"Сижу на суку, сир-сирота. Студёно, голодно – сил моих больше нет! Собирайтесь, сестрицы, сюда все. Посидим, обсудим, яблочек поедим – и спать. Всю зиму спать. Сестрицы, сестрицы, все сюда!"
Помолчал зверёк немножко – и опять засвистел-запел: "Сестрицы, сестрицы!.. Си-сии-си-сии-сиии!"
Тихо в саду. Вдруг засвистели со всех концов тонкие голосишки: "Сиди, сиди! Сию минуту соберёмся все!"
Вот зашуршало, зашебаршило под яблоней, и быстро покарабкались по стволу такие же шустрые жёлтые зверьки, как наш. Много их прибежало. И было у них тут садовое собрание. Обсуждали, не пора ли им спать ложиться и где им устраиваться на зиму.
Конечно, никто из них не знал, что рядом на дубе сидит в засаде ястреб. Правда, была уже тёмная ночь, и он не мог их видеть: ястреб не сова, не охотится в темноте.
Но только они обсудили, решили, что им пора, откуда ни возьмись и сама сова пожаловала! Серая неясыть. Вот страх-то!
Зверюшки – кто где был – так и замерли. Кто на земле – в комочек сжался, кто на ветвях – лапки растопырил, ковриком распластался. И на что уж зорки в ночи глаза у неясыти – ни одного она тут не приметила. Дальше полетела.
Час за часом проходила тёмная октябрьская ночь. Трижды неясыть облетела дозором лес. Но зверьки на ветвях сейчас же притворялись невидимками – и сова снова улетала ни с тем, хотя глаза её так и горели во тьме.
Уж начало светать. Тогда зверьки зашевелились все, начали искать на ветвях забытые людьми яблоки, прятавшихся под листьями жуков, их личинки, а на земле – падалицу. И скоро набили животики.
Тогда наш зверёк показал им своё дупло в дубе. Все решили, что лучшего убежища на зиму им не найти, – и один за другим полезли в его круглую дырку. А наш зверёк – последним.
Вот тут-то и проснулся ястреб.
– Ой, деда! Он схватит жёлтенького?
– Как же не схватит? Он ведь хищник. Ему тоже чем-нибудь кормиться надо.
– Не хочу, деда! Сделай так, чтобы жёлтенький убежал!
– Куда он убежит? Да ты слушай, не перебивай!
Посмотрев в своё окошечко среди листьев, ястреб увидал, как один за другим аппетитные, толстенькие зверьки поднимаются по стволу и исчезают в дупле. Пока он удивлялся, откуда их столько взялось, последний уже приближался к дуплу. Ястреб не стал долго раздумывать и прямо через своё окошко кинулся на него с растопыренными когтищами.
– Ой, деда, не надо! – вскрикнула Майка.
Но зверёк шмыгнул в дупло, и ястреб успел ухватить его только за хвостик. Ухватил, изо всей силы потянул его назад. Зверёк пискнул. Шкурка его хвостика снялась, как одеяльце, и зверёк исчез в дупле. А ястребу пришлось отлететь с одним кусочком шкурки, с хвоста зверька.
– Деда, зверюшке больно же!
– Ну, не больней, чем ящерице было. Помнишь, когда ты схватила её за хвост и он обломился у неё? Самое главное, что ястреб остался с носом, а зверёк спасся, улёгся со всеми своими товарищами и стал отращивать себе новую шкурку на хвостике. В том-то и фокус, что у этих зверьков легко снимается кожа с хвоста, а потом они быстро отращивают новую, как ящерица хвост.
Дупло внутри дуба было большое, просторное. Зверьки укладывались там каждый на бочок, свёртывались колбаской так, что задние их ножки приходились к носу, и накрывались пушистым хвостом, как одеяльцем. Только наш не мог накрыться тёплым хвостиком, потому что пушистая шкурка с него осталась у ястреба. Но ты не думай, что ему будет холодно спать зимой: ведь их там, в дупле, собралось много, больше десятка, они все крепко прижались друг к другу – наш тоже – и грели друг друга своими тельцами.
Вот и вся история про жёлтенького зверька с чёрной повязкой на глазу. А теперь, внученька, спи спокойно.
И дед Иван Гервасьевич опять принялся подтыкать одеяло под Майку, потому что она вертелась и совсем из-под него выбилась.
– А как его зовут? – спросила Майка. – Я их разве не видела?
– Коли видала б, – запомнила. В том-то и фокус, что это зверьки-невидимки. Когда ты по саду бегаешь, они по дуплам спят. А когда они бегают, ты в кроватке спишь. И зиму всю они спят. Так и называются: сони садовые. Вперёд не хвастай, что всех зверей знаешь!
ГОГЛЁНОК, ИЛИ ТРИ МИРА
Глава I
Как? Вы не помните, как родились на свет? Вот удивительно! Я так отлично помню!
Я открыл глаза и вижу: темно… И чувствую: сыровато.
Хотел вскочить, – не пускает что-то сверху.
"Вот те раз! – думаю. – Стоило родиться в такой крошечный мир, где еле помещаешься, свернувшись калачиком".
Я рассердился и – тюк! – в стенку носом – тюк!
Стенка-то и проломилась. Сразу целый кусок обломился, и в угловатую дыру хлынул свет. Не яркий, не ослепительный – приятный для глаз свет. Я даже пискнул от радости: сам себе рассвет устроил!
Вдруг что-то надвинулось на меня. Я струсил и – нырк! – обратно в свой маленький тесный мирок. Съёжился там, сжался весь, затих – будто меня и нет на свете.
И вдруг ко мне в дыру просунулся нос. Ну просто восхитительный нос: большой, гладкий, с блестящей чёрной нашлёпкой на кончике, вроде ноготка. В общем, такой же, как у меня, только куда больше.
– Мама! – запищал я изо всей силы. Сам не пойму, как это я так сразу узнал её! И так рванулся к ней, что стенки моего хрупкого мирка рухнули, и я поднялся во весь свой рост со скорлупкой на голове, как в шапочке. Родился-то я, оказывается, в яйце. Мама моя, оказалось, утка, а я – утёнок.
– Добро пожаловать! – крякнула мама: голос у неё хриплый. – Ты у меня первенец.
Мир, в котором я теперь очутился, был тоже не очень-то велик и довольно темноват. Он был ограничен круглыми, уходящими вверх стенами, а землёй служила ему мягкая труха и целая куча перьев и пуха, в которой лежали ещё двенадцать точно таких же серо-зелёного цвета яиц, как то, из которого только что вышел я.
Мама принялась переворачивать их носом и приговаривать:
– Вот ещё один… Погоди, погоди, сейчас я помогу тебе! Вот ещё… Здравствуйте!
Не прошло и часу, как выклюнулись на свет все мои братишки и сестрёнки. Когда мы – птенчики – сидим в яйце, у каждого из нас на носу – твёрдый бугорок: лицевой зуб называется. Очень удобно рушить им скорлупку. Но как только мы вышли из яйца, мы его потеряли.
Маленький мир, в котором мы родились, стал теперь тесен для нас. Мы перешли в другой мир – тоже не очень просторный. Это был наш дом, наше гнездо внутри дерева. В нём было темновато, от гнезда вверх уходили круглые стены, как в трубе, и где-то вверху было окошко, через которое лил солнечный свет.
Вдруг через окошко донеслись до нас человеческие голоса.
– Эй, Гриша, гляди-ка – тут в осине дупло!
– Верно, – подтвердил другой голос. – Из пустого дупла либо сыч, либо сова. Жаль – высоко очень: метров двенадцать будет. Завтра прихватим с собой когти – посмотрим, кто там.
Мы, утята, хоть и не знали, что когти – это такие железки, при помощи которых люди влезают на столбы и стволы, – но перетрусили отчаянно. Однако мама нас успокоила:
– Люди сказали "завтра". Полезайте ко мне под крылья, обсыхайте там и смажьте свой пушок жирком. А завтра чуть свет мы с вами переселимся в третий, очень просторный мир, где людям нас не поймать и где мы будем жить на воде.
– А что такое – вода? – спросил я.
– Много будешь знать, скоро состаришься, – сказала мама-утка. – Тебе сейчас расти скорей надо, развиваться, а не стариться.
Я удивился:
– А как же я стану развиваться, если не буду узнавать, ума набираться?
На это мама ничего мне не ответила.
Мы все залезли маме под крылышки – и как только она сумела всех нас сразу обнять! – и принялись старательно обсыхать и смазывать пушок жиркам. Удивительно, как у нас всё ловко устроено! На спине, над хвостиком, у нас, оказывается, такой мягкий бугорок: нажмёшь на него носом – выступит капелька жира для смазки перьев. Мама сказала, что перья смазывать жиром уткам необходимо, чтобы не намокать в этой таинственной воде, которую мы завтра увидим.
Переночевали мы у мамы под крылышками, а чуть свет – проснулись. Мама забралась вверх по дуплу. На миг в нашем мире стало темно-темно. И вдруг в окошко опять хлынул свет. Но мамы уже не было с нами.
И вдруг откуда-то издалека-издалека донёсся до нас её хриплый голос: "Р-ребя!.. Ребятки!"
Тут мы все запищали и бросились карабкаться на стенки, цеплялись за них коготками и упирались своими крошечными жёсткими хвостиками. Первым, конечно, взобрался на окошко я.
Ух! что я из него увидал!
Зелень, зелень, зелень! Кругом зелень и стволы деревьев среди неё. Я даже зажмурился: так ярко блестели листья на солнце! Но сейчас же раскрыл глаза и глянул вниз. Там, далеко-далеко внизу, стояла наша мама-уточка и звала:
– Сюда! Сюда!
Но у нас не было ещё крыльев – только крошечные культяпочки! Мы же разобьёмся!
Но на окошко уже забрались ещё два моих братишки, – и не успел я опомниться, как они толк меня вниз…
Я пискнул от ужаса и кувырком-кувырком полетел в пропасть со страшной высоты!..
Глава II
Братишки столкнули меня со страшной высоты.
Я стремглав полетел в пропасть, но – представьте себе – нисколько не разбился! Ударился о землю, подскочил как мячик, перевернулся через голову – и стал на ножки. Оказывается, у нас, утят, такой густой пух и такие мы лёгкие, что можем падать с любой высоты, как мячики.
За мной благополучно попадали все мои братишки и сестрёнки.
– Ну, вот и молодцы! – сказала мама-утка. – Теперь за мной!..
– Это и есть тот мир, в котором мы будем жить? – спросил я.
– Глупенький! Это не мир, а только ещё перемирие. Самое опасное место между гнездом и прекрасным утиным миром.
– Плохое место! – пискнул я. – Жёсткое! Мне лапам больно…
– Плохой мир лучше доброй ссоры, – наставительно сказала мама.
Я давно уже заметил, что она любит употреблять человеческие поговорки и часто совсем некстати.
– Ни с кем не ссорьтесь, ведите себя хорошо, – продолжала мама и зашагала вперёд, переваливаясь с боку на бок. Мы все потянулись гуськом за ней. Я, конечно, первый.
Под ногами у нас были корни, мы путались лапами то во мху, то в высокой траве, наши нежные перепонки между пальцами больно кололи хвоины и острые сучочки. Мама шла не шибко, но мы еле поспевали за ней, спотыкались, падали, вскакивали, опять спешили догонять её.
Вдруг мама остановилась и шёпотом зашипела:
– Прячьтесь! И – ни звука!.. – Сама тоже спряталась в кусте.
Мы затаились в траве. Послышались грубые голоса и стук железа о железо.
По лесу, разговаривая, шли два человека. Они несли страшные большие железные когти.
– Наверняка в дупле чьё-нибудь гнездо, – говорил один. – Если с яйцами – яичницу себе сделаем. С птенцами – так жарево.
И оба быстрыми шагами прошли за кусты в ту сторону, откуда мы только что пришли.
– Ищите! Ищите! – прошипела мама, вскакивая на ноги.
Мы опять побежали за ней – и скоро вышли на залитую солнцем поляну с камнем посередине. На камне грелся зелёный зверёк, длинный и узкий. Он взглянул на нас, засеменил короткими, кривыми лапками и шмыгнул под камень, вильнув длинным хвостом. Я хотел перепугаться, но мама сказала:
– Это ящерица грелась на солнышке. Она испугалась нас. Безногих гадов – змей – надо остерегаться: среди них есть ядовитые. А эти – на ножках – ничего.
Потом вдруг выскочил из-под кустика серый зверь. Большой – куда больше мамы, – страшный, с растопыренными ушами. Мы все сразу остановились и прямо не знали, куда от него деться. А он встал во весь рост, болтает тонкими передними ножками и косится на нас одним глазом.
– Поспать не дадут! – оглядев нас, сердито пискнул зверь детским голоском и опять улёгся под свой кустик.
Мы пошли дальше, и мама сказала:
– Это просто заяц. Он утят не ест.
– Заячий детёныш? – спросил я. – На нём ни перышка, один пух.
Мама объяснила мне: "Из всех на свете животных только мы – птицы – одеваемся в красивые лёгкие платья из перьев. Другие ходят всю жизнь в пуху или – как люди – надевают что-нибудь на голое тело".
Тут перед нами поднялась из травы желтоватая птица чуть побольше мамы, с маленькой головкой, острым носом и красными бровями.
– Здрассте, сестрица тетёрка, – вежливо поздоровалась мама. – Вот каких я утяток вывела: кругленькие, пушистенькие. И такие ловкие, так хорошо научились ходить!
– Ах, не смешите меня, хозяюшка! – сказала краснобровая. – Поглядите на моих тетеревят. Они уж и бегают отлично, не то что ваши ковыляшки!
Тут вдруг как из-под земли выросли девять жёлтеньких краснобровых тетеревят. "Пи-пи-пи!" – запищали они и замелькали тонкими, прямыми ножками.
А мне ужасно не понравилось, что тётка тетёрка назвала нас ковыляшками. Я как дам одному тетеревёнку в грудь! Он отскочил. А я наступил сам себе на ногу и ткнулся носом в землю.
Все жёлтенькие накинулись на нас. Подскакивают и – раз-раз носиками! – всех повалили! Наша мама волнуется, крячет, тетёрка квохчет, – шум, писк! Мама подняла нас всех с земли.
– Как вам не стыдно! – и скорей повела дальше.
Нам и верно было стыдно: девять тетеревят победили нас – тринадцать утят! И кричат нам вслед: "Хи-хи-хи! Ковыляшки! Коротышки! Мокрохвостики!"– и всякие такие обидные слова.
Но тут деревья стали редеть, редеть, стало светлей – и вот впереди показалось, засияло что-то огромное и такое прекрасное, что у меня дух захватило. Синий-синий-синий мир лежал под обрывом, накрытый таким же синим, высоким-высоким небом! Он был похож на огромное синее яйцо.
– Вода, озеро, – сказала мама. – Тут мы и будем жить.
Она раскрыла крылья, замахала ими, полетела и, сделав над озером широкий круг, опустилась под нами на воду, подняв сноп радужных брызг.
– Кувыркайтесь сюда! – крикнула она весело.
И вот мы – тринадцать утят – смело бросились с высокого обрыва кувырком, кувырком в синее озеро. Я, конечно, первый. И не успел я опомниться, как с головой окунулся в податливую, тёплую, ласковую воду. Вокруг меня с писком падали, окунались, выскакивали мои чёрные братишки и сестрёнки.
– Спасайтесь! – отчаянно крикнула вдруг мама и неожиданно куда-то исчезла. На нас упала тень распластанных крыльев большой птицы с горящими глазами и хищным, крючковатым носом.
Но где же было спасаться нам, беспомощным утятам? Мы у всех на глазах открыто сидели на гладкой воде, и деться нам было некуда…
Глава III
Страшная хищная птица была уже над нами, а мы сидели открыто, у всех на глазах, – и не знали, куда спасаться.
И знаете, – что тут случилось? Мы все вдруг исчезли так же, как наша мама! Подумать только: в первый раз попали на озеро, толком даже не понимали, что такое – вода, а спасаться от опасности уже отлично умели на ней. Или, лучше сказать, в ней. Мы нырнули. Мы были лёгкие как пробки, но вода не вытолкнула нас из себя. Мы заработали своими перепончатыми лапками и поплыли в ней, как рыбки.
Страшная хищная птица потеряла нас из виду и полетела дальше. И когда – через целую минуту – мы все вынырнули, её уже не было видно. Мама быстренько поплыла к густым камышам, а мы все – кучкой за ней. Плавать учить нас ведь не надо было, – мы уже сами умели, как и нырять. Вот что́ значит попасть в свой родной мир! В нём чувствуешь себя дома.
Пухлые, безлистные камыши с маленькими пупырышками наверху росли густым низкорослым леском. Дальше в озеро впадала речушка; против неё было множество островочков. Вокруг них поднимались заросли длиннолистного коленчатого тростника и высокого, с большими коричневыми головами рогоза. Поэтому на нашем лесном озере жило множество птичьих семейств: эти зелёные заросли были для них отличным убежищем. На камыше, тростнике и рогозе водились личинки стрекоз, жирные ручейники и другие насекомыши – самый вкусный для нас корм. И тут мы не очень-то боялись той большой хищной птицы, которая так напугала нас в первый день на озере. Мама сказала нам, что этот хищник зовётся болотным лунём. Большой, коричневый, он раза три на день медленно облетал озеро над самыми камышами, высоко поднимая над спиной длинные крылья. Высматривает, не зазевался ли где-нибудь утёнок или даже взрослая птица. Увидит и – р-раз! – налетит и схватит в когтищи. Но если ты не зевака, – всегда успеешь спрятаться от него, нырнув или прикрывшись свисающими над водой ветвями плакучей ивы. Ещё ежедневно посещал наше озеро чёрный коршун с вырезанным треугольником хвостом. Но этот больше интересовался выкинутой волной падалью: дохлыми рыбами, лягушками. А светлая, очень грозная на вид скопа – та на нас никогда и не пробовала нападать: она ловила живую рыбу. А все жители зелёных зарослей были нашими друзьями.
Каждый день мы знакомились с каким-нибудь новым семейством и очень весело проводили время. Тут мы узнали, что мы – нырки, называемся – гоголя, а пока не выросли – гогля́та. Рядом с нами жили красноголовые нырки и два выводка хохлатых че́рнетей. Все мы очень скоро научились добывать себе еду – всяких там крошечных рачков, личинок ручейников и подёнок, – ныряя за ними на дно. А вот мелководные утки – крупные кряквы и махонькие чирки – не ныряли, а только кувыркались головой под воду, хватали мутную водицу и щелокчили, процеживая её сквозь пластинки своего клюва; что останется – глотали и так кормились. Мелководные утки жили в речушке и на островах против неё.
На берегу бегали долгоносые долгоножки-кулички, водились болотные курочки-пого́ныши. У них были очень шустрые круглые, как шарики, детишки. Но болотные курочки не были настоящими курами, как сухопутные куры – тетерева, рябчики, куропатки. С настоящими лесными курами я встретился опять только случайно.
В это время я уже часто отделялся от своих братишек и сестрёнок, всегда плававших с мамой. Подплыл раз к такому месту, где лес совсем подошёл к озеру, и слышу вдруг – кто-то окликает меня:
– Здорово, мокрохвостик!
А это, оказывается, тот самый тетеревёнок-краснобровик, который повалил меня, когда мы ещё только пробирались к озеру. Тетёрка неосторожно подвела свой выводок к самой воде, к обрывчику.
Я не сразу узнал своего обидчика, так он вырос. У него уже отросли маленькие крылышки. Таких цыплят называют поршками: они уже могут вспархивать и садиться на нижние ветки кустов. Удивительно, как он-то меня узнал – ведь все мы – птенцы – растём не по дням, а по часам, и я уже стал шлепунцом. Так зовут нас – утят, – когда у нас начинают оперяться крылья и мы изо всех сил шлёпаем ими по воде, пытаясь взлететь, но из этого у нас ещё ничего не выходит.