли меж них черных волосков, не горит ли где по ночам "волчий глаз", чтобы вовремя его сничтожить.
А для дочери коварной приготовила она в речке, близ скалы каменной, на дне омута бочку стеклянную, чтобы туда лиходейку, ежели попадется, упрятать навек.
ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ
Парень этот с малолетства в ремках не ходил и обноски не нашивал, ни к одному делу рук не прикладывал. Было у него одно на уме - перед людьми пофорсить, а чего ни наденет, все казалось ему не в лад, все невпопад, хоть того одежа наряднее
Мать с отцом сами недоедали-недопивали, но его поважали всяко, лишь бы не куксился, не попрекал их.
- Якунюшка, чадунюшка наш!
Отец по найму на водяной мельнице робил. Водянушка не велика, на два постова, да мельник был скуп: других работников не держал, все на одного Ивана Пантелеича взвалил: зерно из амбара таскать и в бункера на помол засыпать, жернова ковать, муку из ларей выгребать, водяное колесо запускать и вдобавок на дворе со скотом управляться. Тот ел на ходу и пил на ходу. Несет, бывало, мешок с зерном на загорбке, а Устинья, жена-то, уж наготове, ждет его на пути. Как он с ней поравняется, рот раскроет, она сунет туда крутое яичко, то хлеба кусок, то даст квасу глоток.
У Якуни ни разу в носу не свербило, что родители этак изводятся. Удочку на плечо - и айда-пошел на рыбалку. Цельный день на берегу реки проваландается, пескаришек для кошки наловит, а вечером картуз набекрень, гарусным пояском подпояшется, сапоги дегтем смажет и - на гулянку: улица, расступись, встречные отойдите в сторонку - Якуня идет!..
Девки на него немало заглядывались: парень справный на вид, чубатый, глазастый и на язык востер. Привечали его, навеличивали:
- Яков Иваныч, милости просим, кадриль станцевать...
Другим парням это было досадно, так они и прозвали его Якуней-Ваней, будто он недоумок.
Про него же и частушку-повертушку сложили:
Я ли, я ли не работал!
Я ли не старался!
За работу тятька бил,
А за гульбу гармонь купил!
Всего-то один-разъединственный раз попросил его Иван Пантелеич:
- Якунюшка, пособи-ко мне перетаскать мешки с зерном из амбара на мельницу. Чего-то у меня поясницу ломит, должно надсадился.
Тот и наработал ему: один мешок в пруд уронил, из другого мешка все зерно на землю просыпал.
Устинья прибежала, поохала и сама принялась мужику помогать.
Огорчился тогда Иван Пантелеич, малость на него поругался, а вскоре, лишь бы сына удобрить, годовалую телушку продал и для него гармонь-тальянку купил.
Попиликал на ней Якуня, но терпенья не хватило - голимая маята! Поставил гармонь в чулан и больше в руки не брал.
Соседские бабы не раз Устинье пеняли:
- Не кормилец он у вас, не поилец! Уж на голову выше отца и усы отрастил, а даже палки не переломил.
- Пусть нагуляется досыта! - находилась ответить Устинья. - Нам в жизни вольности не досталось, все нужда и нужда, а ему того не хотим.
И мельнику подле пруда Якуня глаза намозолил. Подошел тот к нему улов посмотреть, увидел в ведерке трех пескаришек, поусмехался и начал выспрашивать:
- Отчего рыба не ловится?
- Поди-ко, я знаю, - молвил Якуня.
- Может, место не гоже?
- Откудов мне знать?
- Да ты умеешь ли что-нибудь делать?
- В платок умею сморкаться!
- И все?
- Больше ни в чем не нуждаюсь!
- Значит, только в пруду воду мутишь да небо коптишь, - осердился мельник. - Живо ступай отсюда, не маячь тут, не то удочку отберу!
Согнал его с привычного места, а найти новое, где бы рыбешка клевала и комары не кусались, опять у Якуни не хватило терпенья. Забросил он удочку на сеновал и попусту начал слоняться: в огороде у огуречной гряды посидит, за воротами двора на скамейке позевает от скуки, то на крышу сарайки взберется и там полежит, то вдоль улицы прогуляется, еле-еле день скоротает. Даже на безделье у него терпежу не нашлось.
И надумал он в поле ветер поймать. В то лето ветренно было, березы гнуло, зрелые хлеба стали полеглыми, на покосах стога сена разметывало, деревенские мужики уж всяко испроклинали экую непогоду. От того и накатила на Якуню блажь: уж какое-никакое занятие, но будет чем время занять!
Взял он порожний мешок, нашел в поле большую елань подальше от леса и тут, на просторе, поставил мешок на распялку.
А ветер Сиверко еще с утра бушевал: в березняке наломал сухостою, с полевой избушки крышу сорвал и свистел по-разбойничьи.
Порожний мешок, как пузырь, сразу вздуло. Кинулся Якуня его устье веревочкой завязать, чтобы из ловушки ветер не выпустить, а тот через мешковину утек.
Всяко исхитрялся Якуня, но ветер в мешок не ловился. Иной бы этак-то потешил себя и перестал гоняться за ним, но у Якуни вдруг самомнение взыграло. Встал он супроть Сиверка, кулаком погрозил и похвастался:
- Я не я, коль не одолею тебя!
Только промолвил, в ту же пору с холодной стороны поднялась черная туча, во все стороны начала расползаться. И появился посередь нее старик-великан: космы седые растрепаны, лохматые брови над глазами нависли, бородой можно большущее поле накрыть.
Это сам Сиверко себя оказал.
- Ах ты, шатун-болтун! - загремел он с вышины. - Как посмел похваляться и на меня посыкаться? У тебя же ни на что толку нет!
Якуня хоть и струсил, но виду на то не подал, этак вот подбоченился, сдвинул свой картуз набекрень, как ухарь-молодец.
- И ты шибко не задавайся! Поймаю, да зауздаю и стану на тебе по полям гонять...
Кабы надумал сказать: так, мол, и так, хочу, мол, мельницу ветряную построить и ты-де понадобишься ее крылья вертеть, в этом случае не осердил бы старика, тот, может, и не отказал бы, ведь все равно сила у него зазря пропадает, а этакую обиду Сиверко не перенес.
- Хо! Хо! Хо! - загремел он опять, с краю до краю черной тучи молнии засверкали, на землю снежная крупка просыпалась. - Хо! Хо! Покатаю я тебя, только уж не так, как ты пожелал...
Сгреб парня за шиворот, выше леса поднял и понес его, поволок невесть куда: над озерами, над болотами, над горами синими, над степями безводными. Ладно, что на голые камни не сбросил, в реке не утопил, а опустил на каком-то пустыре, да напоследок поддал под зад, свистнул и взвился вверх, по небу тучи гонять.
Долго катился Якуня кубарем по пустому полю, покуда не зацепился за колючий куст.
Уж так-то ли его закрутило и завертело - еле опамятовался, с трудом в свой разум вошел. Огляделся по сторонам - степь, степь и степь, конца краю нет. Совсем безлюдное, одичалое место. Даже никаких птиц не видать.
И уж вечереть начинало, вот-вот ночь упадет. Солнышко скатилось с неба. В легкой одеже, да на стылом ветру, да натощак стало зябко.
Скорчился Якуня на земле, чуток обогрелся, а никак не мог вздумать, как себя из беды выручить?
Дома-то, в эту пору, уж лежал бы на теплых полатях, да гладил бы ладонью сытое брюхо, не то смотрел бы дивные сны, но тут за всю ночь глаз не сомкнул.
А Сиверко отбушевался, и тихо стало в степи, будто вся она укрылась черным пологом, примолкла после дневной маяты.
На рассвете пал на землю промозглый туман. В нем Якуня совсем растерялся. Иной бы хоть побегал, размялся бы для обогрева, а у него толку на то не нашлось. Скрючился, сгорбился и с места не сдвинулся.
Поблизости от него суслик выбежал из норы. Встал на задние лапки, испугался при виде Якуни и юркнул в нору обратно.
Когда совсем развиднелось, солнышко разогнало туман, даль прояснилась: нигде ни деревца, ни жилья, ни проезжей дороги. И голодное брюхо ворчало: ур, да ур, давай-де хоть травы, что ли, не то весь иссохнешь! Попробовал Якуня полынь пожевать и сразу скривился: горечь голимая! Не догадался подальше отойти, где было полно вишняку. Полевой вишни наелся бы досыта. Не доводилось ведь ягодничать, мать на тарелке готовую подавала: "Ешь, Якунюшка, на здоровье!" Ну, голод еще можно было стерпеть, а как солнышко начало припекать, испить воды захотелось. Дома-то из кадушки ковшиком воду не брал, ублажался квасом ядреным. Нужда и заставила двинуться в путь. С версту прошел и натакался на неглубокий колодец. Внизу вода свежая, но достать ее мудрено, в ладошки не зачерпнуть. Скинул бы Якуня с головы картуз, наклонился бы пониже и достал бы воды, не то из репейного листа свернул бы черпак, а у него и на это толку не нашлось. Опустил он руку в колодец, потом мокрые пальцы обсосал и отправился дальше. Без пути, без дороги, наобум, куда ноги приведут.
Встречный ветер уже начал крепчать, черные тучи снова собирались на небе. Тут бы в самый раз обратиться к Сиверку: так, мол, и так, не гневайся на меня, обмолвился-де невольно и зря тебя изобидел, о чем сожалею; доставь меня обратно домой! Доброе слово завсегда отклик получит. А Якуня снова Сиверка обругал:
- Эй ты, Холодило паршивое! Обожди, я еще удумаю, как с тобой поквитаться! Погоняю верхом на тебе, да еще кнутиком по бокам настегаю!
Того пуще старика изобидел. Тот и напустил на степь ураган. Снова Якуню согнуло. Сам не свой покатился он кубарем по бугоркам и овражкам. То в одну сторону, то в другую, то на одном месте покрутит, да вверх подбросит. Всего истрепало. Одежонка, коя была на нем, в клочья порвалась. Картуз потерялся. От сапог отлетели подметки.
На ту беду и солнышко в этот день палило нещадно. От нагретой земли, да на ветру начал Якуня усыхать. И вот уже облик свой потерял. Ни отец, ни мать не признали бы в нем своего родимого. Катится по ветру какая-то сухая трава - шар травяной, где-нибудь за кустик зацепится и снова несет его и несет по степи, будто и сама земля не желает его приютить.
Перекати-поле такая трава называется. А у нас в деревне ее Якуней-Ваней зовут. И бездельников, хвастунов, кои зря по белу свету шатаются, презирают:
- Э, да что с ним толковать: он ведь Якуни-Вани не лучше!
ЕГОР СИНЕГОР
Стоит на взгорке сруб, за срубом дуб, за дубом течет речка, за речкой сложена печка, из трубы дым валит, там баба-бесовка кашу варит, каша духовита, маслом полита.
Хотел Егор бесовку от печки турнуть, варево выбросить, покуда кто-нибудь из деревенских его не попробовал, но проснулся и про себя подивился:
- С чего это такое привиделось?
Было у него прозвище - Синегор.
В малолетстве нашли его лесорубы на Синей горе, подле медвежьей берлоги. То ли медведица его у кого-то похитила, то ли он сам заблудился и у нее приютился - никто толком не знал.
Егором-то его нарекла и взрастила Авдотья-Старая дева. Провела она свою жизнь в одиночестве, как пустоцвет. А парнишко ей утеху составил. Мамой стал звать. По домашности управлялся. Грубого слова никогда не говаривал.
Про свой сон он ей рассказал.
Авдотья обдумала и нашла:
- Наверно, тебе жениться пора!
Попробовал он себе невесту сыскать, да на подходящую никак не мог натакаться. Шибко был телом велик: в избе головой потолок доставал, в двери еле проталкивался. Руки - ручищи, ноги - ножищи, по земле идет, как молотом бьет. Пятерых парней, с ним одногодков, в один раз перебарывал.
У соседа избешка разваливалась. Семейство большое, детишек семеро по лавкам, все мал-мала меньше. Сам-то Кузьма Данилыч недоедал, недопивал, а с нуждой не мог справиться.
Егор на себе из лесу бревен натаскал, заново его избешку отстроил, новые окошки вставил и даже спасибо не принял:
- Коль могу! Ведь совестно без пользы силу иметь!
У Феклы Спиридоновны, вдовой бабы, с избы ветром крышу снесло. Соседи сбежались: ой, беда-то какая! Изба без крыши одинаково, что мужик лысый без шапки. А Егор молча взял крышу на плечи и обратно на место поставил.
Иной при этакой силе стал бы нравный, как петух-забияка: всех побью, всех заклюю!
Егор был смирный, хоть в телегу его запрягай. Не злился, не сердился, обид не таил.
- А пошто надо зло иметь? Ведь все люди хорошие! - говаривал он. - В миру жить способнее!
Один раз парни меж собой сговорились над ним надсмеяться.
- Слышь, Егор! Должно лесной бес в деревню повадился. По ночам, в темноте, по улице блудит. Даже боязно со двора выходить. Помоги его изловить!
- А может, это вор промышляет?
- Нет, бес страхилат, весь в шерсти!
- Ладно, я подкараулю его, потом вам предоставлю, сами наподдавайте ему под бока, - согласился Егор.
Две ночи скрытно сидел в проулке, по дороге на озеро, держал мешок наготове. На третью ночь заприметил: кто-то идет, ногами по земле стукотит. Не мужик и не баба. То ли тулуп на нем, то ли шкура такая!
Выскочил Егор, сгреб беса в охапку, затолкал в мешок, кинул на плечи, сколь тот ни брыкался.
На поверку, в мешке-то не бес, а поп оказался. Завел поп привычку купаться в озере по ночам, чтобы в голом виде себя никому не оказывать.
Обругал он Егора всяко, а тот ему попросту молвил:
- В темноте попа от беса не отличить. Моли бога, что целым остался!
- Обожди, я тебе отквитаю, найдешь невесту, так помелом обвенчаю, - того пуще взъярился поп.
Был Егору уже третий десяток годов на исходе, а он все еще холостяжничал. Все девки-невесты супроть него маломерки; хоть на ладонь сади, хоть в карман клади. Нашлась одна справная, рослая, Настя, Прохора Митрича внучка, да покуда Егор собирался посвататься, она с другим повенчалась. Дочери пимоката Парамона Антоныча Парушка и Устя сами напрашивались, но обе были нескладные. У Варьки Репиной прозвище было вслух сказать невозможно. А Симка Моргунова при виде сватов в чулан закрылась и оттуда сказала:
- Не пойду за Егоршу! Он эвон какой: за один раз горшок каши съедает, не считая похлебки, картошки жареной и вареной, десятка яиц, крынки молока, калачей и шанег, да сверх всего запивает ковшиком хлебного квасу. Только и буду знать, что день-денски варить, стряпать и на стол подавать.
Засобирался Егор в соседней деревне приглядеться к невестам, но как раз на ту пору к Митрофану Поливанову гостья приехала. По виду не молода - не стара, не урод - не красавица и не богато одета, как простая деревенская баба в будние дни. Только глаза были у нее колдовские: левый с багрецом, со светлинкой, а правый - омут глубокий, поди знай, чего в нем таится!
Поливанов жил в каменном доме на три горницы, в простенках - зеркала, на полах ковры, а вместе с батраками пустые щи хлебал, спал на голых полатях.
Зато гостью поселил в большой горнице, на кровать три пуховика постелил, на стол поставил серебряный самовар, прислуге велел наготовить пирогов с груздями и с ягодами да всех домашних строго предупредил:
- Чтобы никто не смел ее прогневить!
Деревенские мужики при встрече с ней отворачивались, дескать, неизвестно чего у нее на уме. Догадливые бабы по-своему рассудили:
- Да она всего лишь прикидывается экой простушкой...
Девок страх обуял:
- Может, эта чертовка жениха себе ищет?
Устя, хоть и не надеялась за Егора просвататься, пуще всех взволновалась, когда в воскресный вечер приезжая на игрище появилась.
Пришла будто бы поглядеть, как парни с девками пляшут кадриль, а сама зырк туда, зырк сюда - и углядела Егора.
Тот взял двух девок, посадил их, как на лавочку, на плечи к себе и давай с ними кружиться. Девки хохотали, визжали, шлепали его ладонями: иной парень изнемог бы от тяжести, а Егор даже не употел.
И Устя тоже хотела с Егором в одном кругу поиграть, но приезжая опередила, незвано-непрошено вышла вперед, подбоченилась, подолом вильнула и в Егора вонзила глаза:
- Спробуй меня закружить!