– Как это "не понятно, как"? – переспросил ротный.
– А так! Вы посмотрите.
В распадок между двумя склонами входила отара овец, а по склону на одной ноге, опираясь на костыль и палку, скакал парнишка. Прыгал, поднимаясь к нам, да так ловко, что вскоре был уже рядом и что-то кричал.
– Просит не стрелять, – перевел пулеметчик-таджик.
– Зибоев, скажи, пусть хромает сюда, не тронем. Всем по эспээсам и не торчать столбами, чтоб не сосчитал. Зибоев, переводить будешь!
Через пару минут на вершину выбрался мальчишка без правой ноги ниже колена, опирающийся на самодельные костыли. Весь черный то ли от загара, то ли от грязи. Сверкая белыми зубами, сразу начал что-то быстробыстро рассказывать.
– Говорит, что они из кишлака – того вон, рядом у дороги, просят больше не стрелять, кишлак не трогать, его не обижать, овец не убивать, – перевел солдат.
Командир заверил его, что все будет нормально, стрельбы не будет, если в нас не будут стрелять.
– А зачем ханумку убили? – перевел Зибоев.
Ротный со злостью взглянул в сторону снайпера и с простодушным видом ответил:
– Переведи ему: не разглядели, ошиблись, показалось, что душман убегает. А если кто-то не верит, захочет отомстить, разнесем весь кишлак. Пусть садится чай пить.
Мальчишка ловко сел на землю, опираясь на костыль. Солдаты выделили ему банку с налитым в нее кипятком, заварку, кусок сухаря, сахар.
Я глядел на мальчишку, и мне было дико от этого зрелища. Пастушок без ноги, совсем ребенок, лет одиннадцать-двенадцать. Но как ловко передвигается. Вот он – один из кошмаров войны. Одна из невинных жертв этой "мясорубки". Война становилась все реальней, принимала все более ясные очертания.
– Что с ногой? Ты, наверное, душман? Ногу "шурави" отстрелили? – пошутил санинструктор. – Хочешь, пришью. Я медик!
Мальчишка засмеялся грубоватой шутке и начал что-то быстро трещать переводчику.
– На мину наступил года три назад, давно привык, обойдется без пришивания ноги, – перевел Зибоев.
Паренек встал на ногу, подхватил костыли, попрощался и заторопился вниз к отаре и второму пастуху.
– Парламентер! Все обсмотрел, всех сосчитал, чертенок, если "духи" рядом – все будут про нас знать, – подвел итоги переговоров командир. – Офицеров ко мне на совет.
Когда командиры собрались, Иван поставил задачу на ночь:
– Охранение усилить! Офицерам проверять посты всю ночь. Пастухи – это "духовская" разведка. Еще, твою мать, бабу убили зазря! Тарчука самого бы вместо нее прибить на месте. Мины собрать с взводов к миномету, ленты к АГС и "Утесу" снести, не забыть. Связистам не спать, быть постоянно на связи, поставить растяжки из сигналок и гранат, но подальше, а то свои, засранцы, подорвутся. Да ставить, как стемнеет, и чтоб не видно было, где ставим. И поаккуратней, чтобы сами ставящие не подорвались. Про ханумку я не докладываю, и ты, замполит, не сообщай. Местные, может, тоже жаловаться не будут, тут ведь территория "духовская". Думаю, все обойдется.
Вечерело. Солнце заползало за горный хребет. На душе было муторно. Мы убили женщину. Ни за что. Мальчик бегает без ноги и пасет отару овец. Все это "благодаря" нашей интернациональной помощи. А "духов" я еще не видел.
Солнце резко упало за вершину горы, и природа вся задышала. Сразу подул легкий свежий ветерок, трава ожила, послышалось трещание сверчков.
Кавун окликнул меня из укрытия:
– Ник, ты чего не ложишься? Сейчас Бандера, толстожопый, разляжется, тебе места не будет. Надо скорей устраиваться, пока он с радиостанцией на всю лежанку не развалился!
– Так уж и толстожопый! Я просто в кости широкий, – отшутился Томилин.
– Степан! Ты почему на Бандеру не обижаешься? – поинтересовался я.
– А чого обижаться, хороший быв чоловик. Люди его любят.
Я опешил. Вот те раз. Этот хохол с Западной Украины меня озадачил своим заявлением.
– Томилин! Ты же комсомолец! Бандера – бандит!
– Ну так ужо и бандит, у нас у сели тильки так не считают.
Ротный заржал.
– Томилин, ты ж комсомолец! Это ж как в анекдоте: и пулемет застрочил с новой силой без патронов. Ха-ха. Вот так, замполит, хохол хохлу рознь. Правильно, Степан?
– Я не хохол, я украиниць! – поправил важно Томилин с сильнейшим украинским акцентом.
– А я хохол, – уточнил ротный, – и жить буду там, где лучше.
– Вань, – чуть позже толкнул его я и спросил: – А в чем разница: хохол, украинец?
– Ах-ха-ха! Об этом у начальника штаба Иваныча спроси. Он любит на эту тему разглагольствовать. Все. Спать давай.
Я лежал и смотрел в черное-черное небо. Сон не шел. Было неуютно. Война под боком, внизу – "духовской" кишлак, где-то рядом – банда, их, может, больше чем нас, а мы спокойно завалились и спим, выставив небольшое охранение. Снимут часовых и перережут как баранов.
Легкий ветерок обдувал лицо, и после дневного зноя было просто замечательно. Только камушки кололи в спину сквозь спальный мешок и одежду, да автомат и магазины упирались в бок. Неудобно, непривычно. Закрыл глаза, но глаза сами собой открывались. Небо было настолько великолепным, а звезды такими необыкновенно яркими и близкими, что опять возникло ощущение полета. Было никак не уснуть. Ворочаться не получалось, так как наши тела были спрессованы малым пространством укрытия. Я расстегнул молнию на спальном мешке и вылез, стараясь не помешать сопящим соседям.
Надел кроссовки, взял автомат и стал обходить посты. Все три поста управления меня окликнули. Солдаты еще не спали, и бодрствовали не только часовые.
Лейтенант Саня Корнилов болтал с арткорректировщиком, подсев к ним, попил душистого чая, мы потравили анекдоты. Но жутковатые, неприятные ощущения не пропали. Александр, как и я, пошел в первый раз на боевые, и чувствовалось, что нервничает не меньше. Обговорили очередность проверки постов, завел часы на четыре утра – мое время проверки и вернулся к своему "ложу".
Храпел санинструктор выразительно, но после солидного тычка в бок сразу ответил:
– На связи. Усэ нормально. Не сплю.
– Ну и не спи, а то храпишь, как паровозный котел.
– Так я шо, я ведь слышу усэ. Сна ни-ни, та вы ж ошиблись.
– Глаза закрыл, наверное, сало привиделось, вот и захрапел.
– Не, я дивчин люблю бильше сала.
Со второй попытки я уснул быстрее.
Утром запиликал будильник на электронных часах, и я нехотя открыл глаза. Вылезать из теплого пухового укрытия не хотелось совсем. Еще было темно, но уже намечался рассвет. Все было пронизано сыростью выпавшей росы, а ветерок, который вечером доставлял удовольствие, теперь вызывал дрожь во всем теле и физические страдания.
Связист ответил в полудреме, что все нормально, недавно взводный бродил, проверял, во взводах все тихо и спокойно.
На постах бойцы тряслись от холодной сырости, а молодые солдаты еще и от страха.
Сколько я в низину ни вглядывался, видно ничего не было: туман накрыл ущелье. Если бы курил, то покурил бы, а так попил водички, съел конфету, пожевал галету. Чтобы занять чем-нибудь мозг, я пересчитал проведенные в этой дикой стране дни. Меньше месяца.
После завтрака ротный собрал офицеров.
– Солдат нужно чем-то занять. Чтоб не бездельничали, пусть строят ячейки для стрельбы лежа, еще эспээсы для круговой обороны и по очереди чистят оружие.
Я пошел по взводам. Поговорил с молодежью. Многие боятся, устали. Как и я, плохо представляют, что может случиться в любой момент.
Зам. командира роты Сергей Грошиков позвал к себе в гости. Он сидел выше нас и хорошо устроился с прапорщиком Голубевым. Они играли в карты, а третьего, видно, не хватало.
– Ник, в "кинга" сыграем? – предложил Сергей. – А то мы, два старых контуженых воина, скучаем, как два дурака, умного не хватает.
– А как тебя контузило?
– Старая история. В Панджшере это было еще в прошлый год. Шли на вершину, а тут камушек из-под моей ноги выскользнул, скотина! Лечу по гладкой стене вниз головой, лицом вверх, как Иисус Христос, руки в разные стороны. Пятками и ногтями пытаюсь тормозить, метров тридцать скользил в ущелье, пока голова на какой-то валун не наткнулась. Ни как меня нашли, ни что дальше было – ничего не помню. Когда через полчаса или час вытащили и промедола (обезболивающего) два шприц-тюбика вкололи, очухался и ржу, прямо как идиот. Твой предшественник думал, что я от страха тронулся. А меня заклинило, я ведь на голове стоял полчаса. Руки не работают, ноги не идут, голова "не варит", одежда в крови, лицо в крови. Вертушкой вывезли в Кабул, оттуда – в Ташкент. Оказалось, сотрясение мозга и трещина черепа, маленькая-маленькая, компрессионный перелом позвоночника, хорошо, без смещений. Вот что значит голова дубовая – все выдержала! – И Сергей раскатисто засмеялся.
– А на меня стена дувала рухнула от взрывной волны. Присыпало очень хорошо, очнулся – ничего не слышу. Водку пить запретили. Три месяца терпел, а тут еще, когда понемножку начал кирять, борьбу за трезвость начали. Вот уж действительно: пришла беда – отворяй ворота, – грустно вздохнул Голубев.
Грошиков финал рассказа прапорщика вновь сопроводил раскатистым смехом.
– Ты еще с Колобком плохо знаком. Тот дважды контужен, и у него вместо мозгов одно сплошное мозговое месиво, – подытожил Сергей.
Как же незнаком – знаком. На третий вечер приезда в полк и на второй день загула после рейда дверь нашей ротной офицерской комнаты в общаге распахнулась от сильного пинка. На пороге стояли, обнявшись, Сергей и Колобков, в тельняшках и трусах. В руках – по бутылке водки. Врубили музыку на всю катушку, и начались дикие пляски аборигенов. Ах, ох!!! Схватили каждый по трофейной сабле и давай фехтовать, а затем рубить металлические дужки коек. Когда умаялись, рухнули на койки и уснули. Мои глаза стали квадратными, потом круглыми и нормальную форму приняли не скоро. Я просто обалдел от этого "представления".
– Ну ладно, давайте играть, – сказал я.
Подбежал солдат с радиостанцией к нашему укрытию.
– Товарищ старший лейтенант! Командир роты!
– Второй слушает!
– Внизу родник, можешь сходить за водой. Прикрытие твое.
– Понял. Выдвигаюсь.
– Ник, за водой пойдем? Голубев будет здесь прикрывать, а мы водички попьем. Пойдешь? – предложил Сергей.
– Пойдем! От родника я на КП роты вернусь.
Три бойца собрали фляжки со всего взвода и, поставив для прикрытия пулеметчика на вершине, спустились к роднику.
Бойцы наполняли фляжки, умывались. Мы тоже умылись. Серега, глупо и нагло улыбаясь, вдруг заявил:
– Не люблю замполитов, хочешь сейчас тебя грохну? Из этого автомата?
Я понял, что это его очередная идиотская шутка, и поддержал игру.
– Стреляй, псих, – сказал я как можно равнодушней.
Он отсоединил магазин и направил на меня автомат.
– Испытание замполита на пуленепробиваемость!
Стало неприятно и как-то не по себе.
– Хватит глупостей, придурок!
Но Грошиков, ухмыляясь, нажал на спусковой крючок, раздался выстрел. Серега посерел в одно мгновение, потом побелел как лист бумаги, руки у него задрожали, автомат упал в ручей.
– Я ж-ж жив? – с трудом выдавил я из себя.
– Ник! Прости болвана, дурака, я не понял, как получилось, что патрон был в патроннике!!! Идиот! – И он врезал себе в лоб кулаком-кувалдой. – А что ты жужжишь?
– Да как говорится, сама б-б… и шутки б-б… ские. Спасибо, что не попал.
– Хорошо, я взял выше плеча! Ну, дурак, ну, дурак. – Он продолжал находиться в шоке, как и я.
– Видел дураков, но ты дурак самый отменный!
– Как я не попал?! Как я не попал? Боже!
– Переживаешь или жалеешь, что промазал? – спросил я, мои руки и ноги при этом подергивались мелкой дрожью, сердце стучало как молот, но вида не подавал, что страшно.
Бойцы сидели как вкопанные и ошалело смотрели на нас. Было тихо, словно на кладбище, лишь недалеко журчал ручей. Пауза затянулась.
– Ротный на связи, – вымолвил солдат с радиостанцией и протянул наушник Грошикову.
Дрожащими пальцами Сергей взял наушник, ответил в ларингофон:
– Второй на связи!
Выслушав ротного, сказал:
– У нас все нормально, поднимаемся! – И уже мне крикнул: – Поднимаемся через КП.
Нагруженные флягами, солдаты медленно брели вверх по склону.
– Никифор, прости меня. Я хотел пошутить, глупо получилось. – Серега обнял меня за плечи, сжал руку. – Прости, честное слово, все получилось глупо. С меня по возвращению накрытый стол.
– Да пошел ты, отвали.
– Как будто тебя каждый день расстреливают! Это же событие! Ну все, забыли, хорошо?
Наверху стоял ротный, усмехаясь, смотрел на нас, руки в карманах, лицо злое-презлое.
– Что было?
– Да я нечаянно замполита чуть не убил. Патрон в патроннике оказался. Глупо вышло.
– Мозги через дырку в башке все вытекли? Или чуть-чуть еще есть?
– Ну я пошутил, глупо получилось.
– Вижу, что не умно, на редкость не умно. В полку между рейдами все караулы будут твои. Чтоб дурь не кипела.
– Понял. Разрешите идти к себе, товарищ капитан?
– Давай, давай, и быстрее, а то еще в меня пальнешь, – насмешливо, все так же недобро глядя, произнес Кавун.
Ротный взглянул мне в глаза и вздохнул:
– С кем воюем, ну и офицеры: зеленые мальчишки и идиоты. Пойдем чай пить. Вояка… Как самочувствие?
– Да ничего, терпимо, могло быть и хуже.
– Могло… Списали бы на снайпера. Вот так. Как все было?
– Ай, глупость, глупая шутка. Идиотизм какой-то. Первый рейд – и погибнуть от пули своего же ненормального офицера.
– Кстати! Убивают, как правило, в основном новичков в первые месяцы и заменщиков, а также перед отпуском и после отпуска. Концентрации нет. Ну, вот мы с тобой в равном положении: и ты, и я в периоде повышенной убиваемости. Да только я об этой войне все знаю: знаю, когда пригнуться, когда упасть, где упасть, куда наступить, и мне всего месяц-другой остался, а тебе еще… Кто знает, что тебе предстоит? Эх, послужишь с мое, все испытаешь.
– А что было у тебя, Ваня? Самое жуткое?
– Самое жуткое? Я тогда был ротным в третьем батальоне, стоял на дороге к Джелалабаду. В зону нашей ответственности ввели спецназ из Союза. Удали, самодовольства, самоуверенности много, а мозгов и опыта мало. Они вошли батальоном в одно из ущелий, а поверху пустили лишь взвод. Взвод зажали, перебили за полчаса, а затем взялись за передовую роту. Мой пост был очень близко, ближе всех. На четырех БМП я примчался туда, но пробиться в ущелье не получилось: не было дороги. Когда мы подошли, бой еще шел, к нам выбрались несколько человек. Потом подоспели еще спецназовцы, и мы полезли в ущелье, но уже с хорошим прикрытием, да и вертушки помогали. Войти вошли, а добраться до них смогли только на следующий день. Вытаскивали их еще трое суток, одни трупы выносили, да еще под огнем, раненых почти не было. И вот когда спасаешься, прикрываясь покойником, и с другой стороны лежит такой же убитый пацан мордой в песок, и пули свистят со всех сторон, тогда и маму вспомнишь, и Бога позовешь. А когда жрать хочешь, то жрешь, привалившись к мертвому телу, и банку для удобства на него поставишь. Вот так-то. Первые седые волосы в моей рыжей шевелюре я после этого обнаружил.
Мертвых устали выносить. Столько крови никогда больше не видел, и надеюсь, не увижу. А Грошиков только хорохорится и бравирует, а опыта никакого. Из полутора лет он девять месяцев по госпиталям да отпускам. Надежды на него, как на опытного командира, нет. Взводные – все новички, служат по одному месяцу. Ты такой же, – и вздохнув, продолжил: – Голубев – прапорщик опытный, но трусит после контузии. Вот такие дела. Держись меня, учись, запоминай. Старайся выжить!
– Иван, ты нас все пацанами называешь, а самому-то лет сколько?
– Двадцать семь. Но из них два – каждый год за три, понятно? Уже возраст!
Мне было значительно легче. После чая и консервов стало почти хорошо. Удивительно, но после шока аппетит разыгрался ни на шутку.
– Ложись-ка спать, я твои три часа контроля на себя беру, – сказал Иван.
Еще неделю мы охраняли дорогу.
Женщину афганцы унесли и похоронили, пастухи больше к нам не приближались. По шоссе время от времени проходили колонны машин и боевой техники на большой скорости. Прямо под нашим расположением ржавело несколько остовов сгоревших машин и БТР – результаты засад мятежников.
На седьмые сутки в полночь получили задачу сниматься с позиции, создав заставу из десяти человек с тяжелым оружием и минометом. Остаться выпало Грошикову и Голубеву с расчетом АГС, пулеметом ПК и минометом. Выход к кишлаку остальной части роты – на три часа ночи.
Кавун собрал офицеров.
– Мужики, у нас всего двадцать восемь человек, оставляем вам восемь бойцов. Со всех уходящих снять лишний груз, весь сухпай и фляги с водой оставить тут. Выложить побольше гранат, запас патронов, "мухи". Берем минимум боеприпасов, в разумных пределах, конечно, каждый выгружает от всего имущества половину. Уходим как можно тише и быстрее. На окраину кишлака придет броня к четырем утра. Если что случится, нужно будет продержаться минут тридцать-сорок. Час на сборы, и всем тихо спускаться на КП роты, заставу оставим тут, на моей точке. Растяжки, Серега, расставьте по всему периметру, сколько вам сидеть здесь – не знаю.
В три попрощались с заставой, Серега проводил меня напутствием:
– Ну, после моего неудачного выстрела жить будешь долго. Ха-ха.
Двинулись. Быстрее, быстрее. Охранение – метрах в пятидесяти, затем – остальные. Идем тихо, почти беззвучно, мешки и вещи с вечера уложили хорошо, чтоб не стучали и не гремели.
На окраине кишлака прозвучал одиночный выстрел, пуля с визгом отрикошетила от асфальта и улетела в темноту. Затем раздалась очередь. Поверх голов залегших на обочине бойцов роты просвистели пули, и донесся гортанный крик.
Капитан по цепочке свистящим шепотом передал:
– Не стрелять, в бой не ввязываться, тихо!
– Не стрелять… Не стрелять…
– Не стрелять… – прошептала как один вся цепочка.
– Кто их знает, сколько тут "духов", а может, это "царандой"? Обойдемся без перестрелки, – прошептал Иван.
Мы, как призраки, стелясь по земле, уползали на окраину кишлака. Сколько "духов" может оказаться поблизости? Вступать в бой нельзя. Рота отползала все дальше и дальше.
На шоссе послышался шум приближающейся техники. Техника подходила все ближе и ближе. Наконец из темноты из-за поворота вырвались яркие огни фар, БМП затормозили возле нас, пушки повернули к жилищам. Мы загрузились за пару минут по машинам, которые мгновенно развернулись и умчались. Как будто нас здесь и не было.