Художник и убийцы
Конечно, художник не мог любить Савонаролу в пору расцвета его владычества, сгубившего добрую славу боттичеллевского искусства. Слишком уж резко тогда контрастировали между собой несгибаемый проповедник и удивительно гибкий Сандро. Но, несмотря на эту гибкость, Боттичелли был неспособен приспособляться в жизни так, как это сделал, к примеру, престарелый мудрец Марсилио Фичино, ухитрившийся одновременно быть приверженцем Медичи и поклонником Савонаролы, словно бы даже с одинаковой степенью искренности.
Однако промежуточная межпартийная позиция в существующих обстоятельствах заводит Сандро в исключительную, парадоксально-трагическую ситуацию, когда, практически не принадлежа ни к какой партии, он словно во сне или по инерции продолжает служить интересам семейства Медичи в самый разгар движения "пьяньони". Так иллюстрирует Боттичелли не любимого Савонаролой за языческие пристрастия Данте, не без влияния некоторых положений того же пророка, но по заказу одного из затаившихся Медичи.
Из письма жены Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи, помеченного 5 ноября 1495 г., следует, что живописца Сандро Боттичелли весьма ожидали на вилле Треббио, где он должен был "написать некоторые вещи для Лоренцо", и в 1497 г. он вместе с помощниками выполняет некое оформление на излюбленной вилле Кастелло, блаженной родине его "Весны" и "Венеры". Впрочем, это не помешало Сандро в промежутке между сугубо светскими работами для Медичи исполнять и заказы, подобные благочестивому изображению св. Франциска для спальни монастыря Санта Мария ди Монтичелли, "что за воротами Сан Фредиано" - с 14 июня по 14 августа 1496 года.
Хронист тех беспокойнейших лет Лоренцо Виоли неоднократно упоминает в своих записях, что в студии все еще относительно популярного, хотя и стареющего маэстро частенько, как в лучшие годы, собиралось изрядное количество неких "бездельников". В их числе можно встретить и Доффо Спини. Но что общего Сандро имел с пресловутыми "компаньяччи"? От них всегда можно узнать все самые свежие городские новости и сплетни. Было немаловажно, что эти порой расходившиеся без удержу молодчики, эти разодетые брави - традиционные почтительные поклонники его искусства, в особенности его прекрасных белокурых богинь. А он, в свое время вложивший в них весь жар своей души, все свое обаяние недавно блистательного мастера, не намерен запросто расставаться со своею славою. И вот, привыкший к самым тонким комплиментам изящнейших эрудитов, как всегда, неравнодушный к поклонению, он снисходительно принимает неуклюжие восторги Доффо Спини, если не как подлинное откровение души, то как забавный курьез.
Компания буйных повес веселилась, как умела, поощряемая привычно-радушным лукавством хозяина, а заодно бранила Савонаролу и его присных. Симоне, "пьяньоне" и совладелец по дому, также нередко захаживавший к брату, записывал эти разожженные щедрыми возлияниями речи в своей хронике, которая дошла до нас только в отрывках, и, слушая ругань, все более виртуозную и свирепую, мог только вздыхать, подобно другому историографу, "пьяньони" (Ландуччи), о том, что "бедный монах имел стольких врагов". Ему ли не знать причудливость, безалаберность и двойственность брата!
Так почти незаметно пирушки в усадьбе Филипепи "за воротами Сан Фредиано" становятся все более зловеще разнузданными. И самое страшное, что снисходительный их устроитель при всей остроте своей наблюдательности сам не заметил, когда именно, с какого момента его развеселая пародийная "Академия Праздных" преобразилась в подобие притона убийц. Думал ли он тогда, что его равнодушно-прохладное любопытство привычного зачинщика застолий обернется элементарным попустительством злому делу?
Только вместе с реакционным переворотом в городе и со страшною собственной метаморфозой пришло к живописцу осознание безнадежности того внутреннего тупика, о котором оставалось кричать жгучими словами загубленного его собутыльниками пророка: "Род лукавый! Впрочем, я говорю не о всех, но ведь добрых осталось так немного! О, всех укусила змея, всех она заразила своим ядом… Горе, горе! Чаша твоя полна. Дальше некуда идти в злобе твоей. Горе тебе за духовные твои грехи, горе за плотские, горе первым, горе главам, горе всем, ибо нет у тебя ничего, кроме горя!"
Искушения фра Джироламо
А началось как будто с малого. С утверждением своей власти Савонарола вступает в период наиболее искусительных испытаний. Новый папа Александр VI Борджа вначале нимало не заботится ни о монахе, ни о его пророчествах. Но постепенно и до него доходит их смысл, не слишком приятный для ватиканского клира, - что для Савонаролы его политические реформы только часть всеобщей реформы социально-нравственной, а новое реорганизованное им правление - только первый шаг ко всеобщему обновлению церкви и мира.
Столь неудобные для него притязания повергают Александра VI в состояние мало свойственных ему серьезных раздумий - факт, что казавшийся таким ничтожным феррарский крикун как-то незаметно вырос в серьезнейшую политическую силу, вынуждающую с нею считаться. Волей-неволей его святейшество принимается действовать, но поначалу колеблется в выборе способов. На первый случай Савонарола приглашается довольно ласковым папским посланием в Рим. Не исключено, что при согласии монах до него не доедет - есть много возможностей потихоньку убрать его по дороге; у Борджа для этой цели обширнейший штат наемников. Но, кажется, и Савонароле известны повадки Борджа на этот счет. К тому же он ни на миг не желает оставить своих подопечных во Флоренции.
В феврале 1496 г. происходит самое невероятное. Некий доминиканский епископ, которому папа поручил рассмотреть письменные труды Савонаролы, объявил, что приор Сан Марко достоин за них - ни более ни менее - кардинальского звания. Такая приманка для нищего провинциального монаха казалась воистину неотразимой. Александр VI тотчас отрядил во Флоренцию доверенного доминиканца со столь соблазнительным предложением, поставив в качестве единственного условия даримого кардинальства, чтобы фра Джироламо смягчил воинственный тон своих проповедей. Пожалуй, это была искуснейшая из всех ловушек. Сильнейшее искушение - соблазн земной власти - неодолим для многих даже стойких и бескорыстных, но не для Савонаролы, и без того повелевавшего всею Тосканой.
Перед влюбленной в него толпой он изобличает своих противников тайных и явных и бесстрашно раскрывает себя: "Они кричат: монах ищет денег, монах составляет заговоры, монах хочет сделаться тираном, монах хочет кардинальской шапки. А я вам говорю: если бы это было так, я теперь не носил бы этой разорванной одежды… Я не ищу славы в других, кроме тебя, Господи. Я не хочу ни митр, ни шапок, не хочу ничего другого, кроме того, что ты дал святым своим: смерти - шапки красной, шапки крови - вот чего я жажду". Предельным, казалось бы, смирением своего отказа Савонарола бросает решительный вызов Риму, фактически объявляет войну.
Однако именно после гордого отказа от кардинальской шапки для негласного диктатора Флоренции обрывается время торжеств и триумфов и начинается полоса затруднений. Летом 1497 г. неурожай в Тоскане приводит к голоду в окрестностях Флоренции. Голодные крестьяне, покидая насиженные места, толпами бежали в город, и горожане, настроенные Савонаролой на новый гуманный и демократический лад, старались принять их к себе, как братьев. Но ежедневно в город стекались все новые толпы разоренных крестьян, которые становились здесь нищими. Вся Флоренция постепенно наполнилась голодающими. Невиданное скопление и скученность вызывают в городе эпидемию - воистину по-савонароловски - огонь, голод, мор и чума - все угрозы сбываются разом. Чума принимает все более грозный характер. Не только госпитали и все общественные "богоугодные" заведения переполнены бедными и больными, но великодушно открытые частные дома.
Как только захворал один из монахов Сан Марко и болезнь, а с нею ужас проникли в стены монастыря, сторонники просят приора удалиться в безопасное место, некоторые даже предлагают для него свои виллы. Самовластно по-своему воспользовавшись предложением, он отправил укрыться на этих загородных виллах начинающих послушников-новициев, среди которых и его младший брат. В Сан Марко остаются самые стойкие и искушенные братья, которым Савонарола с целью укрепить их дух неутомимо читал и толковал историю Самсона, пророчества Ионы и плач Иеремии.
Эпидемия продлилась два с половиной месяца - это было меньше, чем обычно, - и прекратилась в конце августа со сравнительно меньшим, чем раньше бывало, количеством жертв. В Сан Марко, вскоре вновь открытом для посещения народа, уже 15 августа торжественно праздновалось Успение с благодарственным молебствием за избавление города от стихийной опасности. Но Савонарола, неизменно готовый ободрять и поддерживать всех и вся, неуязвимо пройдя через ужасы чумы, свалился в конце концов сам от нервного истощения. Вынужденный болезнью к временному неучастию, он жестоко страдал - куда больше от невольного своего бездействия, нежели от недуга. Управление всеми событиями незаметно начинало ускользать из его энергичных рук…
Заговор
Еще 13 мая 1497 г. Александр VI разразился архипастырским бреве об отлучении флорентийского бунтовщика от церкви, но бумага об этом прибыла во Флоренцию с большим опозданием лишь в конце мая. И только 18 июня 1497 г. папское отлучение объявлено во флорентинских церквах в присутствии всех монахов, при зажженных факелах и звоне колоколов. На другой же день возрастает наглость позолоченных "компаньяччи", нашедших покровительство у Синьории и благоволивших к ним Восьми.
Днем храмы города с катастрофической быстротою пустели - взамен того наполнялись еще недавно заброшенные кабаки. Невесть откуда вновь объявившиеся двусмысленные дамы, достав из-под спуда надежно припрятанные от идеологических и благотворительных конфискаций вещички, вновь нацепили на себя изобильные безделушки и, выставив напоказ давно не виданные здесь вызывающие туалеты, дефилировали по улицам во всем блеске своей профессии. "Ангельская" армия маленьких моралистов Савонаролы рассыпается сама собой.
В те дни отношение непостоянного города к приору Сан Марко начинает заметно колебаться. Безжалостность реальной жизненной практики со временем все яснее выявляет чисто практические ошибки духовного диктатора, а с ними всю наивную утопичность его позиций. Так, Савонарола был единственным человеком, который мог бы вернуть независимость подчиненным Флоренции городам и этим спасти целостность тосканского государства. Но в этом случае великий глашатай свободы проявил непростительную близорукость, всецело разделяя с флорентинцами их давний предрассудок - ненужное высокомерие по отношению к вечно бунтующей Пизе и прочим эксплуатируемым вассалам. Этим после первых взрывов всеобщего энтузиазма он оттолкнул от себя значительную часть населения Тосканы.
А самих флорентинцев порою отталкивал излишней заинтересованностью во всех их тайнах, не пожелав оставить в их душах ни единого уголка не высвеченным своим всепроникающим взором. Произведя свою реформу нравов, проповедник с наивной бесцеремонностью вторгался в высоко ценимую горожанами свободу частной жизни, часто ради полного познания их многогрешных душ прибегая к наемному шпионству прислуги, как это некогда практиковал и Медичи. Но в революционном диктаторе и народном вожде столь непрошеная дотошность и средства столь недозволенные представлялись гораздо более отталкивающими.
Но и это были сущие мелочи в сравнении с главным его "преступлением" - непониманием роли частной собственности, почти полной слепотою ко всякому материальному интересу. Макиавелли, одним из первых осознавший решающее значение материального фактора в качестве главной движущей силы буржуазной общественной жизни, не без яду заметил по этому поводу: "Люди скорее забудут смерть отца, чем лишение имущества. Скорее пренебрегут почетом, нежели богатством".
Это трагическое непонимание не замедлило отразиться на материально-хозяйственном существовании Флоренции, поскольку ее обитатели не умели питаться, так сказать, "святым духом", то есть мистическими восторгами, как одержимый ее проповедник. Между тем даже его презрение к роскоши, вызвав в качестве следствия закрытие прославленных ювелирных и шелковых мастерских, повлекло за собой безработицу и голод. Кризис затем перекинулся на другие отрасли. Постоянные партийные смуты приостановили торговлю, а столь же неизбежные военные издержки на очередное "укрощение" Пизы окончательно затормозили свободу ее оборотов. В экономической жизни республики наступает застой, истощение финансов. И тут уже многие, весьма многие недавние энтузиасты Савонаролова учения начали тяготиться его максимализмом. Богатые граждане втайне всегда ненавидели одержимого предводителя нищей голытьбы и только ждали подходящего случая избавиться от него. Благоразумные сочлены Синьории в новом составе наметили коренной поворот: порешили продать беспокойного смутьяна папе при первой же возможности.
Вскоре по вопросу о Савонароле состоялась специальная "Практика" Синьории. На ней уже открыто раздались голоса: а не заплатить ли одним монахом за выгоду многих - за право свободной торговли? Вывод искуснейшей речи Гвидантонио Веспуччи, оснащенной силлогизмами и адвокатскими софизмами, был предельно ясен: "Если на город будет наложено папское проклятие, наши торговые дела, и без того не блестящие, придут в окончательный упадок". Веспуччи, в сущности, сформулировал мнение большинства магистратов.
День гнева
23 мая 1498 г. в десять часов утра Флоренция, недавняя "опора и сердце Италии", сожгла своего пророка, своего "спасителя отечества" - как называл его историк Гвиччардини. Казнь состоялась на той же площади, где по его собственному приговору еще недавно сжигали "Суету". В том же месяце папа снял отлучение с города. Народ толпами повалил в Собор для получения индульгенции из Рима, как недавно еще на проповеди Савонаролы. В течение двух месяцев после казни его настоятеля провинившийся монастырь Сан Марко, несмотря на покаянное отречение его монахов, был закрыт для всех посещений. Большой колокол монастыря, прозванный "Пьяньоне" за бунтарский звон в дни восстания, также подвергнут наказанию: снят и высечен кнутом, а затем отвезен на телеге "в изгнание". А людям - "пьяньони" тем паче объявлен повсеместно самый беспощадный террор.
Да и ближайшие последствия были самые далеко идущие и подчас неожиданные. 26 июля 1500 г. Баччо делла Порта исполнил обет, данный себе самому в тяжелые дни осуждения пророка - сделался монахом в доминиканском монастыре в Прато. Богомольный художник Баччо, у которого, по ироническому замечанию Вазари, "к религии было склонности больше, чем к живописи", под влиянием непоправимого потрясения и удара, каким была для него гибель фра Джироламо, решает живописью больше не заниматься и навсегда оставляет кисть.
Многие отшатнулись в те дни от недавнего кумира из страха перед местью "Озлобленных" или "Серых" или из разочарования в самом пророке.
Так, старый философ Марсилио Фичино не шутя объявил самого себя жертвой, "соблазненной" не кем иным, как "антихристом". Дабы поскорее изгладить из памяти флорентинцев свое недавнее поклонение феррарцу, он срочно строчит "Апологию" римским прелатам, где возглашает во всеуслышание: "Слава богу, благодаря папе и кардиналам мы будем освобождены от этой чумы".
Сообразуясь с переменой декораций, с завидною легкостью переделавшись из пылкого почитателя в самого яростного врага Савонаролы, престарелый жизнелюб опять затеплил свечу перед на время отставленным бюстом Платона. Тем не менее Марсилио Фичино переживет казненного монаха всего лишь на один год.
Впрочем, в смутный период после сожжения Савонаролы казненный провидец неожиданно обретает запоздалого сторонника - в лице живописца Сандро Боттичелли. Художник скорбит о безвозвратно ушедшем духовном диктаторе среди свистопляски предательств и мнимого подъема, как недавно почти веселился, в период всеобщего покаяния продолжая молиться своим греховным богам.
В годы господства Савонаролы с одинаково снисходительным любопытством слушавший и площадную ругань Спини, и смиренные молитвы брата Симоне, этот странный новообретенный почитатель пророка не походил ни на кого из прежних. Баччо делла Порта затворился от мира в монашестве и этим раз навсегда успокоился; для мирянина Сандро, не помышлявшего о монастыре, не было успокоения.
В отличие от прямых последователей, не "святое спокойствие" смерти Савонаролы, а сама искупительная смертная мука его потрясли, перевернули и обратили всецело к нему странную душу Сандро, в котором чувствительность уживалась со скепсисом. И вот он уже, подобно своей оскорбленной Истине, готов взывать по-савонароловски требовательным криком: "Восстани, Господи, почто спиши?" Потому-то с крушением "диктатуры духа" лихая дерзость маэстро сменяется покаянием. Доказательство этому последовавшие затем его картины, в которых, в полном согласии со смятением раз навсегда потрясенной души - все сильнее, все заметнее нарастает разлад между телесной и духовной сущностью красоты. Воплотив всю скрытую напряженность, все остроиндивидуальное своеобразие короткой эпохи между "великолепием" Медичи и "ясновидением" Савонаролы, художник вступает в послесавонароловскую фазу с новым осознанием действительности.