Водитель хотел быстро рвануть с места, но колёса прокрутились на льду и сбросив газ, Юра медленно, виляя на скользкой дороге, поехал.
На границе аэродрома стояли несколько женщин, жён пилотов. Они всегда после длительных командировок мужей приходили к аэродрому их встретить. Вначале командир ругался, что мы не в дальнем плавании, чтоб нас встречать, но они приходил, раз за разом и ему пришлось уступить. Они всегда обсуждали последние новости, знали всё, что происходит в эскадрилье иногда раньше своих мужей. Кому и когда должны или присвоили звание, с кем и о чём говорили в штабе дивизии, кого пришлют на освободившуюся должность и многое другое.
Сейчас их собралось человек десять. Они оделись понарядней и болтали между собой. Только одна из них не принимала участие в разговоре, а когда пыталась, то ей или не отвечали или совсем замолкали. Она стояла в шубе и белом пуховом платке, ярко накрашенная, и кусала от волнения и обиды губы, слизывая с них краску. Когда пошёл дождь, шуба и платок слиплись и взялись коркой.
На лице появились потёки краски, которые она пыталась вытирать, но только размазывала ещё больше и имела жалкий вид. Остальные женщины тоже стали покрываться льдом, но не это их беспокоило. Они, жёны лётчиков, знали, что такое гололёд. Кое, кто стал вытирать слёзы, другие стояли молча с каменными лицами. Женщины подошли к КП и стали спрашивать Зайцева, есть ли связь, но тот ничего не отвечал и только пожимал плечами и качал головой. Напряжение у всех выросло до предела. Мучила неизвестность. Прошло уже 45 минут лёту, самолёты явно летят в тяжёлых метеоусловиях. А летят ли? Каждый гнал от себя навязчивые мысли о худшем.
Руководить посадкой самолётов должен был заместитель командира полка базировавшихся на аэродроме АН-8, но он почему- то не прибыл.
Стоявшие на КП крутили постоянно ручку телефона, а Зайцев постоянно говорил в микрофон.
– Избушка один! Ответьте Избушке! Я Избушка, я Избушка. Избушка один или любая Избушка ответьте, кто меня слышит.
Рация молчала. Вдруг радиостанция затрещала. Стал прорываться чей-то голос, но непонятно чей и непонятно кто говорил.
– Избушка слушает сказал Зайцев, но опять всё затихло.
– Это кто-то из них.
Опять захрипело радио, чёткий голос произнёс.
– Избушка, ответьте Избушке пять.
– Я Избушка, слушаю Вас.
– Идём в тяжёлых метеоусловиях. Высота двести метров, видимость от ста до нуля метров. Приготовьте скорую, пожарную, средства спасения в начало полосы. Как поняли? Приём.
– Вас понял хорошо.
Зайцев повторил распоряжение, закончив связь, позвонил майору Боярову, чтобы тот со своей стороны дал необходимые указания.
– Это Прохоров говорил, остальные пока не достают. У него новая, модернизированная радиостанция.
Подъехала машина с подполковником, из полка ВТА. Он поднялся на КП.
– Еле добрался. В Туле весь транспорт стоит. Трамвай вроде ходил, но поперёк путей стоят машины. Мы не могли объехать автобус, и пришлось ехать кружным путём. Что у вас?
Ему доложили.
– Свяжите меня с нашим штабом дивизии.
– Нет связи, товарищ подполковник.
– А с кем есть?
– Только с нашим начальником штаба.
– Свяжите меня с ним. Бояров, пошлите связного к дежурному по моей части и передайте, что пусть нашу скорую с врачом, пожарную и автобус срочно пришлют сюда.
Он посмотрел на часы и сказал: Первый самолёт ждём через пятнадцать минут, в одиннадцать тридцать.
Все молчали. Женщины под дождём намокли и дрожали от холода, напряжения. Подполковник распорядился пустить их на КП. Когда они зашли, стало тесно. Кое-кто из них плакал.
– А вот это лишнее. Вы же жёны лётчиков, офицеров. Они прилетят все до одного. Успокойтесь.
Все эти дни в Рязани Лавренёв ходил сам не свой, как в тумане. Он всё делал автоматически: ел, ходил, умывался, раздевался и ложился спать. Только на полётах и выброске парашютистов брал себя в руки и переставал думать о Наташке, о позоре, что он пережил. Ну что позор.
Подумаешь, все увидели её задницу. Большое дело. Большинство мужиков, он видел, сочувствовали ему, и только эта зараза Алышев ехидно улыбался и даже подначил один раз. Ну, увидели все, никто не умер. Вот они еще, будучи мальчишками, купались в речке, что течёт через их село, а на том берегу купались в сорочках бабы и девки. С их стороны подъехали два парня и стали кричать девкам на ту столону обидные слова. Так тётка Клавка, жена кузнеца, здоровенная баба, задрала сорочку и показала им зад. И никто не умер. Лавренёв даже улыбнулся, вспомнив тот случай из детства. Ему было тошно от другого. Он любил эту Наташку и боялся её потерять. Но и жить так нельзя дальше.
И сейчас, взлетев с аэродрома в Рязани и набрав высоту 300 метров, он передал управление самолётом второму пилоту – штурману и опять стал думать о Наташке. Ну что ей не хватает. Всю зарплату отдаёт ей. Ночью он тоже вроде нормальный мужчина. Бывает, устаёт на работе, когда много летает. Так то ж работа. Ей всё денег мало. А будет меньше летать, откажется возить команду с этим настырным Отяном, так и денег будет меньше.
– Командир, – услышал он в наушниках своего второго пилота – погода ухудшается, посмотри.
– Беру управление на себя, следи за маршрутом.
Лавренёв посмотрел вперёд. Самолёт идущего впереди Прохорова то нырял в облака, то появлялся.
– Я избушка один. Всем бортам снизиться до 250 метров. Идти в кильватер, увеличить разрыв между бортами до четырёхсот. Как поняли?
Приём.
– Второй понял, двести пятьдесят и до четырехсот.
– Третий понял,…
– Четвёртый…
Видимость совсем стала пропадать. Начался дождь. Лавренёв посмотрел на стекло впереди себя и увидел, что на стекле ледяная плёнка и ничего не видно вперёди. Гололёд!!!
И опять голос командира:
– Всем бортам антиобледенение.
Лавренёв посмотрел на штурмана.
– Сколько нам лететь?
– Тридцать семь, командир.
Несмотря на то, что спирт тонкой струйкой пошёл на винт, тяга его стала уменьшаться. Лавренёв резко изменил шаг винта (угол лопасти винта по отношению к плоскости вращения) и почувствовал, что тяга улучшилась. Он открыл боковую форточку и увидел на крыле толстую корку льда. И рули стали хуже слушаться. "Так и грохнуться можно. А может, так и лучше было бы" – мелькнула мысль. Он посмотрел на штурмана, у которого только недавно родилась дочь, на механика, молодого хорошего парня с золотыми руками, подумал о двух пареньках, радистах, сидящих в салоне.
"Не будь дураком. Работай и думай, как избавиться ото льда на крыльях. Наверняка он есть и на фюзеляже" Самолёт всё больше становился тяжёлым и неуправляемым. Лавренёв попробовал резко дёрнуть рулями в разные стороны. И увидел, как с крыла, начиная от предкрылка отлетел большой пласт льда. Самолёт даже поднялся непроизвольно выше от этого и стал более управляем. Выровняв самолёт, увидел, что летит в сплошном дожде и тумане. Передний самолёт потеряли. Хотя бы не столкнуться с кем.
– Командир, курс 270, нужно зону облететь.
Далась ещё эта зона. На севере, где они летали, нет никаких зон на тысячи километров. А здесь, как в лабиринте летишь. Какие коридоры в такой мгле? Но курс изменил. Лёд опять нарастал на крыльях и приходилось повторять упражнение с винтом и рулями.
Вдруг открылось окно в облачности и Лавренёв увидел площадку Хомяково. Увидел это и штурман.
– Командир, мы отклонились на семнадцать километров. Возьми курс180.
На КП царило напряжение. Женщин отправили в автобус, стоящий рядом, но они через минуту по очереди забегали и спрашивали как дела.
Где-то далеко послышался самолётный гул и голос командира.
– Избушка один просит посадку.
– Посадку разрешаю.
Женщины выскочили из автобуса, в глазах была радость и тревога. А вдруг мой… Но самолёты один за другим тяжело плюхались на взлётную, и заруливали на стоянку. Не прилетел только 06.
– Избушка шесть, ответьте избушке.
Женщины прыгали от радости и только Наташка Лавренёва стояла вытянувшись, как струна, и смотрела в сторону, откуда летят самолёты.
Прошло минут пять в тревожном ожидании, а каждая минута казалась часом.
– Я Избушка шесть, прошу посадку.
Все вздохнули, а Наташка заплакала.
– Теперь она плачет. А десять дней назад…
– Да заткнись ты. Посмотрим, что у тебя будет.
Зайцев оглянулся, увидел стоящих солдат и сверхсрочников, и не понял, кто кого оборвал.
Синьков прямо на стоянке собрал экипажи, сказал что все молодцы, разбор будет завтра, кто хочет пусть идёт на обед, все на сегодня свободны.
Первой от стоящей толпы отделилась худощавая фигура с портфелем, она немного раскачивалась на ходу. Наперерез ей побежала стоящая Наташка, подбежав, обхватила за шею и на КП видели, как из рук Лавренёва выпал портфель и он обнял женщину. Потом он поднял портфель, пошёл дальше, а она, как собачка, семенила рядом и заглядывала ему в глаза.
– Любит он её, – сказал сердобольный Зайцев.
– Да-а-а. Любит, повторил кто-то.
– Так, сворачиваемся. Концерт окончен, – скомандовал подполковник.
Этот гололёд запомнился многим надолго, а пилотам на всю жизнь.
Как объяснили командиру в центральной метеослужбе, он появился неожиданно, и по каким-то там причинам синоптики не могли его предсказать заранее. Этот случай знали даже в Генштабе и оценили его приказом с благодарностью всему личному составу эскадрильи.
Но были в ней не только герои. Возвращаясь из караула, солдаты увидели возле ворот части своего коллегу по караулу Замятина (о нём и ранее рассказывалось), стоящего на посту в длинном, волочащимся по снегу тулупом и автоматом Калашникова на ремне через плечо, окружённым группой мальчишек лет пятнадцати, в форменных фуражках (в некоторых профессиональных училищах носили форму). Один из них держал его за полы тулупа, другой одной рукой придерживал автомат, а второй рукой хлестал его по щекам. Третий же мальчишка, присев, отрезал нижний кусок тулупа, как бы укорачивая его. Увидев вышедших из-за угла солдат, они хотели бежать, но с другой стороны тоже появились солдаты и задержали хулиганов.
Нападение на часового во всех странах мира очень строго карается, но подобное было из ряда вон выходящее. Мало того, что они били часового, но и ещё портили воинское имущество. Стоявший на посту часовой Замятин плакал и жаловался на мальчишек. Солдаты решили, что надо на месте разобраться и поколотить нахалов, но как могло получиться, что вооружённый часовой допустил их к себе? Невероятно.
Оправдываясь, мальчишки, рассказали, что каждый раз этот маленький и противный солдат с фиксой во рту дразнил их всяко.
Например, сегодня он кричал: "Ремеслуха, ремеслуха, может, хочешь ты по уху?". Вот и решили они его проучить.
– А если бы он стрелять начал?
– Кто, он стрелять? – презрительно спросил один из них. – Да он не знает, как устроен автомат.
– Знаю, не беспокойся.
– А мы его спрашивали, как называется эта деталь, так он не мог ответить.
– А вы откуда знаете?
– Мы учимся в оружейном училище при заводе, – не без гордости заявил один из них.
– А зачем тулуп резали?
– На лямдочки.
Солдаты засмеялись, вспомнив, что сами недавно играли в лямду, подбрасывая кусочек меха – лямду, с привязанным к нему свинцом. А из тулупа классные лямды получились бы.
– Надавать бы вам по шеям. Да ладно, идите.
Мальчишки ушли, а солдаты стали выговаривать Замятину. Но всё, видимо, бесполезно.
В эскадрилье никогда не было воровства, и вдруг начали пропадать солдатские деньги и личные вещи из прикроватных тумбочек: сапожные и зубные щётки, сапожный крем и зубная паста, а также другая мелочёвка. Когда возмущение достигло предела, солдат постановили произвести тотальный обыск. И обнаружили в машине с прожектором, обслуживаемой этим ничтожеством, все эти вещи. Когда его начали спрашивать, зачем ему столько, он объяснил, что это месть за пропавшую у него сапожную щётку.
Решили его наказать, не докладывая начальству. Но как?
Сначала решили его постричь, но этого было мало, и постановили побрить голову.
Произвести бритьё поручили Стулову, замечательному, бесконфликтному, парню.
Когда вечером Отян пришёл из университета, увидел толпу солдат, окруживших Замятина, сидящего на табурете, которому Стулов бреет голову.
Отян ужаснулся, тому, что происходило. Стулов не брил Замятина, а скальпировал. Половина головы была не просто в порезах, а в ранах.
Когда Стулов проводил "безопасной" бритвой по голове, то на всю ширину лезвия появлялась сначала белая полоска с чёрными точками корней волос, которая медленно заполнялась капельками крови, соединяющихся и сливающихся вместе и превращалась в рану, которую ассистент Стулова закрывал ватными тампонами. У же половина головы Замятина превратилась в хлопковое поле.
– Ребята, что вы делаете. Вы с ума сошли. Отпустите его. Хватит.
Вы его и так наказали.
Экзекуцию прекратили, надели на него шапку и отпустили, предупредив, что следующий раз заявят начальству и его будут судить.
С тех пор Замятина называли Рецидивистом и он откликался на эту кличку.
Но под шапкой у него раны начали гноиться и он почти её не снимал, – было больно.
В столовой, где питалась эскадрилья, дежурный офицер, увидев солдата, обедающего в шапке, сорвал её с него, и сам испугался. У закричавшего от боли Замятина с головы текла кровь пополам с гноем, а из глаз слёзы.
Офицер отправил его в медчасть, а оттуда в медсанбат. Замятин пришёл через неделю, рассказывая, гордо блестя фиксой, как он, презирая боль, переносил уколы пенициллина и перевязки. А его обидчик Стулов ещё увидит и узнает Замятина, кто он такой.
Ну, точно Паниковский, угрожающий Остапу Бендеру и Шуре Балаганову: "Вы ещё узнаете кто такой Паниковский!"
В начале февраля Отяна вызвали к воротам части и сказали, что его вызывает какая-то женщина, наверное, сестра, потому что очень похожа на него. Он в недоумении выскочил раздетым из казармы и на улице увидел свою маму. Мать была в белой пуховой паутинке (небольшом платке), в пальто с каракулевым воротником. Губы она накрасила, припудрилась и выглядела моложе своих лет. Анатолий завёл её к начальству. Ей стали хвалить его, не вспоминая партийного взыскания.
Она была на седьмом небе от радости за сына, а ему дали трое суток увольнения.
Он поехал с матерью в город, показал ей Тулу, зашли в магазин и купили продуктов.
Мать несла их в сетке-авоське, а Анатолий не мог нести, так как военнослужащим запрещалось их носить. Мешок можно, а авоську нельзя.
Они шли на автобус, который должен был везти их в посёлок Скуратовуголь, где жила двоюродная сестра матери Мария Плинер, о которой говорилось в самом начале книги "Письмо матери"
Анатолий держал мать левой рукой под руку, а правой отдавал честь офицерам. Хотя по уставу положено чтобы, увидев впереди старшего по званию, перейти на строевой шаг и отдавать честь, повернув голову направо. В жизни так не делают, а просто поднявши правую ладонь к виску, отдают честь. Не доходя автобусной остановки, Анатолий увидел впереди себя патруль в составе двух курсантов Артиллерийского училища и совсем молоденького лейтенанта. Отдав честь, он пошёл дальше, как услышал окрик:
– Младший сержант, подойдите ко мне.
– Слушаю Вас, товарищ лейтенант.
– Почему не приветствуете по Уставу?
– Ко мне приехал мать, и я веду её под руку, чтобы не поскользнулась и не упала.
– Это не имеет никакого значения, вернитесь и поприветствуйте, как положено.
Кровь ударила в голову Анатолию. Он повернулся к матери, которая на своём веку повидала дураков, и просящим голосом сказала:
– Толя, сделай, как он просит.
– Я его не прошу, а требую. Вернитесь и приветствуйте по уставу.
– Не буду, – твёрдо сказал Отян.
– Пройдёмте в комендатуру.
Анатолий понимал, что эта сволочь добьётся своего, но заупрямился, и стал говорить что у него на трое суток увольнительная, и что лейтенант не прав и т.д.
На счастье, мимо проходил полковник Щербаков. Увидев Отяна, и поняв, что к нему у патруля есть претензии, он спросил:
– Анатолий, в чём дело?
Тот ему объяснил. Лейтенант и курсанты вытянулись в струнку.
Щербаков миролюбивым тоном сказал лейтенанту.
– Не задерживай человека, лейтенант, видишь, мать волнуется, – и, посмотрев сверху вниз на мать, улыбнулся ей и даже подморгнул.
– Товарищ полковник, вы не имеете права вмешиваться в действия патруля.
– Что-о-о!? Смирно! Кругом! Шагом марш. И чтоб духу твоего здесь не было.
Лейтенант с курсантами удалились. А Щербаков, перекинувшись с матерью несколькими фразами, пошёл по своим делам.
Настроение было подпорчено и они пошли к остановке. Навстречу им шли две девушки и что-то весело между собой щебетали. Поравнявшись с ними, одна, глядя в глаза Анатолию, как приказ зачитала:
– Возьми сетку у женщины, жлоб!
Отян аж задохнулся от обиды и сдержал себя, чтобы не разреветься.
Как он сейчас ненавидел эту армию, эти проклятые погоны, эти уставы, этих дураков лейтенантов и всё на свете Как ему всё надоело.
Мать, видя его состояние, успокаивала его, но он только больше раздражался.
На автобусной остановке в расписании мать увидела название пункта – "Бородино".
– Это то знаменитое Бородино?
– Да.
– Давай съездим.
– Мама, там ничего нет. Сейчас всё засыпано снегом, так что из села Бородино на поле не выйдешь. Я там был с ребятами летом. Поле, как поле.
– Что, там даже памятника нет?
Подошёл автобус, они сели в него, и уже на ходу автобуса продолжили разговор:
– Старики говорили, что были какие-то, а потом их взорвали. Один дед мне сказал, что там был памятник Багратиону на месте его гибели.
– Что, немцы взорвали?
– Да нет, наши.
– Не понимаю.
– Никто не понимает. Давай мы лучше поедем завтра в "Ясную поляну, к Толстому", здесь рядом.
– Хорошо ты сказал о Толстом. Как о живом.
– А он, мама не умер. Он жив, пока есть его книги, пока его помнят, пока живы его потомки. Знаешь, мам, что я думаю, что живы те люди, пока их дела живы. И сегодня живы строители Египетских пирамид. И я буду жить пока стоят те объекты, которые я строил.
– Выдумщик ты, сын.
Мать часто говорила ему это слово по разным поводам. Она была единственным человеком, при котором он мог свободно фантазировать, дурачиться, делиться самым сокровенным.
– И не выдумщик.
Посидели несколько минут молча.
– Наверное, ты прав.
– Не знаю, но хотелось бы.
Приехали к тёте. Они жили в двухкомнатной квартире. Жили в достатке. Муж её работал главным инженером на угольной шахте. У них даже был рояль, на котором обучали дочь Инну. Мать с сестрой проговорили до поздней ночи.
Наутро Анатолий с матерью поехал в имение Л.Н.Толстого "Ясную поляну".