ЛЕБЕДЬ-КАМЕНЬ
Как песчаный мысок пройдешь - сначала камыши увидишь, а дальше на высоком бугре - камень.
Откуда он здесь явился? Кругом на пятьдесят верст простой гальки не найдешь, везде черная земля. А тут вдруг камень! Присмотришься к нему - на лебедя похож. Будто лежит белый лебедь, крылья по сторонам раскинул и шею вытянул.
Наши мужики пробовали разбить - не разбивается. Ямы вокруг него копали, хотели узнать, глубоко ли он в землю уходит, но так и не докопались.
Девки издавна вокруг камня игры ведут, а парни тут подружек выбирают. У них песня вот такая поется:
Ой ты, белый лебедушко!
Ты, родимый наш батюшко!
Сбереги нашу дружбу чистую,
Сохрани дружбу крепкую!
Ой ты, белый лебедушко!
Весной, когда сойдет снег, волны на озере заплещутся и зазеленеет камыш, прилетают к нам лебеди. У них тоже свой порядок есть. Покружатся над белым камнем и только потом в камыши опускаются, начинают гнезда вить.
Выходит, что и для птицы этот камень не простой.
Отчего и как это получилось, я тебе расскажу.
Когда-то жил в нашей деревне Игнатко. Парень он был статный, лицом красивый, характером удалый. Только ни кола, ни двора не имел. Родители его умерли, избенка развалилась, и пришлось ему ходить по чужим людям.
Раньше говорили: не родись красив, а родись богат. У кого мошна толстая, тому и доля. А бедному и доли не было. С красивого лица воды не напьешься, тряхнешь кудрями - семью не накормишь. Так оно и выходило. Ни одна сваха не бралась для Игнатка невесту высватать.
Ну, а Игнатко и сам понимал, что на голом месте свадьбу не справишь, под ракитовым кустом жить не будешь. По этой причине сторонился людей. В праздник ли, в будни ли вечером, когда люди по хозяйству управятся, а девки и парни на игрище собираются, он в поле уходил. Ляжет на траву и слушает, где какая птица поет. В одном месте соловей трели выводит, в другом - кукушка кукует, в третьем - золотая иволга вскрикивает.
Но более он синичек любил и из всех птиц выделял. Соловей только песни на всякие лады распевает, кукушка - весь век бездомовница, иволга тем и хороша, что богато одета. А синичка ростом мала, и одежа у нее пестрая, зато целый день эта малая птаха трудится: то гнездо поправляет, то птенцов кормит, то начнет рассказывать, какие дела на белом свете творятся, - всего не переслушаешь. Во многих она местах бывает, когда осенью улетает в теплые края. Но еще и тем она пришлась Игнатку по душе, что сама себя в обиду не дает. Издавна ее гнездо люди зорить боятся. Попробуй, унеси птенцов, она тут же в клювике к твоему двору огонька принесет и весь двор спалит.
С одной такой птичкой Игнат большую дружбу завел. Синичку эту ребятишки где-то из рогатки подбили, крылышко ей поломали. Игнатко синицу у ребят отобрал, отнес в гнездо, а крылышко вылечил. Пока лечил, каждый день для ее малых птенцов еду приносил: червячков, зернышек и букашек всяких. Потом, когда синичка оздоровела, стали они с Игнатком совсем неразлучны. Парень в поле пары пашет, а птичка у него на плече сидит и щебечет по-своему. Иным людям диво, а Игнатко птичий язык научился хорошо понимать.
Осенью, когда начали на березах листья желтеть, собралась синица в далекий путь.
- Хорошо вам, птицам, - позавидовал ей Игнатко, - сниметесь с наших мест и улетите. А мне вот плохо. Закружит над полями снег, и снова надо куда-то идти, в чужой двор в работники наниматься.
- А чего ты желаешь? - спросила синичка. - Только скажи, я для тебя все сделаю.
- Ничего мне не надо: ни золота, ни серебра, ни прочего богатства. Хорошо бы крылья приладить и птицей вольной стать.
- Сделать это я могу, но ведь трудно одному тебе будет. Все птицы парами живут. Вот слушай: как найдешь подружку и захочется вам птицами стать, идите на Баскую гору. Там весны дождитесь. Весной на горе зацветет белым цветом черемуха. Вот тогда-то...
А что дальше сказала птичка-синичка, никто не знает.
Один Игнатко слушал тайные слова, которые она шепнула ему на ухо.
После этого вспорхнула синичка, поднялась над лесом и улетела за Урал.
В тот же день, под вечер, ехал Игнатко с поля, вез снопы пшеницы на гумно к хозяину. Идет рядом с возом, брови нахмурил. Да и было отчего хмуриться: с кем он теперь перемолвится? Вон в небе косяки журавлей летят. Они тоже здешние места покидают. Курлыкают: то ли радуются тому, что от зимы уходят, то ли жалко им старых гнезд. Люди скоро молотьбу закончат и начнут брагу ставить, свадьбы справлять. В самых бедных семьях - и то потеплеет.
Только ему, Игнатку, нет радости. Весну, лето и осень на хозяина горб гнул, а за это хозяин спасибо не скажет.
Заехал в переулок, а тут ему навстречу девушка. Взглянул на нее Игнатко - сердце замерло.
Девушка смотрит на парня, глаз отвести не может. Стоял Игнатко, стоял, все-таки вымолвил:
- Как тебя зовут?
Та назвалась Катериной. Потом и сама спросила:
- А тебя как звать-величать?
Ну, Игнатко тоже свое имя сказал.
Мало-помалу и разговорились, многое друг другу поведали, будто давным-давно не виделись.
Перед тем как расстаться, спросил Игнатко у Катерины:
- Будешь со мной дружить?
- Буду, - сказала девушка.
- Да ведь я батрак.
- Мне все равно.
Не по себе Игнатко березу заломал, высоко сокол залетел.
Тут в деревне жил один богатый мужик, по прозвищу Горбун: на спине горб, одна нога короче, вторая длиннее. Все его боялись. И не только потому, что на вид страшный. Сказывали про него всякое: будто по ночам он варево какое-то варил и золотые монетки отливал; то детей урочил, то скотину портил. Вот за этого злодея Катю и просватали. Он за девушку, когда срядился с ее родителями, отдал корову с теленком, сто золотых рублевиков и целую неделю будущего тестя вином поил. Дожидались только зимы, мясоеда, чтобы свадьбу справить.
Рассказала девушка об этой беде и заплакала.
- Лучше бы, - говорит, - не встречать мне тебя, а то теперь еще тошнее будет идти за немилого.
Игнатко ее по русой голове погладил и ласково успокоил:
- Никому тебя не отдам. Завтра же пойду к твоему отцу, в ноги поклонюсь.
- А коль откажет?
- Тогда уж по-другому сделаем. Убежим из деревни, будем жить вольными птицами.
Катя и на это согласилась. Скажи бы ей в огонь за Игнатком идти, она бы и в огонь бросилась.
На другой день пошел парень к Катиному отцу. Однако неспроста девушка отказа боялась. Родитель ее, Мосей Ипатыч, мужик был суровый, за грош семью и работников в дугу гнул. Амбары во дворе от пшеницы ломились, а каждый фунт муки со счету выдавал.
Игнатка он и слушать не стал. Заорал на него, ногами затопал и под конец еще собак с цепи спустил. Вот, дескать, тебе невеста, не суйся, куда не просят.
Куда же было после этого парню податься? Оставалось невесту убегом брать. Но опять неладно: девушка - не иголка, в сено не кинешь, от людского глаза не скроешь. А пуще всего Горбуна приходилось бояться.
Много дней ходил Игнатко вблизи Катиного двора. Девушка словно с белого света сгинула, нигде ее не видать. А она в горнице была заперта. Родители ей шагу ступить со двора не велели.
Вот уже и заморозки по утрам начались. Потом снег выпал. Покров наступил. Дальше и до мясоеда недалеко.
Была у Кати подружка Феклуша. Не девка, а прямо-таки веретено. В хороводах первая, плясать лучше ее никто не умел, чего хочет, достанет, хоть со дна морского.
К ней и пошел Игнатко, все рассказал, во всем повинился.
Выслушала она его и даже ногой топнула:
- Коли так, не бывать Катюше за Горбуном. Жди сегодня ночью в загумнах, с рук на руки передам тебе невесту.
В тот же вечер явилась она к Катиным родителям и начала просить:
- Отпустите Катю к нам. Мне одной тоскливо дома сидеть, скучно пряжу прясть.
Мосей Ипатыч и на нее было начал кричать, да только не на ту, слышь, напал. Она ему сразу ответ нашла:
- Ты, - говорит, - дядя Мосей, как пес, на всех лаешь. Девка скоро бабой станет, может быть, век слезы проливать придется, а ты напоследок песен попеть не даешь.
И все-таки свое выбила. Надоело Мосею слушать, согласился.
- Ну, ин ладно, пускай идет. Только ты мне ее домой приведи.
- Приведу! Жди! - засмеялась бедовуха, а сама, как только вышла с Катей на улицу, сразу же мимо дома - да прямо в загумны. Катя лишь тут поняла, что из неволи вырвалась.
Из загумен Игнатко с Катей пошли в лес, на Баскую гору.
Была там полянка, а на полянке черемуха росла. Да теперь меж ее голых веток ветер гулял и последние листочки, какие от лета остались, на землю сбивал.
Перед черемухой Игнатко остановился, какое-то слово сказал - видно то, которое ему синица шепнула. Вдруг под черемухой ход открылся, а оттуда свет, словно солнечный луч, брызнул и темную ночь осветил.
Спустились беглецы вниз по ступенькам. И оказались они в подземном доме.
Обо всем синичка позаботилась, чтобы Игнатко и Катя могли весны дождаться.
А Мосей с Горбуном всю деревню на ноги подняли. Кинулись беглянку искать, погоню по дорогам и тропкам пустили. Но напрасно. Следы до Баской горы довели, а дальше пропали. Мосей со злости чуть бороду у себя не выдрал; ему не дочь было жалко, а то, что корову с теленком и золотишко приходилось Горбуну обратно отдавать.
Под утро Горбун у себя дома опять какое-то зелье в чугунном котле варил. На этот раз не монетки отливал, а смотрел, куда девка девалась. Видел, как Феклуша с Катей в загумны шли, видел, как Игнатко девушку на руках нес, а как дошел до горы - ничего не стало видно, все варево замутилось.
Зашипел горбатый, схватил котел, грохнул его на пол, разбил на мелкие куски. Потом по-волчьи завыл, по-вороньему закаркал. Начал по дому из угла в угол метаться, все, что под руки попадется, крушить.
С тех пор каждую ночь на Баской горе волчьи стаи собирались, вороны слетались. Это Горбун их созывал, спрашивал:
- Где были? Что видели? Не нашли ли следы Катерины и Игнатка?
- У-у-у-у-у! У-у-у! - отвечали волки. - По всем полям, лесам, деревням мы бегали, каждый след нюхали - нигде Катерины нет.
- Кар-р-р! Кар-р-р! - каркали вороны. - И мы за сто верст леса и деревни облетели - нигде Катерины нет.
Прошла масленица. Повисли с крыш ледяные сосульки. Растаяли снежные сугробы. Вскоре в лесах подснежники зажелтели. Мужики на пашни поехали. Вот уже на березах, на тальниках и вербах листочки появились. Славно стало в лесу: птицы щебечут, матушка-земля в солнечном тепле парится, в талой воде моется.
В мае на Баской горе расцвела черемуха. Как раз заря занималась. Только первый солнечный луч на гору упал, весь куст черемухи белым цветом укрыло. В тот же час под кустом ход открылся. Вышли оттуда Игнатко и Катя. Оба веселые, счастливые.
Посмотрел Игнатко на небо, белую черемуху взглядом окинул.
- Ну, Катюша, вот и наша пора пришла.
Взялись они оба за руки. Игнатко слова какие-то прошептал. Закачалась черемуха, полетели с нее белые лепестки, как лебяжий пух.
На том месте, где молодая пара стояла, лебедь с лебедушкой оказались.
Взмахнули лебеди крыльями и поднялись в небо.
Покружили, покружили над деревней, в камыши опустились.
Ах, Игнатко, Игнатко! Надо было ему со своей подружкой на другие озера лететь, а он не хотел родного места покинуть.
Люди смотрят на лебедушек, радуются. Увидел и Горбун на озере лебедей. А однажды растопил печь, варево сварил и узнал Игнаткову тайну. С той поры хлеба не ел, щей не хлебал, ночей не спал - на лебедушек охотился. Изготовил из ясень-дерева самострел, тетиву из волчьих жил натянул, стрелу наточил. По вечерам и по утрам на берегу сидел, караулил. Но лебеди не подплывали, держались камышей.
Осенью, как и прежде, потянулись в небе стаи журавлей.
Курлы-ы, курлы-ы! До свидания, до будущей весны!
Поднялись в небо и наши лебеди.
Взлетели в чистое небо, закружились над озером, но потом, видно, с деревней захотели попрощаться. Дали круг по-над берегом и только второй начали, тут их Горбун подстерег. Натянул тетиву самострела и, как только лебеди с ним поравнялись, пустил вверх стрелу.
Вскрикнула лебедушка, упала на землю. Стрела ей в самую грудь угадала.
Накинулся на нее Горбун, начал тело зубами рвать.
Громко закричал лебедь. Будь Игнатко человеком, не дал бы подругу в обиду. А что лебедь сделает? Он птица гордая, вольная, но, кроме крыльев, нечем ему защититься.
Залетел лебедь выше облаков, крылья сложил и бросился вниз, на то место, где лебедушка упала. Так ударился, что берег дрогнул и по озеру, как в бурю, волны заходили. Горбуна глубоко в землю вбил, а Катю крылом прикрыл и тут же в камень превратился.
А у нас в обычай вошло: кто подружку себе на Лебедь-камне выбрал, у того дружба на всю жизнь крепкая и верная.
Ой ты, белый лебедушко!
Ты родимый наш батюшко!
Бережешь ты нашу любовь чистую,
Сохраняешь дружбу верную!
Ой ты, белый лебедушко!
ПОБРАТИМЫ
Вот стариков укоряют, это-де они выдумывают всякую всячину и пускают по свету, а спробуй-ко с охотником разберись, где он быль небылью приукрасил!
Оттого и не почитали мужики-хлеборобы ни Касьяна, ни Куприяна: оба ни шуба, ни тулуп, ни бобровая шапка! Начни слушать их - недели не хватит, вздумай правды дознаться - на ровном месте споткнешься.
Мало, что оба похвалялись собой, сколь удалые и смелые, но природе урон и вред учиняли. Всякую мирную живность в лесах и на озерах, надо - не надо, били из ружей. Принимались мужики их ругать, как-де не совестно, в чем птицы и зверье провинились, пошто не даете им плодиться-резвиться, а унять не могли. Тот и другой варначили не от нужды и не просто от дурости, завлекала их охотка даровым поживиться.
Только один раз все же постигла их неудача, оба вернулись с промысла безо всякой добычи.
- Экое богатство от меня ушло, - горевал Касьян. - Зверь невиданный! Совсем близехонько, саженях, может, в пяти повстречался - матерый сохатый. Недвижимо стоял. Этак вот передними ногами об камень уперся, шею вытянул, морду поднял, вроде даль высматривал, а на голове-то у него один рог золотой, другой из камней самоцветных. Весу в сохатом пудов тридцать наверно, да рога, каждый в отдельности пуда по полтора. Мне сразу кинуло в ум: мой зверь! И взял бы, да супроть него ружье не сработало...
Сохатые в здешних местах частенько пасутся, тут им корму полно, вода в озерках чистая. Ну, однако, это простые звери, а такого, с золотым рогом и с рогом из самоцветных камней, никто еще не видал.
Немало, поди-ко, приврал тогда и Куприян:
- На большую птицу, орлана, весь припас израсходовал, - сказывал он. - Ходил-то я на глухаря. Иду лесом, тут камни-валуны, тут ручей, а дальше, этак в низинке, сухостойная сосна, и где-то поблизости он токует. Вгляделся: как раз на нижнем сучке дерева матерый петух! Распустил крылья, шею изогнул и ничего боле не чует, окромя самого себя. Взял я ружье наизготовку, начал прицеливаться, как вдруг кто-то кокнул меня по затылку, потом за ворот когтями вцепился, вверх поднял, дотащил до урочища и там бросил на землю. Это орлан надо мной учудил. И не улетел никуда. На взгорке крылья сложил и чего-то в мою сторону по-своему принялся кричать. Озлился я, а вижу - непростой орлан: хвост у него из чистого серебра! Стрелил - не попал. Во второй раз - тоже мимо. Так до последнего патрона. Будто кто ружье в сторону отводил.
Дома Касьяна и Куприяна были наискосок от дома Митрия Митрича Куликова.
Обоих охотников Митрий Митрич не одобрял, зато его младший сын Луконя к россказням Касьяна и Куприяна частенько прислушивался: неужто, мол, взаправду такое случается?
Взрос он парнем проворным, смышленым.
Иные зряшные люди мужика-хлебороба охаивают: вся-де его жизнь черствая и голимая скукота, а того в понятие не берут, что хлебороб-то самый первый доверенный у природы: вешняя капель, проталины на взгорках, духовитые талые воды, стародубки и медуницы, гомон грачиных стай, огневые цветки на вербе, песня жаворонка над пашней, - да всего и не перечесть, что своими глазами видит, ушами слышит, носом чует он, хлебороб-то, пока трудится в поле.
Одно было у Лукони неладно: на хлебопашество ему не выпало доли. У родителей собралось большое семейство. В застолье сразу садились по двадцать едоков: семеро старших братьев с женами и детишками. Делить хозяйство Митрий Митрич сыновьям не дозволял. Пока они жили кучно, так не постигала нужда, а при разделе четверым старшим досталось бы по одной лошади, еще троим по одной коровенке, а уж Луконе из остатков - только поросенок и гусь с гусихой.
Митрий Митрич велел Луконе попытать себя в каком-никаком ремесле: то ли, мол, в кузнечном, то ли в столярном, или уж на худой конец на заработки в город уехать. Но парню ремесла не поглянулись: в кузне темно и дымно, в столярке за цельный день солнышка не увидишь. Съездил в город - не родимое место!
Вот, глядя на Касьяна и Куприяна, он и задумал тоже охотником стать. Дело не шибко мудреное, была бы сноровка. Искать зверя по следу, а птицу на перелете - наука не долгая. Худо-бедно, но что-то на пропитанье достанется. А уж приволье-то какое в лесах! Ходи, будто из одной сказки в другую, да любуйся, на каждом шагу - новина!
В доме, в чулане, издавна висело дробовое ружье. Когда-то дедко Сысой хищных зверей промышлял. После себя он оставил наказ: ружье не трогать, покуда особая нужда не понудит.
Луконя уж собрался было отца уговаривать, чтобы тот дозволил ему на первых порах дедовым ружьем попользоваться, но отец сам позвал и сказал:
- Ступай-ко в поле да изничтожь там волчье отродье!
Ночью он коней сторожил и не углядел, как волки жеребенка-стригунка успели похитить. Вот и озлился на них:
- Всех до единого постреляй, не то повадятся и с поля нас выживут.
Звери эти чуткие, сторожкие. Простой мужик мимо логова пройдет - волк головы не подымет, зато охотника сыздали носом учует и подальше от него убежит.
В первый день Луконе удачи не выпало. Не меряно, сколь верст по лесам отшагал, а только на Сухом болоте, в белых камышах одно логово отыскал, и то уж покинутое. В Калиновом логу на лежбище натакался - и опять на пустое.
Шибко за день измаялся. Все на ходу и на ходу, да ведь не по ровной дороге: то в горку, то под гору, то с кочки на кочку, а то и по колено в болотной воде.
Уж смеркаться начало. Пора было поужинать, но в заплечном мешке не осталось ни хлеба, ни печеной картошки.
Бывалые люди знают: едешь в поле на день - бери провиант на неделю! Поди, не раз уж испытано.
Луконя сплоховал: ушел без запасу. Думал к ночи вернуться домой, не к чему, мол, лишнюю поклажу за плечами таскать, а поиски разбойных зверей эвон куда его увели: без малого на двадцать верст от деревни.
Когда не пито-не едено и в брюхе голодуха урчит, то волей-неволей манит на отдых.
И местность вокруг дивная. На возвышении белые березы вперемежку с краснокорыми соснами, под крутым берегом чистое озерко, по нему прорезанные плесами камыши, а левее от него - большая поляна, вся в желтых, белых и синих цветах.
Луконя даже подумал: уж не оттуда ли, не с вышины ли небесной пролились, как дождь, разные краски на землю и украсили ее.