Эта девичья группа "в неподпоясанных и прозрачнейших одеждах" (Альберти) стала, быть может, во всем мировом искусстве самым законченно совершенным воплощением стихии танца. Слияние в ней пластического и духовного начал, метафора, олицетворенная в певучих линиях тел, сплетениях тонких рук, создают неповторимо завораживающую мелодию ритмов.
Образы, словно сотканные из музыки и мечты, из бледных лучей неяркого утра, Грации Сандро более всего сродни сказочной лани, той самой, которую в стихах Полициано Амур сотворил в назидание неприступному и прекрасному Юлию:
"И вот он создал лань под стать живой
Из воздуха искусными руками,
Сверкающую нежной белизной,
С высоким лбом…"
Волшебной лани, высоколобой и легконогой, как боттичеллевские героини, и суждено затем перевоплотиться в прекрасную девушку - Нимфу, Невесту Ветра. Ланеподобны фигурки полувоздушных созданий "Весны", но там, где поэт говорит только "стройная", художник способен уточнить и заострить особенный тип этой стройности, ее неповторимость: каплеобразное, узкое в плечах, но плавно расширяющееся книзу строение продолговатых тел. Прозрачные ткани дымкой вокруг них - как овеществленное веяние духовности, свободно подчеркивают плавную гибкость очертаний, придавая коже бледных, но свежих прелестниц матовое и ровное свечение жемчужин.
Недосказанность, многозначность порождает двойное - жизненное и символическое - значение каждого мотива. И отнюдь не детской игрою заняты "нимфы", в нескончаемом хороводе которых отражена непрерывность жизненных циклов в природе. Боттичеллевская светская "Троица" кружит подобно девичьему хороводу дантовских символических Веры, Надежды, Любви. Только теперь их зовут Невинность, Наслаждение и Красота. Они выясняют отчасти и загадку столь откровенно и капризно грезящего Меркурия. Схожие позы Меркурия и Красоты отчетливей выделяют еще только пробуждающееся юное мужество первого и более зрелую цветущую женственность второй, демонстрируя разные лики, разные образы юности. Красота подводит к Наслаждению Невинность и полным достоинства жестом сочетает их робко ждущие руки, воплощая таким образом один из важнейших обрядов неоплатоновского Эроса.
В несколько ином варианте то же самое выражает и группа по левую руку богини любви. Юная Хлорис, наиболее земная из всех героинь "Весны", как олицетворение "Народной Венеры" доступней и проще других. Она удирает от холодных объятий Ветра-Зефира, роняя от страха цветы из широкого детского рта, но чисто женское любопытство в ней властно пересиливает страх Неведомого, уже ухватившего беглянку в свои цепкие руки. Впрочем, она, кажется, не прочь быть пойманной.
В "Метаморфозах" Овидий рассказал немудреную девичью историю Хлорис, бывшей вначале одною из многих, простодушной нимфой лугов. У этой мифической простушки сердечко было куда как податливое - оно отзывалось на малейшее дуновение ветерка, подобно былинкам ей подвластного луга. Это и сделало ее… Невестою Ветра:
"Как хороша я была, мне мешает сказать моя скромность,
Но добыла я своей матери бога в зятья".
Интригующий девичий образ отражает в фольклорных своих истоках черты древнегреческой дриады и феи - Ундины средневековья. Нимфа-русалка, которую называли "Невестой Ветра", была колдовской героиней в погребальных обрядах призывания теней умерших в определенное время года, а преследователь ее, воплощающий темные силы природы, мог быть отражением - отзвуком самого Сатаны, как повелителя царства мертвых.
В картине Сандро Ветер - жених и сам устает от погони - лазурные крылья влюбленного уже запутались в листве, в ветвях деревьев. Любовь - неотвратимость и для летучего бога. Тогда-то, увлеченная мучением и радостью страсти, наивная деревенская девочка переживает чудо волшебного преображения. Та, в кого преобразилась застенчивая нимфа, становится владычицей весеннего мира:
"Сад мой украсил супруг прекрасным цветочным убором,
Так мне сказав: навсегда будь ты богиней цветов".
Художник сознательно подчеркивает в облике Хлорис остаточные черты трогательного "гадкого утенка", чтобы тем сильнее поразить зрителя чудом ее возвышения. Горделивая Флора в картине являет собой этот новый царственный облик, умудренный познанием глубочайших из жизненных тайн:
"Она бела и в белое одета;
Убор на ней цветами и травой
Расписан; кудри золотого цвета
Чело венчают робкою волной.
Улыбка леса - добрая примета:
Никто, ничто ей не грозит бедой".(Полициано).
В "Весне" наконец полностью расцветает все хрупкое и загадочное очарование истинно боттичеллевского женского типа. Утонченнонеправильные лица дают богатейшие его вариации, но каждое значительно и собственной индивидуальностью. И несомненно самое заметное - умное, смело заостренное в выражении и чертах, чуть угловатое лицо Флоры.
"В ней гордость величавая царицы,
Но гром затихнет, вскинь она ресницы".
Таинственно длинный, "русалочий" разрез глаз придает взору богини нечто неуловимо ускользающее и одновременно пристально всевидящее.
Смелый разлет подвижных бровей и противоречит, и вторит ее особенной улыбке. Скептичная и нежная, она зарождается почти незаметно в изгибе девичьих и вместе умудренных губ. Не зря Фиренцуола в своем трактате о красоте определяет смех как "сияние души". Улыбка Флоры светится еще и незаурядным умом. Привкус горечи в блеске ее радости - то, чего еще не знала античная мудрость, где обычно скорбь или радость в чистом виде. "Ниобея скорбящая" или "Трон Людовизи", тогда как у Сандро все строится на игре промежуточных состояний. Улыбка боттичеллевской Флоры предвосхищает леонардовскую "Джоконду" своей интеллектуальной загадкой - образ женственной юности, мыслящей не по годам.
Скопления цветов в траве вокруг Флоры порождаются словно самими ее шагами, становясь производными именно этой легкой походки, которая словно волшебно очеловечивает все окружающее, как у Полициано: "Трава под легкою стопою пунцовой стала, белой, голубою". Вот когда невесомый полуполет героинь Боттичелли полностью обретает необходимый ему поэтический смысл. Флора, одновременно и женщина и цветник, воплощает вечное обновление природы. Цветы, которые рассыпает она вокруг, подобные душам умерших или еще не родившихся, символизируют вечную преемственность жизни и устойчивость будущих поколений.
Жизнь и смерть здесь сплетаются воедино, как вечная смена тени и света на лике бессмертной природы. Но в этот всевременной цикл Боттичелли, пораженный мгновенным блеском пролетевшей, как краткая искра, жизни реального прототипа Невесты Ветра - превращенной в легенду своей современницы Симонетты, - вносит рыцарски-медичейский мотив безусловного поклонения Прекрасной Даме, великую любовь, охватившую собою все крайности жизни и смерти.
В таинственной мистерии "Весны" удивительным образом разрешаются две, казалось бы, совершенно противоположные идеологические задачи. Первая, сугубо интимная - отражение сокровенной сущности любви во всем, начиная с вариаций нового женского типа и кончая напоминающими звездное сияние россыпями цветов, подобных дантовским поющим душам в Раю и навевающих воспоминание о предложенном тоскующим Лоренцо таинстве вызывания душ умерших Прекрасных Дам.
Вторая задача - отражение общественных идеалов, мечта о социальной гармонии, которая у Боттичелли и растворяется без остатка в высокой человечности мудрой Флоры, во всеохватной любовной гармонии Венеры. В варианте своего Земного Рая художник предлагает меценатам и правителям собственную утопию Справедливости и Доброго правления, в котором высокоэтическое органически вырастает из эстетического, из красоты, и в ней - новый нравственный закон.
Начиная с "Весны" Сандро вступает в высшую фазу своего развития, когда уже сам он диктует свои условия вкусам его окружающей среды.
"Рождение Венеры"
"Ты должен обратить свой взгляд к Венере, то есть к человечности" - начиналось письмо Фичино к пятнадцатилетнему Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи. В постскриптуме послания, замысловатого, как ребус, маститый философ просит Нальдо Нальди и Джорджо Антонио Веспуччи - дядю знаменитого мореплавателя, родича Симонетты, разъяснить юному адресату зашифрованный смысл идеи божественной человечности, заключенной в Эросе, веруя, что любовь как ничто другое способна выразить истинно человеческую сущность.
Именно тогда, в 1477 г., вилла Кастелло обретает в лице ревностного ученика Фичино своего владельца. А между 1484 и 1486 гг. виллу, где уже находилась "Весна", украсило "Рождение Венеры" кисти Боттичелли, которое продолжает и развивает любовно-весеннюю тему. Формально-сюжетная многослойность картины привела в недоумение самых первых ее исследователей - тем более что в последующие времена тайный смысл ее оказывался даже небезопасен для ортодоксальной католической веры.
Основа всего здесь - ритм, относящийся к обычной изобразительности, как музыка к обыкновенной речи. Оркестровка естественно придает уже знакомым вещам новую значимость, новый смысл. Автор опускает здесь прежний избыток драгоценных деталей, оставляя лишь три изначальные стихии - воздух, землю и воды моря, и широко распахивает замкнутое в пределах таинственной рощи пространство. Используя описание античного классика Апулея и пересказ в "Стансах" Полициано, Боттичелли задумал ни более ни менее как повторить один из легендарных шедевров древности. Но предоставим слово красноречивому поэту. Анджело Полициано описывает по обыкновению с иллюзорностью очевидца события:
"Эгеем бурным, колыбель чрез лоно
Фетиды поплыла средь бурных вод…
Создание иного небосклона,
Лицом с людьми несходная, встает
В ней девственница юная. Влечет
Зефир влюбленный раковину к брегу,
И небеса их радуются бегу.
Пред ней с улыбкой небо и стихии
Там в белом Оры берегом идут,
Им ветер треплет волосы златые…Как вышла из воды, ты видеть мог,
Она, рукой придерживая правой
Свои власы, другой - прикрыв сосок.
У ног святых ее цветы и травы
Покрыли свежей зеленью песок".(Пер. Е. Солоновича)
Все здесь удивительно сходно с картиной Сандро - так же живо и зримо, и все совершенно иное. Полициано любуется сюжетной занимательностью, Боттичелли интересует значимость сюжета. Воссоздавая прилежно описание "Венеры Анадиомены" Апеллеса, поэт старается соблюсти скрупулезную верность внешним приметам античности, тогда как художник довольно далек от них.
Обращаясь свободно с литературными первоисточниками, в угоду своим образным замыслам Сандро создает картину как сплав жизненных наблюдений и собственного, ни с чьим не схожего воображения и вкуса. Этим живописец расширяет рамки старинной композиции - обряда почитания божества - "Теофании". Согласно наиболее устойчивой версии, композиция "Рождения Венеры" удивительным, если не сказать - кощунственным - образом заключает содержание античного мифа в средневековую сугубо христианскую схему "Крещения". Явление языческой богини уподобляется таким образом возрождению души - нагая, подобно душе, выходит из животворных вод крещения… обаятельная грешница. Немалая смелость понадобилась художнику и выдумка тоже немалая, чтобы заменить фигуру Христа победительной наготой юной женщины - сменив идею спасения аскетизмом на идею всевластия Эроса.
Согласно установке Мирандолы, даже библейское "Дух божий носился над водами" приравнивается ни более ни менее как к дыханию Эроса, которое и воплощают собою у Боттичелли летящие над морем ветры - Зефиры. Эти "zefiri amorosi" движут и вдохновляют к жизни рождение новой человечности - Венеры в стихах Полициано и в картине Сандро. Однако "Теофания" в качестве главнейшей идеи включает в себя не только схему "Крещения", но еще варианты священного предстояния, молитвенного преклонения и чудесного явления божества. Все это также имеется в композиции "Рождения Венеры", прозрачные и всевластные ритмы которого, раздвигаясь, охватывают все любовные сферы от мира реально вещественного до "невещественных озарений".
Предстоящие, или, точнее, "предлетящие" два гения воздуха и нимфа в одежде и с прической Весны образуют собой как бы кулисы, заботливо распахивая их для задумчиво сказочного действа на фоне декоративного заднего плана почти без намека на перспективную глубину. Море, странно условное, испещренное заостренными "птичками" схематических волн, осмысляется автором как животворящая стихия, в глубинах которой дышит и зарождается целый мир - рыбы, морские животные, полчища тритонов и нереид. Однако все они лишь предварительные ступени к главному рождению - венцу всего - Анадиомены, которую фактически совершенно заново творит в своей картине Боттичелли, как бы восклицая дерзко словами великого Данте: "Это чудо; да будет благословен господь, творящий необычайное!"
Развевающийся плащ летящих Зефиров словно впитал в себя всю синеву и прозелень серовато-блеклых тонов неба и моря, тогда как пурпур платья богини в руках прислужницы Оры концентрирует в своей насыщенности самые звонкие тона меди и золота прибрежной листвы и девичьих кудрей.
Сияние цвета несет в себе функции нерациональные, но и не мистические, как в средневековой иконе - функции образные. Собственно золото - то есть вскоре заклейменная прозаически мыслящими живописцами (и с ними Вазари) золотая краска - употребляется здесь многократно и щедро. Более того, золото - один из основных цветов, одно из главных средств выражения. Нежнейшие нити его прежде всего просверкивают в необычайно обильном каскаде волос богини, а затем - словно отблески солнца зажигают пылающим светом края чуть розоватой символической раковины-ладьи, легким касанием гладят травинки на берегу, звучно скользят по древесным стволам, золотя и листву деревьев. Однако это не византийский эффект драгоценной иконной эмали, поскольку он подчинен общей матовости боттичеллевских красок.
Цвет в "Рождении Венеры" - особое отражение реальности под обобщающим знаком природных стихий. Как многоцветье радуги есть порождение одного-единственного безупречно белого светового луча, так безупречно жемчужно-бледна чуть золотистая нагота новорожденной Венеры. Не напрасно четыре стихии трудились над сотворением богини Любви - в ней белая общность свечения красок всех четырех.
Ветры Венеры - "гении воздуха", пригнавшие раковину к обетованному берегу, - вершина идеи полета для живописи Боттичелли, донельзя пристрастной ко всему текучему, движущемуся, изменчивому, будь то огонь, вода или женские волосы. Если оценивать фигуры Зефиров с точки зрения законов анатомии, они явят поистине недопустимое противоречие. Странный эффект изображения, которого никто еще до Боттичелли себе не позволял, который поверг бы в прострацию здравомыслящих реалистов типа Верроккио и Поллайоло.
Иллюзия свободного полета Зефиров-Гениев настолько сильна, что вопиющее для Ренессанса нарушение достоверности, еле прикрытое как бы небрежной, но, в сущности, очень обдуманной складкой девичьего плаща, остается почти незамеченным, вернее, вовсе незначащим. В памяти остается лишь чудо страстной одержимости, устремленности и единства.
Зефиры и кроткая Ора в веночке из мирта воплощают собою две разные стороны великого чувства, которому суждено целиком воплотиться в Венере. Покуда служанка целомудрия чествует юную Анадиомену царственной одеждой, Гении воздуха своим страстным дыханием пробуждают в прекрасном создании еще неведомые желания и чувства. Жест ее, столь подробно описанный Полициано - старый тип "venus pudica" (стыдливой), воссозданный совершенно по-новому, означавший в ранней античности плодородие и наслаждение, в эллинизме перешел в противоположные символы целомудрия и стыдливости. У живописца, открывшего многозначность, в жесте традиционно древнейшем сквозит и то и другое, иначе - обольстительная чистота. А в типе фигуры автор отступил от античности, ибо его Венера - явление новой эстетики.
И плавные очертания тела, подобного мягкостекающей капле, и покатость узеньких плеч, и горделивая стройность шеи, вдоль которой сбегают золотые струи волос, - все это заключено в единый упруго-музыкальный контур вплоть до еще неуверенно ступающих в шаткой "колыбели" раковины маленьких стройных ног. В целом Венера являет собою странновато-манящее сочетание величия с почти ребяческой робостью.
Ее лицо уже совершенно законченное воплощение "неправильного" боттичеллевского обаяния. По отдельности в нем не найти ни единой прямой черты, все извилисто и волнисто, и все в целом чарует - неповторимостью. Исчезла совсем простоватая округлость щек "Юдифи" и "Силы" - это лицо продолговато-овально, как умудренный лик Флоры, но его еще не коснулась невеселая заостренность ее всевидения. Ясный высокий лоб, изящный, немного приподнятый носик, слегка капризный изгиб девственно свежих губ, готовых каждый миг заплакать или улыбнуться. Согласно Данте, уста есть вторая из главных красот Прекрасной Дамы.
А первая? Ее глаза. Чуть грустное недоумение сквозит в продолговатых прозрачных глазах юной богини. Их цвет уместнее всего определить в изысканно символических прилагательных Метерлинка, именно: то ли "сверкающих на солнце вод", то ли "янтарной росы". Окраска их, в сущности, так же ускользает от точных определений, как и конкретное выражение девичьего взора. Его главнейшая особенность - рассеянность и нефиксированность, как у едва проснувшегося ребенка. Сосредоточенная отрешенность его, направленная в самое себя, скользит словно бы мимо всех предметов.