- Прокляну, коль ослушаешься!
Принес Макар эту рухлядь в кузню, голову опустил. Что делать? Проще взять бы кувалду, одним махом кадило разбить - и на свалку!
На ту пору Чекана пришла. Так и эдак осмотрела попову утварь, ногтем поковыряла и, слова не говоря, бросила в кучу ржавого железа.
- Ступай, тятенька, домой! Я одна тут управлюсь. Не придется попу нас корить и на всю округу ославить.
Напролет с вечера до утра маялся Макар дома на полатях, выходил из избы, порывался наведаться в кузню, надо, мол, чем-ничем Чекане помочь, но удержался - с подсказками не надо соваться, ведь девка сама на уме.
Ну, и верно, не зря понадеялся. Заново сработала кадило Чекана. Из простого железа поделка, а под стать чистому серебру. Вдобавок чашечка для углей изукрашена разными завитушками, коваными листочками и цветками.
Надо бы мастерицу-умелицу похвалить, по-отцовски за нее погордиться, но Макар почуял беду:
- Не дразни собаку лакомой костью, попу способность свою не выказывай, доченька! Разохотится он, житья не даст. Давай-ко спрячем кадило подале, а я схожу повинюсь: ничего, мол, батюшко, не получилось, не поимел я удачи, принимаю грех на себя...
- Позор-то носить! - возразила Чекана.
- Небось, перетерпим.
- Таиться от людей не хочу! Бери кадило, неси!
- А если попу еще чего-нибудь вздумается? Шкатулку под деньги, не то замок с музыкой? Следом за ним всякое начальство подступит. Оно ведь на редкости падкое. Пропадет наше коренное занятие! Куда же тогда мужикам подеваться с мелочной нуждой?
- Сразу попу дай от ворот поворот. Получи-де свое, и на том до свиданьица! Да и на меня, тятенька, не сердись. Словом огонь не погасить, каленую искру в душе не прихлопнуть ладонью. Любую муку приму, призванье свое не оставлю...
Схватил поп поделку Чеканы.
- Изготовлено славно-преславно! Это тебе, кузнец, бог помог.
У Макара чуть не сорвалось с языка: "К тому, кто робит, бог на помощь не ходит!" Но вовремя спохватился.
- По совести поступаю, честь не мараю.
- Я тебя за то в молитве упомяну, - посулил поп, а про оплату за труд даже не заикнулся. - Вот еще надобно и новые двери поставить в алтарь.
- Недосуг, батюшко! - засобирался Макар уходить. - И подходящего железа у меня не припасено.
Всяко стращал поп, уламывал, дескать, без его благословения Макара удачи покинут, у девки руки отымутся, хворости нападут, - только попусту этак старался. Не поддался Макар.
Вскоре Чекана опять занялась какой-то поделкой. Отцу ничего не показывала. В кузне на ночь одна оставалась.
Агафья приставала к Макару:
- Приструни ты ее, отец! Надорвется без отдыху!
Тот отмахивался.
- Баба ты беспонятная! Нельзя росток надламывать, а тем более не гоже досаждать человеку, коему дан дар чего-то творить!
Ден через двадцать после того утром раненько засобирался Макар в кузню. И как раз в эту пору в открытые створки окошек донесло кукушкино кукование.
Кукушка - птица не домовитая, сама гнезда не вьет, птенцов не выводит, но без ее кукованья любой лес не лес.
Эх, сколь покойно и славно становится, чуть уловит ухо беззаботное, доброе, милое: "Ку-ку! Ку-ку!"
Выглянул в окошко Макар: с чего вдруг прилетела кукушка в деревню? Кому и чего навораживает? Кукушка, кукушка, долгий век накукуй! Сколь годов еще жить, сколь миру служить?
Доносилось кукование с берега озера, с того места, где кузня.
Всполошился Макар: ведь Чекана опять там ночь провела, не беда ли с ней приключилась?
Бегом побежал.
В проулке перед кузней толпа мужиков собралась. Смеются, дивуются: вот потеха, вот невидаль!
Подле прясла - Чекана. Жива-здоровехонька, лицо от счастья сияет. А на прясле, на перекладинке, железная кукушка сидит, хвостом вертит, крыльями взмахивает и звонко выводит: "Ку-ку! Ку-ку!" Грудка у нее серенькая, брюшко в полосках.
- Вот не было печали! - застонал Макар. - Сгубишь ты, Чекана, себя! Несдобровать нам теперича! Прячь поделку в сундук!
- А что же людям достанется? - спросила Чекана.
- Мало ли на свете других мастеров.
- Мастеров-то много, да не всякому дано железо оживить!
Тем временем в проулок, на всем скаку, влетела тройка вороных коней с бубенцами, а в повозке барин какой-то, на пуховых подушках. Наголо бритый, щеки надул, нижнюю губу спесиво отвесил, брюхо шелковым кушаком опоясано. Позадь его, на приступке, два охранника лицом черны, по виду волкодавы на привязи.
Позднее довелось Макару узнать - барин этот был дальний, с горного места заводчик. А в деревне оказался проездом. Из города Шадрина возвращался. Заночевал у попа. Пока чай пили, поп-то вроде бы ненароком обмолвился, что вот-де, хоть и глухая деревня, но и здесь есть умельцы, кои сроду никем не учены, а иному ученому не уступят. Показал сделанное Чеканой кадило.
А барин-то, помимо города Шадрина, уж всю округу обрыскал, умельцев искал. Где-то в столице, что ли, завязался у него тоже с каким-то заводчиком спор. Тот хрустальным конем похвалялся. Ну, а этому барину, кроме золота и самоцветных камней, было похвастаться нечем. Взял да и соврал, будто золотой чудо-чашей владеет. Кто же богаче из них? Ударили по рукам. Чей верх - тому десять тысяч рублей. Чтобы конфузу себе не нажить, к сроку с чашей явиться, барин самолично этим делом занялся. Всяких умельцев уже находил, однако ни одному не доверился. А тут, в деревне, фарт сам собой привалил.
Вздыбил кучер подле кузни коней, чуть не потоптал мужиков и зычно скомандовал:
- Эй, кузнец! Живо барину девку свою предоставь!
Макар Чекану собой заслонил, но она сама вперед выступила.
- Чем могу служить?
- Ты эту железную птицу изладила? - спросил барин и на кукушку кивнул. - Дай-ко сюда! Погляжу.
Чекана сняла кукушку с плетня, издали барину ее показала и под кофту с глаз убрала.
- Руками не дозволено трогать. А то возьмешь, не отдашь!
Не случалось тому отказ получать. Приглянулось - бери, не дают - отбери! Вдобавок прикинул: такая поделушка - на редкость, можно взамен чаши ее показать, не то в заграницу задорого сбыть. В загранице на все русское падкие. Ну и сама-то мастерица-умелица как с картины сошла! Экие глаза! Коса ниже пояса! Телом справная, гибкая, ловкая!
Иной бы хоть подобру обошелся, чем своевольство выказывать.
А заезжий барин разгневался.
- Со мной поедешь! По своей воле не согласишься - силком заставлю!..
Мужики в проулке заволновались, загалдели, дескать, не дозволим мастерицу похитить.
- Взять ее! - крикнул барин. - Вместе с птицей в повозку уторкать!
Покуда охранники с приступка соскакивали, Чекана забросила кукушку в горно. Без поддува пыхнул огонь, поделушку мигом расплавил.
- От меня не убудет, а кто видел и слышал, тот не забудет, - сказала Чекана.
Завязалась в проулке драка. Мужики с кольями на охранников, те принялись из ружей палить. Скрутили все же Чекану, в повозку забросили, кучер по коням кнутом полоснул, сорвались они с места, вскачь понеслись.
Неближний был путь. Два дня и две ночи с малыми остановками ехали. Сначала стояли вдоль пути густые леса, тайга дикая, дальше начались горы каменные, шиханы, ущелья темные и распадки, в понизовьях река, на быстрине шумливая, по берегу в белой пене.
Тут и стоял барский дом за железной оградой.
- Отсюда никому выхода нету, - указал барин Чекане. - Кругом моя воля! Почнешь перечить - сничтожу! А коли сделаешь, как прикажу, - награжу! Даю сроку четыре недели. Сработай чашу из золота, алмазами изукрась, чем она будет тяжельше, тем лучше.
- Не весом золота славится мастерство, - не согласилась Чекана. - Любая поделка попервоначалу должна у мастера в уме побывать, через его сердце пройти...
- Этак-то жди-пожди, а мне недосуг, и сам я знаю, что дороже, что в грош ценой!
- Так и делай своими руками, а меня отпусти!
Барин того пуще разгневался.
- Перечить не смей! Не потерплю супротивства!
Закрыли ее под замок в каменном сарае. То ли тут кузня, то ли литейка, Чекана не враз разглядела. У одной стены - горно, у другой - плавильная печка, посередке сарая - верстак.
Барские слуги притащили и сложили на него листовое золото, шкатулку с алмазами и передали приказ: приступать к делу немедля!
Призадумалась Чекана, когда осталась одна. По золоту еще никогда не рабатывала. Хотелось попробовать, но только без барской указки. Сколь красоты можно было бы на свет выставить! Смотрите, мол, люди, дивуйтесь, чем богаты горы Ураловы. Золото и дорогие каменья ведь сами-то по себе не живые, блестят, но не греют, а коснется их рука мастера - заговорят, видом своим приласкают и уж чего, поди, лучше, осчастливят надолго.
Попробовала она все же барское желанье исполнить. Пусть-де отвяжется! Все золото и алмазы потратила, а получилась чаша - тошно смотреть! Сломала и так порешила: "Пусть жива не останусь, но своим уменьем не попущусь! Помыкать собой не позволю!"
Барские слуги часто за ней в окошко подглядывали и барину доносили: "Робит девка! Старается! Даже по ночам от верстака не отходит".
Подошел срок, барин сам отправился проверять: готова ли чаша?
На верстаке, вместо чаши, высокая горка стояла - золото вперемежку с железом. Поверх ее, на шихане, гордый сохатый рогатую голову вскинул, алмазными глазами уставился вдаль, вроде выжидает кого-то, хочет силой помериться.
- Это кто тебя надоумил ослушаться? - подступил барин к Чекане. - То ли не жалко себя? На цепь посажу, голодом заморю!
- А все равно силком не заставишь! - не отступилась Чекана. - Я что хотела, то сделала. Вот он, Урал наш родимый. Он ведь по-всякому видится: то кедром вековым, то утесом-шиханом, то широкой и глубокой рекой, озерами, падями, рудниками, а мне поглянулось его таким показать. Супроть него ты, барин, никто!
Тот схватил молот, хотел всю ее работу порушить, а молот из его рук выпал, самого барина огнем опалило. Каменный сарай развалился.
Из горна Горновуха сошла и Чекану ободрила:
- Хорошо, мила дочь, поступила! Мастерство не продажно, не бросово, а долговеко и памятно!
Подняла она с верстака Чеканину горку.
- Теперь ты, крестница, обратно к людям ступай! Тебе еще много трудов предстоит. А эту горку я покуда в Уралову кладовуху поставлю. Поспеет время, и она народу достанется.
Если верить молве, то с той давней поры и повелись на Урале чеканщики, великие мастера-умельцы, слава о коих далеко-далеко разошлась.
КРАСНАЯ БЕРЕЗА
У рыжего Кузьки лицо в веснушках, а глаза вострые, озорные. Все ему нипочем: ни нужда, ни стужа, ни что-то иное, еще того хуже. Дорофей, его-то отец, часто поругивал мать:
- Экого выродила! Сколь раз упреждал: "Ты, Марфа, перед родами остерегайся, морковку не ешь, при солнышке на завалине не сиди, рыжую кошку не гладь!" Вот теперичь и казнись!
Та отговаривалась:
- Не греши зря на парня! Чем он хуже других?
- Неспокойный.
- Зато незлой!
И не сердилась на Кузьку, хотя, случалось, немало он ей досаждал.
Как-то поутру пошла Марфа в пригон корову доить, взглянула на нее и заохала:
- Уж не блазнит ли мне?
Вместо бурены там стояла корова белым-бела.
Побежала обратно в избу
- Дорофей, сам посмотри! То ли корову нам подменили, то ли Степанида Веретея очарование на меня напустила? Коево-то дня мы с ней малость поаркались...
А это Кузька корову белой глиной обмазал.
Озорничал он не ради потехи, хотел знать, как-де получится, коли удумать что-нибудь новое?
В зазимок посадила Марфа гусиху и курицу на гнезда гусят и цыплят выводить. Кузька гусиные яички к курице переложил, а гусихе - куриные. Высидела гусиха цыплят, курица гусят. Так потом они и ходили все лето. Курица без ума по берегу озера бегала, гусят из воды призывала, гусиха цыплят в воду толкала, загнать не могла.
Повзрослел Кузька, а озорство не оставил. Спесивому Митрию Митричу огородное пугало на крышу дома поставил. Погода случилась ветреная. Пугало всю ночь трепыхалось и хлопало. Мужик чуть со стыда не сгорел и долго грозился Кузьку кнутиком выпороть. А тот вскоре у Якова Степаныча колеса на телеге переменил: задние - на передок, передние - позади. Хозяин сразу-то не хватился, со двора в улицу выехал, дальше лошадь не повезла.
Дорофей пробовал пристращать Кузьку, дескать, богатые хозяева не уважают хотя бы и добрых шуток. С них ведь, с богатых-то, и спрос невелик. Изловят, изломают всего, и спробуй-ко с ними судиться!
Подошла пора парня в работники отдавать. Сам Дорофей в молодости в богатых дворах батрачил. Та же доля и Кузьке досталась. Только никто его не хотел нанимать: озорной-де он и телом - тощий, больше хлеба слопает, чем наработает.
Аникей Богомол согласился, но и то с оговоркой. На вид хозяин был шибко смирен - бородка редкая, волосишки на голове бабьим пробором уложены, а если чего-нибудь сцапает, вовек не отдаст, хитростью обойдет, дочиста оберет, да еще ему же надо спасибо сказать.
Положил он за Кузьку по тридцать копеек в месяц, меньше уж некуда. По сроку уговорились робить до Покрова, когда выпадет первый снег.
Две недели не миновало, Кузька домой воротился. А вышло так.
Велено было ему садиться за один стол с хозяином. Тот желал видеть: споро ли батрак с обедом справляется, не съедает ли лишку, не дремлет ли, когда за ложку берется?
Самому Аникею стряпуха подавала жаркое да пироги, а Кузьке утром - редька и каша, в обед - пустая похлебка, на ужин - отварная картошка с хреном и квас.
Иной стерпел бы: житье подневольное, ладно хоть голодом не морят. А Кузьке не поглянулось: пошто так? То ли у хозяина брюхо позолоченное, то ли он, окромя себя, никого людьми не считает?
На ту пору собрался Аникей в город Каменский и наказал Кузьке вороного жеребца досыта овсом накормить.
Утром, перед выездом, вышел проверить. В мешаниннике овса полно, а Воронко на короткой узде и к еде мордой дотянуться не может: косится на овес, головой мотает, копытами бьет.
Аникея аж затрясло.
- Кузька, варнак! Ты сдурел, небось?
Парень ближе к воротам отбежал, на случай, если хозяин кинется в драку, а оттуда сказал:
- Когда ты за столом жаркое жуешь, пироги уплетаешь, так я тоже только со стороны смотрю!
Дорофей поохал, погоревал, что парень вернулся, но Кузька напрямик объявил:
- Не уживусь у богатых!
- Не век же тебе при родителях находиться. Нужда ведь...
- Я в пастухи наймусь. Для общества постараюсь, да и свободы моей никто не стеснит.
Со всего околотка набрали стадо коров и овечек. Кузька сплел из конопли хлопунец, свистульку сделал. На утренней заре выйдет в проулок, посвистит, хлопнет раза три - коровы сами в стадо идут, овечки охотно бегут, так-то им пастух полюбился.
Бабы меж собой шибко Кузьку нахваливали. Он-де хоть и бедовый, зато в деле старательный, пасет стадо на совесть, коровы даже молока прибавили.
Только вдовая Авдотья Шашмура боялась, как бы он из озорства не навел блажь на коров. Не почнут ли они хозяек бодать? Ну, ее Степанида Веретея разуверила:
- Сама-то не досаждай-ко ему! Он озорной, зато не пустяшный. Себя в обиду не даст и за справедливое дело завсегда постоит.
Кузя еще с малых лет к ее сердцу припал. Своих детишек она не имела. Молодого мужа в солдаты забрили, угнали на войну, там он погиб, и зареклась тогда Степанида Кузе всяко способствовать. Видела, парнишко смышленый, а вырастет, так будет кем погордиться. Вот, бывало, позовет его к себе в избу, чаем напоит, горячими шанежками накормит, чего-нибудь из жизни расскажет. Иному огольцу наука - мука, а Кузька все накапливал впрок. Потом, когда вырос и начал стадо пасти, она к нему в поскотину часто наведывалась.
Хоть и почитал Кузька Степаниду Веретею, но и родителям никогда не перечил, при всяком случае за них заступался.
Один раз поп в церкви всенародно Дорофея осрамил. Вот, дескать, на моленья-то ходишь, а свыше медного пятака на блюдо никогда не кладешь. Вдобавок пригрозил: "Покуда рубль не пожертвуешь - не появляйся, велю тебя в шею вытолкать!" Дорофей из-за этого шибко расстроился. Ведь на всю деревню позор!
- А ты, тятя, не горюй! - обнадежил его Кузя. - Я попу такое подстрою, сам он от позора не будет знать куда подеваться!
В ту пору Митьша Кукаркин задумал жениться на Нюрке Падериной. Уговорились они меж собой, а Нюркин родитель жениха не захотел. Думал выдать ее за богатого. Митьшиных сватов даже на порог не пустил.
Кузя и Митьша были с малолетства дружками. Только Митьша на догадки был не горазд и не смелый к тому же. Кузька и подсказал:
- Давай Нюрку убегом возьмем. Ты ее в другую деревню вези на венчание, а я ваши следы замету.
В заполночь увез ее Митьша, а Кузька надел бабье белое платье-распустеху, на голову чугунный горшок и в эком виде принялся перед двором Нюркиного отца скакать, руками махать, по горшку палкой стучать, по-вороньи каркать.
Мужик с испугу до утра в подполе просидел, а когда утром спохватился, что Нюрки нет, то решил, будто лесной бес ее тайно похитил.
В тот же день Кузька явился к попу, попросился поговорить с глазу на глаз.
Поп вышел с ним на крылечко.
- Ну, сказывай, какая неминя пристигла?
Кузька поклонился:
- Надо, батюшко, одно дело негласно спроворить...
Тот словно запах жареного поросенка почуял.
- Велико ли дело?
- Моего дружка повенчать без ведома родителя невесты. Сколь будет стоить, заплатим вдвойне.
- Не годится! - для виду, чтобы не продешевить, уклонился поп. - Без родительского благословления и бог в благословлении откажет.
- А ты попуще его попроси, лишний раз кадилом помахай...
- Кто жених, кто невеста? - захотел выпытать поп.
- Приведу, сам узнаешь...
- Знать надо заранее.
- Тогда не сговоримся с тобой, батюшко! - И подстрекнул: - Придется, видно, в другой церкве молодых обвенчать.
У попа аж борода затряслась.
- Ладно, вечером приводи, так и быть, возьму грех на себя. Только плата не в долг, а наличными.
Когда стемнело, обезлюдело в улице, зажег поп в церкве свечи, рясу надел, венчать приготовился. Ждет-пождет, нету ни Кузьки, ни жениха и невесты.
Этак-то пробыл до полуночи и хотел уж домой идти, когда Кузька все же явился. Но вместо парня и девки привел на поводке козла и телушку.
Поп ошалел:
- Это что же такое? Кто дозволил тебе в божий храм скотину впускать?
- Батюшко, не гневись! Козел - это Митьша, а Нюрка - телушка. Оба они заколдованы. Повенчаешь, тогда они в свой образ вернутся, опять станут людьми.
Поп схватил от притвора метлу.
- Ступай прочь!
И прогнал. Думал, будет все шито-крыто, о проделке Кузьки никто не дознается, а церковный сторож видел и слышал. Наутро по всей деревне растрезвонил молву.
Неделю поп нигде не показывался, размышлял, как бы с озорником поквитаться. И по злобе-то надумал высшему начальству кляузу сочинить. Проживает, дескать, у нас парень - богохулец и негодяй, смуту в деревне заводит, и давно пора спровадить его в Сибирь, не то в тюрьму заключить.