Вернусь к армейским .политработникам, среди которых, как везде, были самые разные люди. Храню теплые воспоминания о простоватом, но добросердечном и общительном Сысолятине, которого любили солдаты батареи. Помню, как неловко чувствовал он себя во время боев, не зная, как и чем помочь подопечным, каждый из которых выполнял приказы своего командира, и содействие политрука никому не требовалось.
Некоторое время заместителем командира полка по политчасти был у нас пожилой лысый полковник Григорьев (полком тогда командовал майор). Говорили, будто Григорьева понизили с какой-то очень высокой должности за то, что не угодил своему начальству. Это был на редкость интеллигентный человек, умевший выслушать простого солдата, по-простому с ним побеседовать, успокоить, обнадежить. Выслушав рассказ солдата о том, как бедствует на родине его семья, Григорьев, не откладывая, писал обращение к руководителям местной власти о необходимости помочь семье гвардейца. Во многих случаях помощь была оказана.
После Григорьева был майор Тарасов. Помню его "успокаивающую" дезинформацию за несколько часов перед драп-маршем из "Балки смерти".
По рассказам знакомых из других подразделений были и скверные люди среди политработников. Одним хотелось подчеркнуть свою значимость, и они постоянно лезли не в свое дело, в открытую перечили командиру подразделения, затевали склоки.
Другие "подсиживали" командира втихомолку, используя обязанность регулярно сообщать в политотдел о происходящем в подразделении (кажется, эти рапорта назывались "политинформациями").
Кого было больше, "хороших" или "плохих" политруков, не знаю. Наш Сысолятин определенно был из "хороших".
Листовки
Идеологическим просвещением советских воинов занимались не только политруки, инструкторы политотдела дивизии и газеты (от дивизионных многотиражек до центральной прессы). На наших фронтовиков были также направлены усилия вражеской пропаганды. Ею были наполнены листовки на русском языке, сбрасываемые с самолетов. С другими видами немецкой пропаганды я не сталкивался, а о листовках хочу рассказать.
Первая листовка, которую я нашел на земле весной 1943 года, содержала обращение руководства "Союза за освобождение России от большевиков" (написанное название союза условно, истинного я не помню) ко всем солдатам и командирам Красной армии. В обращении разоблачался антинародный сталинский режим, против которого уже выступили истинные патриоты Родины, лучшие представители русской интеллигенции, генералы, профессора, журналисты, врачи. Все они, как было написано в листовке, перешли на сторону немецкой армии, несущей свободу угнетенной России (стараюсь передать смысл того обращения, так как текста я, естественно, не помню). Далее следовал призыв ко всем, кому дорого будущее России, сдаваться в плен. Пароль для сдачи: "Штык в землю!" (пароль помню точно!).
Обращение подписал вроде бы секретарь этого союза или комитета, генерал с довольно длинной русской фамилией (Синельников, что ли).
На обороте обращения было несколько фотографий, показывавших отличные условия содержания советских военнопленных. В их числе помню "Кирпич хлеба на двоих" и групповой снимок - несколько счастливых улыбающихся лиц рядом с немецким офицером.
Вторая листовка (нашел летом 1943 года) была посвящена разгрому крупной группировки войск Красной армии, предпринявшей этой весной наступление на Юго-Западном фронте. В листовке содержались очень острые карикатурные изображения Сталина и Тимошенко (последний руководил этой операцией).
Экземпляр малоформатной газеты "Сталинские соколы", который был найден в Литве летом 1944 года, на первый взгляд был неотличим от рядового выпуска какой-нибудь многотиражки. Однако это была немецкая листовка, приуроченная к всесоюзному празднику Дню авиации, который ежегодно отмечался 18 августа. Конечно, все материалы этой "газеты" были заполнены немецкой пропагандой полного превосходства "люфтваффе" над советской авиацией.
Последнюю немецкую листовку я нашел осенью того же года тоже в Литве. На лицевой стороне помещался монтаж из полутора десятков малоформатных, примерно 3x3 см, карикатурных портретов отвратительных, но при этом непохожих один на другого мужчин явно еврейского происхождения. Собранные в такую "коллекцию", они, конечно, не могли вызвать симпатии читателя. Над монтажом была надпись огромными буквами: УЗНАЙ ЕГО! В текстах листовки описывались все грехи мирового еврейства перед человечеством. Особо отмечалось "жидовское засилье в СССР" и иллюстрация к этому тезису: унылый Сталин в облике марионетки, которой управляет хитро улыбающийся Каганович. Представляете, что я чувствовал, изучая эту листовку?
Теперь расскажу еще об одной находке - советской листовке на немецком языке, она была адресована немецким солдатам. Помню, что меня удивило высокое качество бумаги и помещенных в листовке фотографий коричневого оттенка. В тексте содержался призыв сдаться в плен, чтобы выступить против Гитлера и его клики, заключивших тысячи лучших представителей немецкого народа в концентрационные лагеря. Главной "изюминкой" листовки была фотография кровати, на которой возлежали симпатичная блондинка и явно неарийского типа молодой брюнет. Текст пояснял, что, пока немецкие мужчины воюют, приглашенные в Германию иностранные рабочие заменяют их не только на трудовом фронте.
Вот и все, что вспомнилось о листовках.
Глава 16. Еврей на фронте
(Откровенно, как на исповеди)
До войны, воспитанный школой, комсомолом, средствами массовой информации в духе интернационализма, о своем еврейском происхождении я задумывался очень редко. Однако начиная с первых месяцев войны сознание принадлежности к этому "нестандартному" народу меня почти никогда не покидало. Причиной этому стал быстро и широко распространившийся бытовой антисемитизм. В самых различных слоях общества воскресали мещанские предрассудки по поводу евреев, в их адрес можно было услышать едкие слова осуждения, оскорбительные прозвища, насмешки, анекдоты. Злой критике подвергалось все, большей частью мифическое или намеренно преувеличенное, - приверженность евреев к "золотому тельцу", торгашеству, жульничеству; нежелание жить честным трудом; трусость и увиливание от фронта; наконец, специфические интонации и картавость речи.
Пытаясь сегодня понять, почему в первые месяцы войны произошла вспышка этого отвратительного явления, таившегося ранее под спудом (во всяком случае, я его не замечал), полагаю, что было к тому несколько поводов.
Среди сотен тысяч людей, бежавших на восток из западных регионов страны, значительную часть составляли еврейские семьи. И это неудивительно: останься они на оккупированной земле, их ожидала бы неминуемая гибель. Так и произошло с теми евреями, кто по разным причинам не эвакуировался. Счастливых исключений было ничтожно мало. Конечно, покидали свои дома не одни лишь евреи, уходили от врага члены партии, работники органов власти. Вместе с оборудованием крупных заводов и фабрик в более-менее организованном порядке эвакуировались, независимо от их национальной принадлежности, сотрудники администрации, инженерно-технические работники, квалифицированные и кадровые рабочие этих предприятий, а также члены их семей. И все-таки не обратить внимание на высокий процент евреев среди эвакуированных было трудно. У местных жителей, даже у тех, которые до этого живого-то еврея не видели, а о народе этом знали лишь, что они Христа распяли, при виде вполне здоровых приезжих мужчин возникала естественная, на мой взгляд, неприязнь: "Как же так? Моего мужа (брата, сына, отца) забрали на фронт, а эти здесь разгуливают!" Были ли основания для таких суждений? Скажу откровенно - не без того. Конечно, многих беженцев с запада не успели на месте призвать в армию из-за молниеносного продвижения немцев, но и без достаточных оснований немало "нашего брата" сшивалось в тылу (среди таких были два хорошо знакомых мне человека, разными хитростями увильнувших от мобилизации). Правдами и неправдами избегали армии и сыны других народов, но замечали в первую очередь евреев: чужое всегда виднее.
Прибытие значительного числа эвакуированных, несомненно, сказалось на условиях жизни местного населения. Острее ощущалась нехватка продуктов питания, резко возросли цены на рынках. У многих ухудшились жилищные условия. Кого можно было обвинить в этом? Конечно, эвакуированных (которых кое-где обзывали "выковырянными"), в первую очередь евреев. И если среди тех попадались богатые люди, выкладывавшие любые суммы за нужный им товар (были, конечно, и такие), то рассказы об этом становились достоянием масс. Мифы о несметных богатствах приезжих распространялись на всех евреев, подавляющее большинство которых фактически вело на чужбине полунищенский образ жизни.
Кое-кому из местных жителей, наверное, пришлись не по душе обычаи и манера поведения прибывших евреев в быту, способы ведения домашнего хозяйства, даже особенности их меню (например, пристрастие к курятине).
На отношение к эвакуированным в тылу страны могли также повлиять отголоски гитлеровской пропаганды, которая изображала евреев как злейших врагов человечества.
Такова моя нынешняя версия причин тогдашней вспышки антисемитизма в СССР, которую я воспринимал очень болезненно.
* * *
Было бы несправедливо умолчать о том, что значительная, может быть, даже большая часть местных жителей от всей души сочувствовала эвакуированным, бескорыстно помогала им выжить, делилась последним. Однако такими были далеко не все.
* * *
Особенно задевали мои юношеские чувства оскорбительные обвинения евреев в трусости и увиливании от непосредственного участия в боях. Никогда не забуду, как больно было выслушивать гнусные остроты на эту тему. Пока я не оказался в армии, приходилось, стиснув зубы, молча сносить произносимые в моем присутствии гадости типа "вояки из Ташкента" или выслушивать анекдот о Рабиновиче, который на вопрос, почему он не на фронте, ответил: "А если меня там убьют, кто тогда будет любить Родину?" Ведь не мог я, крепкий 19-летний парень, упреждая возможные вопросы, оповещать любого встречного о том, что статус студента второго курса дает мне отсрочку от призыва в армию. И до мая 1942 года приходилось молча глотать обиду даже тогда, когда эти гадости не относились ко мне лично.
Названные причины привели к тому, что моя психика в те месяцы зациклилась на теме "евреи на войне, евреи на фронте". Поэтому, оказавшись в армии, я был заранее нацелен на то, чтобы узнать, какими же они были в действительности.
(С годами я убедился в том, что прямые ответы на подобные вопросы существуют только тогда, когда оцениваются отдельные личности, а однозначно оценить любую общность или большую группу людей невозможно. Поэтому мои юношеские попытки однозначно оценить поведение евреев на фронте потерпели неудачу. Расскажу в основном о фактах, которым был свидетелем.)
Сначала о том, что мне было известно уже в первые месяцы войны, - об участии в войне моих близких родственников - всех моих двоюродных братьев, которым в 1941 году было от 19 до 30 лет (их было четверо, а моему единственному родному брату было тогда всего 10 лет). Начну со старших.
- Миша Гинзбург (год рождения 1911 г.) - в армии с 1939 года. На фронте был политруком, инженером, затем командиром автомобильного батальона.
- Нюма Гинзбург (1919) - летчик-истребитель, тяжело ранен в воздушном бою в 1943 году, инвалид войны.
- Изя Кобылянский (1922) - призван в армию после десятилетки в 1940 году, служил в Прибалтике. Погиб в первые дни войны.
- Изя Вайнбург (1922) - в армии с 1940 года после окончания артиллерийской спецшколы. Тяжело ранен в 1942 году, после излечения продолжал воевать, инвалид войны.
Себя в этот список не включаю, так как читатель уже знает о моем участии в войне. Но и без меня "семейная статистика" была на 100% в пользу евреев!
Летом 1942 г., будучи в течение трех месяцев курсантом артучилища, я обращал внимание на национальность каждого из преподавателей, командиров учебных дивизионов, батарей и взводов, с которыми сталкивался в этот период. Заметил лишь одного еврея. Тоже позитивная статистика!
Более сложная картина предстала передо мной, когда я воевал в стрелковом полку обычной пехотной дивизии. В подразделениях переднего края нашего полка, насчитывавших в среднем за годы войны примерно пятьсот "активных штыков", евреев было немного. В полку, помимо меня, "активно" (в моем понимании) воевали еще четыре еврея: командир роты противотанковых ружей (ПТР) Горловский, командир взвода минометной батареи Плоткин, командир минометного взвода, затем роты Бамм и батальонный связист сержант Хандрос. Вполне возможно, что в батальонах были еще евреи, но я называю только тех, кого знал лично. Все, кого я перечислил, были известны в полку как храбрые воины. (Горловского в последний раз я видел тяжело раненным, его несли на руках солдаты, когда мы пытались выйти из "Балки смерти", там же встретил Хандроса и больше его не видел. Я, Бамм и Плоткин вернулись с войны невредимыми.)
Однако мой болезненно придирчивый взгляд замечал, что в небольших по численности тыловых подразделениях и при штабе нашего полка было примерно столько же евреев: уполномоченный СМЕРШа Вигнанкер, почтальон Вин, автоматчик при штабе Шульман, завскладом ОВС Сапожников, писарь строевой части Якубман. Заметный процент евреев я обнаруживал также в "верхах" и тылах дивизии. Назову только тех, кого запомнил: замкомдива по тылу Драйгер, адъютант комдива Ельчин, нач политотдел а Липецкий, инструкторы политотдела Фарбер, Винник и Блувштейн, инженер службы тыла Друй,артист дивизионного ансамбля Гольдштейн, печатник редакции многотиражки Перельмутер. (В этих подразделениях было гораздо безопаснее, чем на передовой, но и здесь, конечно, люди погибали.)
Конечно, такое неприятное для меня соотношение "активно" и "пассивно" воюющих, евреев в нашей дивизии было заметно не мне одному, и оно могло подкреплять позицию тех, кто твердил об умении евреев "устраиваться". Как антисемитизм в тылу страны, как злые наветы на евреев в немецких листовках, так и коробившая меня собственная "мини-статистика" стрелкового полка#p1 глубоко задевала мои чувства. И я старался своим поведением на фронте опровергать антиеврейские предрассудки.
* * *
Целый ряд моих поступков в военные годы был продиктован стремлением доказать окружающим, что я, еврей, ничем не хуже других. Не раз в бою я демонстративно пренебрегал опасностью, да и вообще в своей батарее был в числе стойких. Ваня Камчатный в письме Вере писал после боев в "Балке смерти": "Изя оправдал Ваше доверие. Он дрался к примеру всем, и ни под пулями, ни под бомбами его никто не видел с поникшей головой... Вы можете гордиться им, как я своим боевым товарищем".
Конечно же, помимо желания опровергнуть предрассудки антисемитов, были и другие, не менее веские мотивы моего поведения: патриотизм, ненависть к врагу, верность присяге, долг члена партии. В какой-то мере присутствовал и присущий мне со школьного возраста "синдром отличника" (в частности, очень хотелось заслужить побольше орденов и медалей). Не только в бою, но и вдали от фронта, в спокойной обстановке, не хотелось уступать в чем-либо моим боевым товарищам. Возможно, это была неосознанная "адаптация к окружающей среде".
Не могу не рассказать о тех двух случаях на фронте, когда я совершенно сознательно принимал жизненно важные решения, исходя из того, что я - еврей.
Была при политотделе дивизии "группа по разложению войск противника" (начальник группы - еврей, майор Винник). В группе имелся автомобиль с громкоговорящей установкой. Машина должна была подъезжать к переднему краю и, направив рупора в сторону противника, вещать пропагандистские тексты. (Правда, я не помню, чтобы эта машина появлялась на позициях нашего полка, но многотиражка как-то писала о действиях группы.) Однажды в 1943 году Винник, узнав о том, что я свободно говорю по-немецки, разыскал меня и предложил перейти в его подчинение. Я сразу отверг заманчивое предложение, ответив Виннику, что, мол, должен же кто-то из евреев воевать на передовой.
Второй эпизод имел место осенью 1944 года, когда мы вышли на левый берег Немана напротив города Тильзит. Правый берег реки поднимался к городу почти отвесно. Когда я впервые увидел открывшуюся панораму, подумалось: "Не дай бог наступать на этот город в лоб!" Но командование имело свои соображения, и было объявлено, что в ночь на 31 октября (опять роковой последний день месяца!) полк будет переправляться через Неман и штурмовать Тильзит. Всю остававшуюся неделю мы в прибрежном лесу вязали плоты, а ночами оборудовали огневые позиции у самой реки. Было сообщено, что первым, кто войдет в город, будут присвоены звания Героев Советского Союза, но, несмотря на это, настроение у окружающих было тревожное, энтузиазм не просматривался, так как шансов уцелеть было мало. Вот строки из моего письма Вере, написанного в эти дни. "...Я стою на пороге очень серьезных боев, и один Господь знает, чем они окончатся для меня..." (ни до, ни после этого я не писал так откровенно о предстоящей опасности).
И вот за сутки до начала наступления ко мне прибывает вестовой из строевой части и вручает анкету поступающего в военно-инженерную академию. По телефону объясняют, что прибыла разнарядка на одного человека с законченным или незаконченным высшим техническим образованием, и я - единственный в полку, кто удовлетворяет этому требованию. Требовалось срочно представить анкету для оформления приказа об откомандировании на учебу. Все надо было сделать за несколько часов. Вначале я очень обрадовался счастливой возможности избежать участия в гибельной операции и принялся заполнять анкету. Но постепенно в голову стали приходить и другие мысли. "Как же я могу так поступить? Ведь это даст в руки антисемитов еще один козырь. И как могу оставить своих друзей и подчиненных в канун тяжелого боя?" Размышления закончились тем, что я позвонил в строевую часть и отказался от "счастливой возможности". А через несколько часов операцию отменили -- так мне в который раз повезло на войне...
Вот и все, что я хотел рассказать о моем фронтовом опыте "борьбы с антисемитизмом". Добился ли я чего-нибудь существенного? Пошло ли мое поведение на пользу народу, к которому я принадлежу? Не думаю. Но я не сожалею о своих юношеских поступках и почти уверен, что хотя бы несколько однополчан, ссылаясь на меня, оспаривали чьи-нибудь огульные обвинения евреев в трусости на войне. Надеюсь, что это слышали их дети или внуки...
В этой непростой главе я старался передать оценки и чувства того периода, когда был еще совсем молодым. Возможно, будь я тогда постарше, некоторые мои оценки были бы менее категоричными, а поступки - более взвешенными.
Я понимаю, что в этой главе, наряду с опровержением ряда антиеврейских предрассудков, есть много противоречивого. Наверное, это связано с тем, что невозможно однозначно охарактеризовать большую общность людей, в данном случае - советских евреев.
О том, как ударял по мне послевоенный государственный антисемитизм в СССР, упомяну в послесловии.