Новая книга писателя-фронтовика А. Корольченко посвящена одной из операций завершающего периода Великой Отечественной войны. Автор рассказывает о событиях в Венгрии и Австрии весной 1945 г. На основе архивных документов, воспоминаний участников, личных наблюдений он раскрывает обстановку того трудного времени, повествует о боях и сражениях, об их военных руководителях.
Содержание:
Часть первая ПУТЬ К ВЕНЕ 1
Часть вторая БОИ ЗА ВЕНУ 28
Приложение 1. ГОРОДА ВЕНГРИИ И АВСТРИИ, ОСВОБОЖДЕННЫЕ В ХОДЕ ВЕНСКОЙ ОПЕРАЦИИ 55
Приложение 2. ПРИКАЗЫ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ВОЙСКАМ 2-го И 3-го УКРАИНСКИХ ФРОНТОВ В ПЕРИОД ПРОВЕДЕНИЯ ВЕНСКОЙ ОПЕРАЦИИ 59
Товарищам по оружию, ветеранам Великой Отечественной, с которыми в далеком 45-м освобождали Вену
Часть первая ПУТЬ К ВЕНЕ
БОЕВЫЕ ТОВАРИЩИ ИЗ ВЕНСКИХ ДИВИЗИЙ
Передо мной на столе карта. Пожелтевшая от времени, потертая на сгибах, вся в подклейках и карандашных пометках, - она словно живой свидетель прошлого. От карты исходит едва уловимый, тонкий, щекочущий запах. Здесь, в архиве, его источают бумаги, пролежавшие на полках долгие годы. Это запах времени.
Документом истории стала и карта. Она имеет свои номер и папку, учтена в толстой книге архивариуса.
А ведь когда-то с этой картой я прошагал тяжелые версты, поднимая в атаку роты! Без труда читаю цветные значки и пометки, ведь моя старая карта - это страница жизни, которую никакими силами нельзя вырвать из памяти.
Прежде чем попасть в архив, карта немалый срок находилась в моем полевом планшете: не мог с ней расстаться.
Она ко мне попала накануне наступления.
Фронтовики знают, что воевать без карты - дело трудное, все равно что вести бой вслепую. Мне досталась "двухсотка", сантиметр которой соответствовал 2 километрам местности. Карта охватывала территорию Венгрии, Австрии и даже Чехословакии. На ней я начертил синим карандашом линию немецкой обороны и написал: "3 тд СС "МГ", что означало: "3-я танковая дивизия СС "Мертвая голова". Она обороняла участок, где нам предстояло наступать.
Помню, как потом бежал в атаке по напоенной влагой пахоте, как захлебывались очередями немецкие пулеметы, как били по нам прямой наводкой орудия, как с раздирающим душу треском рвались мины. А у окраины селения мы попали под яростный налет шестиствольных минометов. Осколки безжалостно секли все, что находилось поблизости. Потом появились серые медлительные, неповоротливые танки "тигры", и пришлось схватиться с ними.
Бой за село Шаркерестеш продолжался весь день, но он показался минутой. Вечером, подписывая боевое донесение, в память острой болью врезалось число 93. Таковы были потери батальона за день.
Наутро схватки продолжались у канала Шервиз, и у города Секешфехервар, находившемся в межозерье Балатона и Веленце, и еще у десятков венгерских селений и безымянных высот.
Весь боевой путь я отмечал на своей карте, прошагав от Будапешта до Вены и дальше, до Альп. На ней сделал и последнюю отметку 9 мая в Чехословакии, у местечка Зноймо.
Вскоре пришло распоряжение: "Топографические карты собрать и уничтожить по акту". Но, каюсь, нарушил я тогда распоряжение. Не поднялась на это рука. Разгладил свою карту, подклеил порывы, аккуратно, словно пеленая, сложил и упрятал подальше.
В ту же осень мне посчастливилось приехать в родной Ростов. Здесь произошла удивительная встреча с моими одноклассниками. Парней не было, одни служили в армии, другие погибли. Жизнь всех разметала. Ко мне пришли служившие в картографическом учреждении одноклассницы.
Войсковая часть располагалась в приземистом кирпичном строении в центре города. Там вчерашние школьницы вычерчивали для действующей армии топографические карты.
- Ты где воевал? - спросила Женя Грибанова, глядя через очки. Я ответил. - Так был у Балатона? И в Вене?
- Конечно, пришлось быть! Там такое творилось! Век не забыть. Почему ты спрашиваешь?
- Да ведь я чертила карту того района! Мне запомнилось каждое селение, каждая дорога, каждая река! И Шаркерестеш, и канал Шервиз, не говоря уже о Вене.
Тогда я достал из планшета карту, развернул ее, исчерченную карандашом вдоль и поперек, потертую на сгибах, в заклейках.
- Ой! Она самая! - воскликнула Женя и почти припала к карте, подслеповато разглядывая ее через толстые линзы очков. - Она… Она…
И я увидел, как по щеке девушки скатилась и упала на карту слеза…
Сейчас я разглядываю упруго изогнутые скобки наших боевых порядков, короткие стрелы контратак, зубчатые позиции противника. За ними вижу атакующие цепи пехоты и танков, слышу артиллерийский гул, солдатское "ура". И вижу людей, своих боевых товарищей.
Дорога боев, прочерченная на карте, берет начало под Будапештом, выходит к озеру Балатон и от него устремляется на северо-запад, к Вене. Дальше маршрут замысловато петляет по горным дорогам Альп и вырывается к Праге.
Я всматриваюсь в карту. До боли знакомы названия далеких местечек, селений, городов. Вспоминаю фронтовых товарищей.
Прежде чем попасть в Венгрию, наш 300-й полк неожиданно перебросили в составе 37-го гвардейского стрелкового корпуса с Карельского фронта в только что освобожденную от немецких оккупантов Белоруссию.
- Три дня на оборудование лагеря, затем - боевая учеба! - велел наш "батя" - так мы называли командира полка полковника Данилова. - Предстоит нелегкое дело.
Нелегким было дело и в Карелии. Когда в начале лета командующий войсками фронта генерал армии Мерецков докладывал в Ставке замысел предстоящей наступательной операции по форсированию реки Свирь и прорыву долговременной глубокоэшелонированной обороны противника, он, изложив соответствующие расчеты, обратился к Верховному Главнокомандующему с просьбой выделить дополнительно армию из резерва Ставки.
Поразмыслив, Сталин ответил:
- Армию дать не могу. Выделю корпус, он заменит армию. - Верховный имел в виду наш 37-й гвардейский корпус.
ИЗ ФРОНТОВОГО БЛОКНОТА
Старейшие десантники
Вскоре нам объявили, что корпус снова вошел в состав воздушно-десантных войск. Мы сменили общевойсковые, пехотные погоны с малиновым кантом на прежние, десантные с голубым.
На окраине глухого леса, у самого Днепра возникли землянки, кухни, бани. Полковые саперы перекинули через неширокий Днепр наплавные мостки к находившемуся в отдалении аэродрому. Там появились самолеты, с которых мы опять стали совершать парашютные прыжки.
Тогда довелось мне познакомиться с Наби Аминтаевым - одним из первых советских парашютистов.
Помню, в штабной землянке появился большерослый подполковник. Голова едва не доставала бревенчатого потолка, казалось, он не вошел, а втиснулся в наше лесное сооружение, ставшее сразу тесным.
- Аминтаев, - назвал себя.
Я знал, что подполковник - начальник парашютно-десантной службы нашего соединения, знал, что в прошлом он служил в Северо-Кавказском военном округе, что на его счету более тысячи парашютных прыжков, многие из которых он совершил в Ростове и Новочеркасске. С его именем было связано зарождение и становление воздушно-десантных войск. Летом 1935 года он установил мировой рекорд, совершив прыжок с высоты 7612 метров без кислородного прибора. Тогда же был удостоен ордена Ленина, высшей в то время правительственной награды.
- Показывай, начальник штаба, как спланировал парашютную подготовку, - произнес Аминтаев густым, с кавказским акцентом голосом.
Листая документы, он внимательно, как мне казалось, с излишней придирчивостью изучал планы и графики. До того я командовал ротой и планировать боевую подготовку батальона не приходилось.
- Операция предстоит серьезная. Будет большое десантирование, и к нему нужно готовить личный состав.
- Что-то лицо ваше мне знакомо, - заметил подполковник.
Я ответил, что мы встречались на подмосковном аэродроме, у Медвежьих озер, где совершались тренировочные прыжки. Там мне довелось подниматься в небо с одной из первых парашютисток страны Галиной Пясецкой и с Анатолием Дорониным. Три брата Дорониных изобрели и опробовали прибор для автоматического раскрытия парашюта. Лейтенант Анатолий был младшим.
- Так вы из Щелковской бригады! Вот я и вижу, где-то встречались.
Мы разговорились, вспомнили Ростов. Я узнал много интересного.
- Не встречали ли вы парашютиста Харахонова? Он из Ростова.
- Василия? Мы с ним большие друзья!
- Мне довелось наблюдать его прыжки.
В давние довоенные времена воскресенье 18 августа отмечался как День авиации. К этому времени купальный сезон на Дону кончался, о дачных заботах ростовчане не имели и понятия, а потому в тот день многие устремились к аэродрому, заполняя огромную его площадь.
Там впервые услышал я фамилию парашютиста Харахонова.
По радио объявили, чтобы наблюдали за набирающим высоту четырехмоторным самолетом:
- Будет прыгать Василий Харахонов. Прежде чем раскроет парашют, пролетит немалое расстояние на крыльях.
На крыльях? В памяти всплыла древняя легенда о Дедале и его неугомонном сыне Икаре, который направился на крыльях к солнцу и, приблизившись, погиб, так и не достигнув цели. Вспомнился и рязанский холоп, дерзнувший летать, уподобившись птице, на сотворенных им крыльях.
А самолет меж тем набрал высоту и, сбросив газ, летел, приближаясь к зрителям.
- Вот он!.. Летит!.. Летит! - послышались крики.
И все увидели в далеком небе силуэт, напоминающий стремительного стрижа: короткие скошенные крылья, небольшая круглая голова, темная препона между ног.
Парашютист не падал, нет! Он действительно летел, с каждым мгновением приближаясь к земле. И все четче и четче обозначались его контуры. Казалось, он сверху определил место своего приземления и несся к нему, надеясь обойтись без парашюта.
Оставалось совсем немного, когда с легким хлопком распахнулся цветастый купол.
С того времени прошло немало лет, но до сих пор этот случай в моей памяти. Здесь, в Ростове, Харахонов провел немало экспериментов в новом тогда парашютном деле: прыгал днем и ночью, с различных высот и с различным временем задержки раскрытия парашюта, исполняя роль спасателя, вместе с "раненым" парашютистом.
За развитие парашютизма в стране Василий Иванович был удостоен государственных наград: орденов Ленина и Красной Звезды.
В октябре 1944 года Харахонов находился в боевой части в Прибалтике. И надо же было так случиться, что под Шяуляем погиб в одном из боев.
Иван Иванович
Закоренелым десантником был и начальник штаба полка майор Лисов. Однажды во время демонстрации документального фильма о знаменитой массовой выброске десанта он сказал:
- Внимательно понаблюдай за тем бомбардировщиком.
- Это был четырехмоторный "ТБ-3", на фюзеляже и плоскостях которого закрепились десантники.
В одном из парашютистов я узнал Ивана Ивановича.
- Это был мой десятый прыжок. А первый совершил в 1934 году. - На гимнастерке был знак с трехзначным числом на подвеске: столько было прыжков на его счету.
Иван Иванович запомнился по тому дню, когда форсировали Свирь. Мне тогда пришлось заглянуть на командный пункт полка. Он размещался в подвале разрушенной больницы, которая стояла на берегу и наверняка служила хорошим ориентиром. Вблизи нее то и дело рвались снаряды и мины. Иногда они попадали в стену, и тогда вместе с осколками разлетались куски кирпича, а в стене появлялся пролом.
Войдя в подвал, я осмотрелся. На обломках примостились солдаты и офицеры, а у окна расположился Иван Иванович. В полку он был на особом положении. Не потому, что занимал должность начальника штаба и имел право отдавать распоряжения от имени командира полка. Он даже никогда и не ссылался на полковника. Но отданные Иваном Ивановичем распоряжения выполнялись безоговорочно. Покоряли его трезвый ум, легкий юмор, обаяние. Внешне был он высок, строен, с открытым взглядом серых глаз. Зачесанные назад волосы открывали высокий лоб.
Склонившись над картой, он говорил по телефону и тут же карандашом делал пометки на карте. Я взглянул на карту. Она была испещрена цветными значками и пометками, а на полях теснились таблицы. Десятки таблиц. По ним можно было узнать, куда и когда стреляли батареи, что делали роты, когда должны были отчалить лодки, плоты и паромы, кто на них переправлялся. Все расписано по минутам. Были еще какие-то расчеты и записи.
Действовали телефоны и радиостанции. Тренькали звонки, сыпались точки-тире морзянки. Радисты торопливо записывали сигналы, тут же передавали их офицерам, а те, расшифровав, - Ивану Ивановичу. Он спокойно и, казалось, не спеша читал донесения и радиограммы, делал на карте пометки и немногословно докладывал по телефону находившемуся на наблюдательном пункте командиру полка.
О начальниках штабов пишут мало. Вероятно, потому, что на поле сражения их не видно: они обычно сидят в надежном укрытии. Но в своих укрытиях они делают наиважнейшее дело - обеспечивают командиру управление боем. С помощью штаба в войска передается воля командира и осуществляется его замысел.
В подвале гул артиллерийской пальбы был приглушен. Только иногда от близкого разрыва содрогались стены. Казалось, что стена вот-вот обрушится, завалит вход в подвал и единственное оконце, через которое пробивались свет и воздух.
- Товарищ майор, нет связи с "Резедой"! - объявил в разгар артиллерийской подготовки худощавый, с утиным носом связист.
С излишней торопливостью он крутил ручку аппарата.
- Почему молчишь, "Резеда"? Черт бы тебя побрал!
Сидевший рядом второй телефонист тоже крутил ручку аппарата и тоже кричал в трубку, вызывая какой-то "Пестик".
Вбежал командир роты связи. Пилотка сбита, растерянный взгляд.
- Связь есть?
Худощавый телефонист мотнул головой:
- Обрыв на линии, товарищ старший лейтенант!
Вслед за командиром роты появился адъютант полковника.
- Товарищ майор! Нет связи! Батя шумит, кричит: "Если через десять минут связь не восстановят, отдам командира роты под трибунал!" Переправа должна начаться…
- Да мудрено ли связь в этой каше потерять! - вспыхнул старший лейтенант. - Посмотри, что делается!
Я видел в траншее десятки телефонных проводов. Желтые, красные, белые, зеленые, словно нити нервов, они тянулись отовсюду - от батальонов, рот, артиллерийских батарей, понтонеров, самоходчиков, - сходясь в толстый цветастый жгут, змеей вползавший в штабной подвал. Устранить обрыв - дело одной минуты; стоит только зачистить и соединить концы. Но попробуй найди этот обрыв!
Угроза командира словно ошпарила старшего лейтенанта. Он стоял посреди подвала и растерянно смотрел на майора.
- Рядом командный пункт артиллеристов. Уточните: держат ли они связь с командирами дивизионов… - сказал Иван Иванович.
- А ведь и правда… Понял вас, товарищ майор! - Старший лейтенант бросился в темневший пролом. Через минуту он вернулся.
- Есть связь! Командиры дивизионов рядом с комбатами. Сейчас я туда подам нитку и аппарат, а сам пойду на линию…
- На линию пошлите сержанта и солдата. Сами оставайтесь здесь. Понятно? А это возьмите для успокоения. - Иван Иванович протянул связисту леденец. - Помогает…
Пряча улыбку, он легонько похлопал командира роты по плечу.
- Понял, товарищ майор!
На Свири
Это событие у всех нас осталось в памяти. Утром 21 июня 1944 года мы сидим в траншее, из которой видна река и противоположный берег, изрытый траншеями, с проволочными заграждениями, буграми замаскированных дзотов и бронеколпаков. За ними лес.
В напряженную тишину незаметно вплетается едва слышимый гул. Он приближается, усиливается, тяжелый и натужный. В бледном, подернутом дымкой небе плотным строем летят самолеты.
Бомбардировщики идут тройками. В каждой линии таких троек три. Вот первые уже над нами, и мы видим, как от самолетов черными каплями отделяются бомбы и стремительно несутся вниз. Они падают на противоположный берег, на траншеи и укрепления противника. В воздух летят проволока, земля, обломки бетона и дерева. Клубится сизочерный дым, и словно живая, содрогается под ногами земля.
Потом появились штурмовики, "Илы". Они шли низко, будто утюжили берег, поражая врага "эрэса- ми" и пулеметными очередями.
Едва штурмовики скрылись, как далеко в нашем тылу зарокотало, загремело, завыло. Над лесом поднялось темное облако дыма и пыли, из которого огненными стрелами вылетали ракеты. Ударили орудия и минометы. Началась артиллерийская подготовка. Наши орудия бьют по противнику, тот, огрызаясь, отвечает.
Я высовываюсь, стараюсь рассмотреть лощину, где вчера наблюдал плоты с чучелами, но меня дергают за гимнастерку, и я падаю.
- Ты не очень-то высовывайся. Влепит, - миролюбиво говорит командир пулеметной роты, капитан Белоусов.
Взгляд его глаз суров, а лицо в глубоких складках добродушно.
Со всего полка собрали станковые пулеметы "максим". Они расставлены в траншее. Тут же и противотанковые ружья. Задача пулеметчиков - и наша, бронебойщиков, - с началом форсирования реки подавить огневые точки противника.
Все тонет в грохоте взрывов. Что-то кричит мне Белоусов, но разобрать невозможно.
Загрохотала "катюша". Берег скрылся в дыму. К траншее выползла самоходка. Круглой пастью зияет ствол орудия. Ствол медленно развернулся, замер, и раздался оглушительный выстрел. Воздушная волна ударила в траншею, едва не сбив с ног солдата. Он выругался, погрозил самоходчикам кулаком и вдвоем с помощником откатил пулемет на новое место.
Не остался в долгу и противник. Его снаряды и мины густо ложатся по берегу, вблизи нашей траншеи и за ней. Ведь пристрелян каждый бугорок, каждое дерево!
Прямо в траншею, в то место, где затаились три солдата и офицер, попала мина. Взрыв - пыль, сизый дым стелется по траншее. Катится окровавленная каска, на одном из солдат горит обмундирование.
Я вижу, как лица пулеметчиков побледнели. Люди прижимаются друг к другу, торопливо и глубоко затягиваются крепчайшей бийской махоркой, испуганно глядя на недвижимые тела.
Грохот не ослабевает. Мощный артиллерийский кулак молотит и молотит, поражая всю немалую глубину неприятельской обороны, разрушая укрепления и укрытия, огневые позиции, пункты наблюдения и узлы связи, сосредоточение резервов и колонны на дорогах.
Вдруг гул разрывов разом отдалился. Вся артиллерия, что била по переднему краю, перенесла огонь в глубину. Вот он, долгожданный перенос огня, с которым начнется ложная переправа!
- Гвардейцы, за мной! - выбежал из укрытия лейтенант Ставропольцев.
Вслед за ним к реке бросились двенадцать гвардейцев.
- Мытарев, твой плот крайний! - командовал старший сержант Немчиков. Павлов, Бекбесунов, ваши - ближние.
Солдаты из взвода Журавлева помогали столкнуть плоты в воду.
- Живей! Живей! - Ставропольцев бегал вдоль берега от плота к плоту, в руке пистолет. - Продержитесь, хлопцы, четверть часа! Всего пятнадцать минут!