Глава 17. Женщины нашего полка
О воинской доблести и самоотверженном труде участниц Великой Отечественной войны написано немало. По роду моей службы на войне почти никого из однополчанок я не видел при исполнении их должностных обязанностей, но встречался с ними и многое знаю об их фронтовой жизни. Решил поделиться своими воспоминаниями. По этическим соображениям фамилии большинства упоминаемых здесь однополчан изменены. Имена и фамилии Ольги Мартыновой и Владимира Тетюкова - подлинные.
* * *
Трудной была судьба женщин в нашем полку, как, наверное, во всех пехотных частях. Из-за отсутствия автотранспорта почти всем нашим "фронтовым подругам" приходилось наравне с солдатами совершать долгие марши, до 30–40 километров за ночь.
Вместе с нами они мерзли и мокли, рядом с нами, когда удавалось, отогревались и просыхали у костра. Было их в полку около двадцати: телефонистки, медсестры, две машинистки.
Большая часть "подруг" попала в полк после окончания краткосрочных курсов медсестер или связисток. Лишь старший врач санроты Вера Михайловна Пенкина перед войной окончила медицинский институт.
Почему немало девушек шло в армию, на фронт добровольно? Было на это, думаю, несколько совершенно разных причин. Некоторыми руководили патриотические мотивы, другим надоели лишения, на которые был обречен тыл. Существовал еще один несомненно серьезный мотив: мужчины в тылу стали редкостью, а на фронте можно было запросто найти своего суженого или, на худой конец, временного, как теперь говорят, партнера.
Наименее опасными для жизни, если позволительно говорить о безопасности на фронте, местами службы девушек были штаб полка (на должностях машинистки или телефонистки) и полковая санитарная рота (от врача до санитарки). Самой серьезной опасности подвергались девушки, служившие в санитарных взводах батальонов, те, кто перевязывал раненых на поле боя, кто выносил беспомощных (и таких тяжелых!) солдат из-под огня противника. Здесь девушки были редкостью, большинство санитаров составляли пожилые мужчины.
Попадая в такое место, как наш полк, каждая девушка с первой минуты становилась предметом откровенного вожделения десятков, если не более, изголодавшихся по женщинам мужчин. Редкой случалось остаться без партнера, еще реже были те, кто отказывались от сожительства по моральным соображениям.
Оля
В нашем полку я знал единственную девушку, которая принципиально отказалась от множества предложений, не поддалась принуждению, не испугалась угроз. Это была восемнадцатилетняя белокурая Оля Мартынова, ростовчанка. Небольшого роста, пухленькую и голубоглазую, ее, если бы не солдатская одежда и кирзовые сапоги, можно было принять за школьницу-старшеклассницу. Как-то в середине сентября 1943 года, когда мы совершали долгие марши по степным дорогам Запорожской области, я оказался рядом с Олей, и у нас завязалась неторопливая откровенная беседа. В наш полк Оля попала весной,а до этого она закончила годичные курсы медсестер, на которые поступила из патриотических побуждений осенью 1941 года после окончания средней школы. Ее родители оставались в оккупированном Ростове, и лишь недавно она получила от них первое ответное письмо, полное надежды на скорое возвращение дочери. Оля рассказала мне о бесконечных притязаниях и принуждениях к близости, которые она испытала с момента прибытия в полк. "Но я всем отказывала, ведь не за этим же я пошла на фронт", - очень мило картавя, делилась со мной эта не похожая на всех других, абсолютно наивная девочка. Олина неуступчивость обошлась ей очень дорого - ее единственную направили в стрелковый батальон медсестрой санитарного взвода. Полгода судьба хранила Олю, но когда в начале октября мы начали штурмовать Пришибские высоты, что рядом с Токмаком и Молочанском, осколок снаряда пронзил грудь девушки, мгновенно оборвав юную жизнь. Так случилось, что, идя впереди орудий по проходу через противотанковый ров, я увидел, как внизу, на дне рва, двое солдат укладывают на носилки чье-то залитое кровью бездыханное тело. Вглядевшись, я узнал Олю. Санитары рассказал и, что она погибла, когда ползла, чтобы помочь раненому.
* * *
Совсем по-иному складывались судьбы других моих однополчанок. Я не о том, что они остались живы, было у нас два случая, когда девушек ранило. Имеется в виду, что многие становились "полевыми походными женами" (сокращенно - ППЖ) офицерского состава. Существовал негласный порядок, по которому обо всех прибывших в полк женщинах строевая часть сначала докладывала командиру полка, его заместителю и начальнику штаба. По результатам доклада, "смотрин", а иногда и короткого собеседования определялось, куда (это нередко означало, к кому в постель) направят служить новую однополчанку. Если высокий начальник был в данный момент "холостяком" и предвидел, что сумеет сделать ее своей ППЖ, то он приказывал будущему номинальному командиру новоприбывшей: "Зачисли в свой штат и отправь в мое распоряжение". Обычно от такой судьбы не отказывались, соглашались охотно, хотя разница в возрасте часто достигала четверти века, а то и больше. Редко кого из этой категории девушек останавливало также семейное положение и наличие детей у будущего покровителя. Было наперед ясно, что с точки зрения быта, снабжения, питания, да и безопасности ППЖ командира будет в привилегированном положении. Совершая такой выбор, девушка питала надежду стать в конце концов настоящей женой этого человека и, как могла, старалась завоевать его сердце. Мне известно несколько случаев, когда ППЖ добивались своего, но чаще они оказывались покинутыми и, как правило, оставались одинокими до конца дней.
Не всегда, однако, девушки покорно подчинялись выбору начальства и принимали заманчивые предложения. Бывало, поступая по велению сердца, они выбирали себе офицера рангом пониже, хотя это грозило неприятными последствиями. Вот какой "военно-полевой любовный треугольник" сложился и существовал довольно долго в нашем полку.
Тася
Летом 1943 года прибыла в наш полк телефонистка Тася. В день прибытия она приглянулась начальнику штаба полка майору Бондарчуку, и он, направляя эту стройную, веселого нрава девушку в первый батальон, предупредил, что Тася будет "обслуживать" его лично. Первое время так оно и было. Но вот случилось, что Бондарчук убыл на несколько дней в командировку, кажется, в штаб армии, и Тася провела эти дни в расположении батальона. Здесь она поближе познакомилась с заместителем командира батальона старшим лейтенантом Савушкиным. Невысокий, круглолицый, простоватый на вид, он был лет на десять моложе майора. Видно, чем-то он пришелся Тасе по душе, так как на второй день они уже были неразлучны, и Тася не сводила влюбленных глаз со счастливого старшего лейтенанта. "Медовая неделя" пролетела для них как одно мгновение. Когда возвратился Бондарчук, Савушкин хотел договориться с ним о "переподчинении" Таси, но это вызвало лишь вспышку ярости и поток угроз начальника штаба. Теперь Тасе приходилось навещать Бондарчука "по долгу службы", но время от времени ей удавались тайные встречи с Савушкиным "по велению сердца". Ревнивый и мстительный майор узнавал об этих встречах, но не всегда мог помешать им. И он отыгрывался на Савушкине, благо, служебное положение предоставляло для этого богатые возможности. Быть заместителем командира стрелкового батальона - одна из самых трудных и смертельно опасных офицерских должностей. Савушкин был известен в полку как добросовестный труженик войны. Мне он навсегда запомнился сидящим с прижатой к уху телефонной трубкой в расщелине скалы под Севастополем. Здесь был КП батальона, но вход в расщелину находился под прицелом немецких пулеметов (тому свидетельством были несколько трупов наших воинов, убитых в попытке пробраться на КП в светлое время дня). Савушкину за день приходилось два-три раза покидать свое рабочее место, уходить в роты или в штаб полка, и он, не выказывая излишних эмоций, добросовестно исполнял свои нелегкие обязанности. Таким он был всю войну. Спустя тридцать лет я увидел располневшего и полысевшего Савушкина на встрече ветеранов-однополчан. Меня поразило, что к его груди был прикреплен лишь один, да и то самый скромный боевой орден, Красной Звезды. Для тех, кто знал, как воевал Савушкин, это казалось недоразумением, особенно когда находишься среди ветеранов, украшенных многочисленными орденами и медалями. Я без обиняков спросил, не внуки ли затеряли дедовы ордена, на что получил горький ответ: "Нет, это Бондарчук... его мать, так отомстил за то, что Тася меня полюбила. Он запретил начальнику строевой части Казинскому представлять меня к наградам и к повышению в звании. Так я и закончил войну, как начинал, - старшим лейтенантом". Добавить к этой истории мне нечего, так как совершенно не помню, что произошло потом с Тасей. Знаю лишь то, что женой Савушкина она не стала.
Вера Михайловна
Своеобразно повела себя, прибыв в полк, капитан медицинской службы москвичка Вера Пенкина, привлекательная девушка лет двадцати пяти. Обладая достаточно высоким воинским званием и сильным характером, она держалась независимо и начала с того, что с ходу отвергла несколько предложений "руки и сердца", исходивших от верхушки полка. Осмотревшись, Вера Михайловна сама выбрала "друга фронтовой жизни". Им стал тридцатилетний командир минометной батареи старший лейтенант Всеволод Любшин. Хорошо сложенный, кареглазый симпатичный мужчина, он происходил из кубанских казаков, до войны жил в Казахстане, преподавал военное дело в средней школе.
Вера Михайловна (она приучила всех офицеров полка обращаться к ней по имени и отчеству) не прогадала с выбором друга. Всеволод создал ей почти идеальные по фронтовым условиям и его возможностям удобства существования. В распоряжении командира батареи имелось несколько повозок, одна из которых во время ночных переходов зачехлялась брезентом и служила Вере спальней. О такой роскоши в своей санроте она могла бы только мечтать, тем более что время от времени в повозку ненадолго забирался "согреться" (или "отдохнуть") ее неутомимый любовник. Вера Михайловна была темпераментной особой, и нередко ездовой и шагавшие рядом с повозкой солдаты батареи на слух определяли, что происходит под брезентом.
Когда мы находились во втором эшелоне, и, если в санроте все было спокойно, Вере удавалось проводить целые дни в расположении полковых артиллеристов (командиры наших батарей были друзьями, и мы всегда располагались рядом). Здесь она могла насладиться вкусной, по ее заказу приготовленной едой, выпить наравне с мужчинами "наркомовской" водки или какого-нибудь трофейного напитка. Подвыпив, Вера Михайловна "дурела", становилась обозленной, вовсю сквернословила. До сих пор помню ее безобразный поступок "под градусом", совершенный в конце января 1945 года, когда мы остановились на сутки в каком-то прусском имении.
За предшествовавшие полгода нам удалось собрать на территории Литвы, Латвии и Восточной Пруссии небольшую коллекцию патефонных пластинок с хорошими мелодиями, но главную ценность составляли неизвестные доселе записи песен в исполнении русских эмигрантов. Обзавелись патефоном и, как только случался спокойный часок, с наслаждением по многу раз слушали "свою" музыку. И патефон, и пластинки находились в общей собственности обеих батарей. И вот, после хорошего коллективного возлияния в просторном особняке, Вера Михайловна учинила Севе громкий скандал и, чтобы почувствительнее досадить ему, схватила наше сокровище - стопку пластинок, вознесла ее над головой и изо всей силы шмякнула оземь. (В эти трагические секунды мы все оцепенели и выглядели, наверное, как персонажи гоголевской "немой сцены". Только Любшин, протянув руки к своей ППЖ и пытаясь ее успокоить, бормотал: "Вера, стой, Вера, стой...")
О некоторых нравах, царивших на фронте, свидетельствует событие, происшедшее с участием Веры и Всеволода в одну из ночей второй половины марта 1945 года.
В этот период мы готовились к штурму Кенигсберга, назначенному на начало апреля. Полк размещался в лесу, и жили мы в хорошо оборудованных землянках.
Примерно за месяц до события, о котором хочу рассказать, к нам прибыл новый командир полка (тринадцатый по счету, начиная от Туймазы). Это был рослый, под 190 см, черноволосый скуластый мордвин подполковник Купцов. Спустя день-два после его появления досужие языки стали рассказывать, что подполковник прибыл не один: в его землянке безвыходно обитает весьма упитанное юное существо женского пола (лица ее никто не видел). У входа в землянку всегда стоял автоматчик, так что никаких подробностей о подруге Купцова в полку не знали. (Это, кстати, еще один вариант женской доли на фронте - ППЖ-затворница.)
Знакомясь поочередно с подразделениями полка, Купцов побывал и в санроте. Там он не мог не обратить внимания на привлекательную Пенкину, которая в качестве старшего врача, приветливо улыбаясь, представляла важному посетителю весь медицинский персонал и со знанием дела отвечала на вопросы. Судя по тому, что произошло позже, Вера Михайловна произвела на командира полка сильное впечатление. На следующие сутки, около полуночи, Купцов из своей штабной землянки позвонил в санроту и передал распоряжение: капитану медслужбы Пенкиной немедленно прибыть в штаб, ее будет сопровождать связной командира полка. Вера Михайловна, естественно, ночевала у Севы, так что, не обнаружив ее в санроте, связной долго блуждал по лесу, пока нашел, где расположились минометчики. Добравшись наконец до землянки Любшина и разбудив ее хозяина, связной несколько раз повторил недоумевавшему командиру батареи, кого и куда вызывают. Минут через десять из землянки вышли Сева с Верой и последовали за связным.
У входа в штабную землянку Купцова, которую охранял автоматчик, связной попросил их подождать, сам вошел и через минуту вернулся со словами "Приказано войти только гвардии капитану". Вера пошла в землянку, а Всеволод закурил и, нервничая, стал расхаживать взад-вперед, не удаляясь от автоматчика больше чем на десять метров. Выбросив окурок "Беломора", он начал раскуривать вторую папиросу, но в это время из землянки раздался вопль: "Сева!" Любшин вмиг расстегнул кобуру и достал пистолет, плечом оттолкнул автоматчика и ворвался в землянку. Направив пистолет на Купцова, он взял за руку растрепанную Веру и вместе с ней покинул логово несостоявшегося насильника. (О подробностях случившегося Любшин рассказал мне спустя тридцать лет, во время юбилейной встречи ветеранов дивизии в Севастополе. Тогда же он вспоминал, что Купцов не простил ему своего поражения, но мстить начал, когда война уже закончилась.)
"Военно-полевой роман" Любшина и Пенкиной завершился за три недели до конца войны. Втайне от Всеволода Вера Михайловна оформила документы на увольнение в запас и, когда все было готово, сказала ему: "Севушка, спасибо, дорогой, за все, что ты дал мне в эти годы, спасибо за твою любовь, за твои ласки! Но, милый, ты должен понять, что мы с тобой - не пара для жизни на "гражданке". Ты найдешь свое счастье, а я - свое. Прощай, Севушка, и будь счастлив!" Многие, в том числе и я, были ошеломлены неожиданным финалом, сочли ее поступок чуть ли не предательством. А ведь, пожалуй, она была права.
Любшин прослужил в армии еще несколько лет, женился, в середине 80-х переехал из Казахстана в Крым, позже овдовел. Сейчас ему под девяносто, живет в Уральске. Вера Михайловна покинула Москву в 1948 году, такие сведения дала мне Мосгорсправка, когда я пытался разыскать свою однополчанку.
Аня
Нелегкая судьба досталась медсестре санроты Ане Корнаковой. Еще в Туймазе нам представили ее в качестве закрепленного за батареей представителя санроты. Она действительно часто навещала нас. О сердечных делах этой двадцатилетней невысокой, но ладно скроенной девушки я узнал спустя полгода, когда она была влюблена в недавно прибывшего начальника артиллерии полка красавца-капитана Карпова. Был ли он у Ани первым, не знаю. Вскоре в полк прибыла симпатичная машинистка киевлянка Майя, и Карпов перестал обращать внимание на Аню. Горечь поражения и обида на любимого человека, так решительно отставившего ее, постепенно проходили, тем более что возможных заместителей было в избытке.
Сначала Аниным "другом" был командир стрелковой роты (фамилии не помню), но его через месяц ранило, а затем она надолго сошлась с командиром другой роты Ремизовым, обыкновенным солдафоном, главными достоинствами которого были зычный голос и умение много выпить, не пьянея. Анины невезения продолжались: летом 1944 года она заболела сыпным тифом. (Это удивляло. Ведь вши, главный разносчик тифа, буквально кишевшие на нас до весны 1943 года,уже пошли на убыль.) Из госпиталя Аня возвратилась остриженной наголо, жаль было на нее смотреть. Но как только волосочки на голове немного отросли, стало заметно другое: Аня - беременна. И вот она уже покидает фронт, едет к маме рожать. (Все происходило в полном соответствии с бытовавшим тогда анекдотом из серии "Ответы Армянского радио на вопросы радиослушателей". Вот его подлинный текст: "Нас спрашивают, в чем разница между авиабомбой и фронтовичкой? Отвечаем: авиабомбу начиняют в тылу и отправляют на фронт, а фронтовичку начиняют на фронте и отправляют в тыл".)
Главные Анины страдания начались с момента приезда в родную деревню на Калининщине. (Ее письмо-исповедь я получил в 1968 году, когда случайно узнал адрес однополчанки и написал ей короткое приветственное письмо.) В первую же минуту встречи мать протянула дочери недавно полученное письмо от Ремизова. Сообщая о скором возвращении Ани, автор письма решительно отказался от возможного отцовства, ссылаясь на то, что "у нее таких, как я, были десятки, а я вообще очень давно с ней дела не имел". Аня была потрясена подлостью своего недавнего сожителя, но природа продолжала действовать по своему расписанию, и вскоре в семье Корнаковых появился третий человек - сын Ани.
Когда ребенку исполнилось три года и он несколько раз спросил у Ани об отце, она собрала вещички и на последние деньги отправилась с сыном в село, где жил с новой семьей Ремизов и куда она до этого уже посылала письма, остававшиеся без ответа. Как и следовало ожидать, их не впустили даже на порог ремизовского дома. Возвращаться к матери Аня не решилась и осела в Калинине, работала медсестрой в госпиталях, а к старости - медработником в детском саду. В 1950 году вышла замуж, казалось, обрела счастье, но муж через три года умер. Сын Ани, похоже, пошел в отца...