И еще долго в тишине стоял бы он тут, склонял бы голову перед земной красотой, но вскоре зарево с неба сошло, сумрак загустел, только в прогалках леса да на озерке еще оставались полосы неяркого света.
Тут послышались ему плеск по воде и утиное кряканье. Это на плес выплыл из камышей табунок. Луконя сразу сообразил: ну, вот, нашлось, чем поужинать!
Притаился за кустом, обождал, покуда птицы соберутся кучнее, но так и не выстрелил - ружье отказало.
В эту пору что-то засверкало в лесу и послышался стукоток копыт по земле.
Луконя на всякий случай в ту сторону ружье изготовил.
Враз из чащобы объявился сохатый. Чудо чудное! Один рог у него золотой, другой рог из камней самоцветных. Да и гривастый зверь, ростом высок, телом могучий!
Сохатый дальше не побежал, а обернулся к лесу, голову книзу опустил, рога вперед выставил и принялся передними ногами землю рыть. Разгневался.
Доведись бы на месте Лукони другой охотник, то, пожалуй, уж как-никак, а добыл бы этого зверя, но Луконя на него не обзарился. Уж какое каменное и холодное сердце надо иметь, сколь бесчестно держать себя, чтобы такого великана, может, на весь Урал одного, для поживы губить!
За сохатым-то волки гнались. Впятером. Выскочили из лесу и окружили его. Но он им не поддался: переднего волка рогами отбросил, двоих задними копытами сбил, четвертому пасть изуродовал, только с пятым не справился, тот вцепился зубами ему в грудь и повис. Худо пришлось бы великану лесному, но ружье в руках у Лукони будто само собой начало стрелять по волкам.
Парень еще и сам-то опомниться не успел от удачи, а тут новое диво: сохатый вдруг подошел к нему, обнюхал ружье, потом самоцветным рогом к нему прикоснулся.
Огляделся Луконя, а позадь него, на пеньке, горшок с гороховой кашей кто-то поставил. Каша горячая, маслом политая, и поверх ее ложка деревянная воткнута.
- Эй, кто тут поблизости есть? - спросил он. - Коль верный человек, то выйди и покажись.
Подошла к нему старушонка, видом тонковата и суховата, в одежонке из холста домотканого. Таких баушек по деревням проживает немало, но все они по вечерам-то дальше своего двора не уходят, а эта, в отличку от них, надо думать, еще шибко проворная, востроглазая и легкая на ходу.
- Мир тебе! - поклонилась она. - Не поморгуй моим угощением. Видела я, как ты доброе дело свершил.
- А кто ты такая?
- Зовут меня Зовуткой, величают Обуткой, - по-деревенски пошутила старуха. - Родное имя покуда не спрашивай. И дело мое немудреное: голодного накормить, заблудшему путь указать, иного на ум наставить, совет подать.
- Так поясни, откуда здесь взялся чудный сохатый?
- Прежде дай-ко твое ружье осмотреть, надо увериться, можно ли тебе тайность открыть.
Взяла она у Лукони ружье, осмотрела, на деревянном прикладе узорную резьбу ладонью погладила.
- Оно это, Уралово подаренье: хищное зверье без промаха бьет, мирное зверье и птиц бережет. Дед Сысой им владел.
- Я его внучек, - пояснил ей Луконя.
- Сама уж я догадалась. Не могло ружье в чужие руки попасть. А ты, поди-ко, не знал, что на уток с ним не гоже охотиться. Откажет, ни разу не стрелит.
- Кем-то оно заколдовано, что ли?
- Про то знает лишь сам батюшко Урал. Но коль ты теперича владеешь ружьем, то открою тебе, откуда оно.
Взялся Луконя гороховую кашу есть, а старуха присела подле него, руки на коленки сложила.
- Прежде на весь свой век зарекись ни матери, ни отцу, ни братьям, ни сестрам о моем сказе хоть бы намек подать или слово одно обронить. Обмолвишься, так всякое зверье станет от тебя убегать, птица улетать, в лесу груздочка не сыщешь, ягодки в траве не сорвешь и своим наследным ружьем не попользуешься.
Дал ей Луконя зарок, низехонько поклонился.
- Уж много годов миновало с той поры, - сказала старуха. - Батюшко Урал по старости не стал успевать повсюду сам управляться. Экий ведь великий наш край: горы да скалы, в межгорьях реки текучие, в низинах озера глубокие, а черным и красным лесам конца-краю нет. По его-то недогляду расплодились в горах и лесах всякие хищники, принялись мирных птиц и зверей без счету, без меры изничтожать, да вдобавок и люди-хитники за золотом и самоцветными камнями начали рыскать повсюду, богатимые места разорять. А у батюшки Урала три сына взросло. Позвал он их к себе: "Пора вам все мои заботы и труды брать на себя! Но прежде хочу поглядеть, как станете жить меж собой. Ступайте на Исеть-реку. Там в крутых берегах есть большая излучина, а над ней каменный утес-голик. К завтрему приготовьте в нем три пещеры, каждый для себя. В них и определю вам назначенье". Отправились туда сыновья, нашли этот утес-голик, встали друг от дружки на два шага и за день да за ночь управились. Рано утром пришел батюшко Урал, а пещера-то оказалась всего лишь одна, только с тремя входами-выходами. Братья сговорились и доложили отцу, дескать, мы не ослушались, исполнили урок, как было велено, но все ж таки не желаем жить вчуже, без сродства, не по-братски. Остался батюшко Урал сыновьями доволен, однако всем в одном месте жить не дозволил. Старшему сыну дал наследное ружье и велел посреди людей поселиться. "Птицам и мирному зверью будешь защитником!" Середнего сына в сохатого оборотил, а чтобы от простых сохатых он отличался, сделал ему один рог золотой, другой рог составил из камней самоцветных. "Тебе доверяю все мои кладовухи. Ты один будешь знать, где золото и где всякие руды. Береги их от хитников, отводи у них глаза от потаенных мест". Третьему сыну всю пернатую дичь поручил. Сделал его птицей-орланом: крылья в размахе саженьи, хвост из чистого серебра. "Живи на утесах подле озер, с вышины все осматривай, а если в лесах, на реках и озерах появятся недостойные люди, коим пожива разум затмит, - изгони!" С той давней поры все три брательника, а потом их сыновья и внуки никогда не поступались родством, а что велено было Уралом, свято блюли. Твой-то дедко Сысой приходился наследным внуком старшого, коему было батюшкой Уралом ружье препоручено, и, стало быть, повеление Урала теперича на тебя перешло.
Что-то вроде бы она еще говорила, да после сытной каши Луконю сон одолел.
А очнулся, когда уже утренняя заря занялась. Раскалилось небо в той стороне, окатило светом вершины берез.
Огляделся вокруг: ничего не знатко, никаких следов после сохатого не видать, а на том месте, где старуха сидела, даже трава не примята. "Это, наверно, шибко я вечор утомился, - подумал Луконя, - и, надо быть, все приснилось мне".
Так бы он и уверился, но увидел у лесной опушки застреленных ночью волков. Коль рассказать кому, вруном обзовут.
Ну, однако, решил до поры до времени ни про сохатого, ни про старуху, ни тем более про ее сказ никому слова не говорить. Сначала-де надо как-никак с сохатым, не то с орланом где-нибудь повстречаться и в точности на деле проверить с ними сродство, потому что старухин сказ шибко на сказку похож.
Принес он волчьи шкуры домой, во дворе на заплоте развесил. Отец и братья похвалили его за добычу, все ближние и дальние соседи тоже хвалили, вот-де парень всей деревне хорошо услужил, а то ведь от волчьего разбою уж покою не стало. Только Касьян и Куприян вздумали опорочить:
- Эти волки нами были подранены, а ты их дохлых-то подобрал!
Ден через пять, когда Луконя еще трех волков в Сорочьем логу добыл да волчицу с волчатами, они снова начали насмехаться:
- Ты их не уменьем-стараньем взял, а по случайности!
Зато о себе пустили молву, будто в скорости оба забогатеют. Порешили-де, как-никак, но чудного сохатого, который в нашем краю объявился, выследить. За золотой рог и за рог из камней самоцветных можно выручить денег полный кошель, на весь век хватит пить-гулять и в роскоши жить.
Деревенские мужики им не верили: у них-де языки без костей и умом-то оба не шибко далеки. Коли глянется, пусть болтают. А они взаправду стали на охоту готовиться: ружья начистили, дробью и порохом запаслись, бабы им лепешек и калачиков напекли.
Подследил за ними Луконя и надумал не дать окаянным злое дело свершить. Понадеялся обхитрить их, а коли случится первым сохатого встретить, предупредить: пусть подальше в горы, в тайгу убегает. Вдобавок, того пуще желанье припало с сохатым ближе сойтись.
Вскоре раным-рано, еле утренняя заря занялась, Касьян и Куприян ушли из деревни. Луконя - ружье на плечо, котомку с припасами за спину и - айда - следом за ними. Все время шел скрытно. Вот повернули они с прямой дороги в ту сторону, где меж холмами и лесами течет Исеть-река. Тут и сказал Луконя:
- Не бывать тому, что затеяно! Пусть достанется варнакам маята, раззор и убыток!
Только вымолвил это - поссорились Куприян и Касьян. Одному охота лесом идти, другому окраинами, где елани и мелколесье. Куприян закричал на Касьяна: "Уж не станешь ли ты меня обучать, где след зверя искать? Сначала у меня поучись!" А Касьян заорал. "Да ведь сохатый-то завсегда кормится в мелколесье. Надо смотреть, где у молодых березок вершинки объедены, а не то вблизи чистого озерка засаду устроить. Очень он уважает по ночам в свежей воде купаться". До того поругались, чуть не подрались.
Ну и дальше их мирова не брала. Ни о чем не могли сговориться. Пернатая дичь при виде их улетала. Даже в одном котелке кашу сварить не могли: одному каша казалась недосоленной, другому пересоленной.
Два дня этак-то маялись, а на третий в разные стороны, разошлись.
Луконя своей дорогой пошел. До Исети-реки путь уже оставался недолгий. К исходу дня, перед солнцезакатом, только миновал ложбину, а она, Исеть-то, вот вся на виду: вода течет мирно, нигде не шумит и не плещется, по обоим берегам красный лес и кустарники, в глубине темные, а спереди словно позолоченные и всякими цветными красками обрызганные. Чуть подальше - крутая излучина, каменное отгорье и тут же, как раз над излучиной, поднялся утес-голик. Вгляделся в него Луконя: на середине голика пещера, в точности, как была она старухой описана, с тремя входами-выходами.
При солнцезакате-то шибко она ему поглянулась: от подножья до вершины весь камень казался красным, над входами-выходами, как звезды, сверкали осколки какие-то, а выше, за взгорьем, уже начинало темнеть небо и стояло там красное облако.
Вброд и вплавь перебрался Луконя на другой берег реки, хоть и с трудом, но взошел на вершину утеса, окинул взглядом всю местность. Тихо, мирно кругом. Касьян и Куприян заблудились, наверно, сюда пути не нашли. Потом Луконя спустился к пещере. Внутри она круглая, размером невелика, людских следов не было в ней, а зато отпечатки копыт и белые перья. Они и навели на догадку: сохатый и орлан здесь бывают, на заветном-то месте.
Но как же их на свиданку позвать? И подумал так: "Ружье-то у меня не простое, самим батюшкой Уралом дареное. Дай-ко спробую из него пострелять. Может, тот и другой его распознают и поймут, что я для них человек не чужой".
Ну, задумано-сделано! Вышел Луконя из пещеры, встал на приступок и два раза подряд из ружья вверх пальнул. Вдоль реки и по окрестным лесам как гром прокатился.
А мало времени погодя, когда все утихло, услышал: вот где-то на другом берегу сохатый начал в ответ громко трубить, с вышины, от красного облака и орлан свой голос подал. Выбежал сохатый к реке, с берега на берег одним махом к пещере перескочил. Орлан с поднебесья спустился сюда же.
Закатное солнышко осветило их своим последним лучом и погасло, но в сумерках, когда уже и река потемнела и с понизовья ночь подступила, вдруг вдалеке зарницы заполыхали, а вся земля будто качнулась. Это старый батюшко Урал чуток приподнялся, чтобы на побратимов взглянуть да увериться, что завет его не нарушен.
ГОРНОВУХИНА КРЕСТНИЦА
Прежде в семействе Филатовых не бывало умельца, который мог бы своим мастерством людей удивить.
Кузенка была у них старая. Еще прадед Захар ее ставил. На угорке у озера вырыл яму, плетнем огородил, дерновой крышей накрыл - вот и все заведенье.
Наторели они коней ковать, сабаны и бороны чинить, ну и в междуделье занимались разными поделушками для домашнего обихода, без коих печь не истопить, щей не сварить, дров не нарубить.
От ночи до ночи, бывало, по наковальне молотами стучат, в дыму, в гари возле горна, но придет светлый праздник - у них нет ничего: ни на себя надеть, ни на стол подать.
А у брательников жены, как сговорились, начали только девок рожать.
Антоха, старшой-то брат, с досады свою бабу даже поколотил. Она в рев: "Ой, да то ли я виновата!" Погоревал он - бабу-то жалко, но и без наследника худо. Отдал кузню меньшому брату Макару, сам к мельнику нанялся в работники.
Остался Макар один. Сам горно разжигал, сам железо калил, сам молотом бил. На ходу ел, одним глазом спал, белого свету не видел.
Родовое ремесло, однако, не бросил.
В скором времени Агафья опять ему девчонку родила, третью по счету.
- Ладно уж! - согласился он. - Пусть растет. Девка не парень, отцу не помощница, но, может, и она хлеб-соль оправдает
Ремесло давало мало доходу, зато деревня не могла без кузнеца обойтись. Перед каждой вешной мужики обступали: "Уж ты, Макарушко, помоги-пособи, надобно ведь пахать-боронить, хлебушко сеять!" У одного сабан затупился, у другого прицеп развалился, у третьего ободья с колес телеги слетают. Работешка мелочная, кропотливая, но ведь и ее приходилось делать по совести, с пониманием чужой нужды.
В ту вешну, когда родилась девчонка, набралось такой работы невпроворот. Не удавалось к озеру выйти и там раздышаться. Только одна услада была у Макара - в бане попариться, отмыться от копоти, всласть квасу напиться да без заботы на полатях поспать.
А один раз сосед Аникей упросил в субботу тележонку ему починить. Вот и проканителился с ней Макар до полуночи. Кончил дело, присел на чурбак, достал кисет с табаком, протянул руку к горну от уголька прикурить, а в горне-то огонь сам собой пыхнул до потолка. Но это еще не диво, а то диво, что посередь огня босая женщина стоит - не горит, от огня не отмахивается, будто не чует каленых углей.
Поначалу Макар подумал, вот-де, как ухлестался, аж блазнит! И сам себе не поверил бы, мало ли чего в эту пору может привидеться, кабы давнее поверье не всплыло в уме.
Подошел поближе к горну, вгляделся: это же сама Горновуха.
Еще в молодости наслышан он был от отца про нее. Горновуха нарочито приставлена батюшкой Уралом к кузнечному ремеслу. Велено ей славным мастерам потакать, нерадивых наказывать, чтобы худой славы про наш край они не чинили.
Испугался Макар. Неужто, мол, он согрешил, где-то совестью попустился и тем прогневил Горновуху?
Поклонился в пояс:
- Прости, матушка! За прибытком не гонюсь, ковать не ленюсь, делаю, на сколь уменья хватает. Да и без помощника роблю.
- Все знаю, Макар, - промолвила Горновуха. - И не хаю тебя. А хочу я твою новорожденную дочку в крестницы взять. Чеканой ее назови. И вот ей от меня подаренье.
Оставила ему в руке колечко-перстенек, сама вмиг исчезла.
Хотел Макар рассмотреть, каков перстенек, дорог ли он, да дрема одолела и сон сморил.
Вроде бы и поспал-то немного, а когда поднялся от наковальни, уже рассвело. На свету оглядел Макар перстенек - ни золотинки, ни серебринки, весь из железа. Только по всему ободку выбита надпись: "Наденешь - не снимешь, потеряешь - никогда не найдешь!"
Что к чему - мудрено! Не к мастерству ли наказ? Ведь коль пристанешь к ремеслу, то на весь свой век, а коль отстанешь, уменье утратишь и к мастерству охладеешь, так тоже прощай навсегда!
Окольцевали девчонку и, как велено было, Чеканой назвали. Агафья сначала заохала, имечко-де не деревенское, люди на смех подымут, а потом уступила.
Полюбилась Макару младшенькая пуще других дочерей. Те двое, Парунька и Дунька, постоянно возле материного подола, ей помощницы и послушницы, а Чекана с малых лет к отцу прилепилась. Прибежит, бывало, сядет у наковальни, с поковок глазенки не сводит: одно ей покажи, про другое расскажи, третье дай руками потрогать.
Годам к семнадцати взросла она бойкой, проворной и востроглазой. Нередко становил ее Макар к наковальне. Чуял, находится в ней большая способность. На иную поковку надо бы семь потов пролить, раз десять ее в горне подержать, а Чекана примерится глазом, найдет верное место и в два-три приема сготовит.
Много женихов сваталось, она каждому напрочь отказывала.
Макар ее не неволил. Паруньку и Дуньку замуж выдал, а о Чекане Агафье сказал:
- Пусть свободно живет! Не зря, поди, она Горновухина крестница.
Хоть и помогала Чекана отцу безотказно, только стало приметно: простое кузнечное ремесло для нее, все равно как одежа не по плечу, - узковато и тесновато.
Повлекло девку на искусные безделушки. Наловчилась по листовому железу картинки выбивать. Чудно у нее получалось! Первую картинку домой принесла, в простенок повесила. Родное ведь место: спереди отцова изба, рядом тополь, дальше плетень и колодец, и везде зимний куржак. Другая картинка еще краше: осенний лес с прогалинками, в небе косяк журавлей.
Избегал Макар эти картинки нахваливать, а от сомнения не мог удержаться:
- Попусту время проводишь, Чекана! Ни прибытку, ни убытку от такого товара.
Но она так ответила:
- Это, тятенька, всего лишь зачин.
Не торопилась задумки свои выдавать.
Вскоре, на именины матери, поднесла ей в подарок брошку-застежку.
Агафья - баба темная, сроду даже самых дешевых украшений не нашивала, и то руками всплеснула:
- Как это ухитрилась ты?
Да и Макар с толку сбился: немыслимый труд! Надо же было как-то приладиться: без станка, без оснастки вытянуть железную проволоку тоньше конского волоса, сплести ее, как кружево из узора в узор, подставить под плетево еще что-то, кое простым глазом не видно, хотя искрит оно там, будто угли в горне.
- И эта брошка тоже покуда зачин, - сказала Чекана.
После и отцу угодила. Он постоянно цигарками пальцы себе обжигал. Покуда собирался для курева трубку купить, Чекана сама изготовила, да не простую, как у других мужиков, а с выдумкой, со смешинкой. По виду - медный самоварчик: заглушка сверху, по бокам захватики, краник внизу. Мундштучок деревянный с медными ободками и врезками. Закуришь - сверху дымок, в самоварчике - бульк, бульк! Будто вода кипит.
Бакалейщик Анпадист навеливал Макару за нее два пуда муки, фунт сахару, четвертинку чаю и три аршина сукна.
По тем временам шибко была дорогая цена.
- Дочерью дарено и потому непродажно, - отказал Макар.
Шире-дале расходилась молва про Чекану.
Добрая слава родилась, но вслед за ней злая зависть явилась.
Донеслась молва до попа. Тому до крайности надо было церковное кадило поправить: он ведь без кадила, что черт без хвоста!
Призвал поп Макара к себе.
- Возьмись и к завтрему почини!
У кадила донышко прогорело, на крышке дыра.
- Нет, батюшко, не починить!
- Девке своей поручи. Она, сказывают, у тебя мастерица.
- И ее не стану конфузить, - отказался Макар.
Поп ногами затопал: