25.
Я осталась одна. Настолько одна, что я просто перестала говорить. Перестала ходить брать хлеб у "швеек". Я довольствовалась тем, что мне давал повар, и тянула время, чтобы как можно позже возвращаться в наши общие конуры.
Март. Мне очень трудно доходить до "дому", снег растаял и были большие лужи, мои валенки насквозь промокали, несмотря на то, что я их наполняла газетой, бумагой и тряпками.
Сегодня произошла очень странная история. Сержант Василиу увидел меня сидящей на ступеньках у входа на кухню и наполняющую мои валенки бумагой. Я чувствую, что на меня кто-то смотрит, поднимаю глаза и вижу, что он смотрит на мои маленькие ноги. О, чудо! У него слезы на глазах.
– Так ты ходишь все время?
– Да.
Я краснею как свекла.
– У тебя нет никаких других туфель?
– Нет. – Шепчу я, – были. Украли, забрали…
– Завтра я тебе принесу резиновые сапоги.
Он уходит. Ему неприятно показывать свою мягкотелость. Солдат – это солдат.
Я запомнила ужасною сцену умирающих евреев, двигающихся медленно в конвоях или лежащих у стены. А я лежу около столба, несколько мужчин, среди них евреи, снимают мои красивые сапожки и таким образом приговаривают меня к смерти. Счастье. Я вижу передо мной раскосые глаза моего Мишки-узбека. Что с ним случилось? Кто знает. От всей души я надеюсь, что он остался в живых. Когда я дошла до той комнаты, где я спала с моей маленькой Анютой, ждал меня неожиданный "сюрприз"!
– Возьми свое шматье в комнату кузнеца и его жены в другом доме. Нет у тебя никакого права оставаться здесь. Когда взяли маленькую, ты потеряла свое право оставаться в этой комнате.
Несколько еврейских женщин повернули меня силой и выбросили меня из комнаты и за мной все мои узлы и узелки Анюты, и закрыли "теплую" комнату, в которой я жила раньше по праву. Опять я надеваю свои сапоги, беру свои грязные узлы, и выхожу во двор. Темнота. Я шлепаю между лужами. Меня ничего не интересует. Все меня выбрасывают.
Второй дом. Я толкаю дверь. Ее очень трудно открыть. Еще труднее ее закрыть. Она висит только на одной петле. Чтоб ее открыть надо ее приподнять. Она очень тяжела – для меня. Я вхожу вовнутрь. Тяжелый запах плесени, пота, немытых тел, и вонь от диареи маленького ребенка. Я чуть не задохнулась от этих запахов. В этом доме были две комнаты. Одна, большая, в которой были нары вдоль стен и на них 25 мужчин и женщин готовые ко сну, накрытые рваными одеялами румынской армии. Я их не знала, я их никогда не видела. Они работали за Любашевкой на полях и обслуживали румынских солдат. У правой стены, передо мной, под окном закрытым бумагой – стекла не было – лежала женщина, большой красоты, с впадающими щеками красными от лихорадки. На ее руках лежал маленький ребенок, который беспощадно орал.
– Слава богу,– говорит она. – Этого нам не хватало! Девчонка-солдат. Здесь нет ей места! Убирайся к солдатам!
К моему счастью входят два старика, мужчина и женщина, берут меня за руки и вводят меня в жалкую крошечную комнатушку. Глухая стена без окна. В углу широкие нары. Их "спальня"! они меня спасли, думаю я. Эти обозленные собаки меня бы убили. Дед взял несколько досок, которые он вытащил из своей кровати и положил у ног своего топчана.
– Положи на эти доски все мягкое, что у тебя есть, и хорошенько укройся, потому что у этой комнаты нет крыши.
Я смотрю наверх и вижу балки крыши, никакого следа потолка!
– Ты видишь? Если был бы потолок, тепло бы не убегало.
– И окна нет?
– Я его заложил кирпичами. Я сделал это очень хорошо. – Говорит старик с большим удовольствием.
– Вы кузнец?
– Да.
– А я вас раньше не видела.
– Целый день я работаю в кузнице, и моя жена там со мной. Там тепло. Поздно вечером мы приходим сюда спать.
Они мне помогли устроить мои тряпки и мои доски. Я легла на живот и укрылась своим серым пальто. Пришло время надеть мою красную шапочку. Старики расхохотались, она им очень понравилась. Они были очень добрые старички. Несмотря на тяжелые условия, они были замечательными людьми. Отнеслись ко мне с любовью. В первую ночь я поняла, что у меня слишком длинные ноги и что мое серое пальто не доходит до ног или до плеч. Я натягиваю пальто на свои голые ноги, а плечи на дворе. Вот дилемма. В эту ночь у меня был приступ астмы, наверно от холода.
26.
Так прошел месяц. Даже больше. Сержант Василиу принес мне пару сапог из кожи! Не из резины! Они даже почти хороши на меня, чуть-чуть большие. Чулок не было, но вместо них были бумаги. Я опять могу ходить! Мое настроение тоже исправилось благодаря повару, который давал мне гораздо больше еды и утром и в обед. Я не нуждалась в этом крошащемся хлебе, которые мне давали швейки-проститутки. Я даже могла найти немного еды для моих стариков. Я всегда приносила им свечи. Они зажигали эти свечи перед сном и чувствовали какое-то облегчение, когда смотрели на дрожащий свет свечей. Иногда старичок рассказывал мне какую-нибудь историю. Его рассказы были фантастические сказки о евреях, христианах, русских украинцах и даже татарах. Все рассказы кончались хорошо. Я стала к ним привыкать. Называла их дедушка и бабушка. Они меня называли красная шапочка. Я слышу голос моего папы! Я открываю, что наш повар не умеет читать письма своей жены. Письма написаны по-румынски, как будто их писал какой-то "писатель" из деревни, а может быть и учитель. Я ему их читаю, пять-шесть раз каждое, он их знает наизусть. Я не смею его спрашивать, кто написал эти письма и почему он не может их читать. Раз он мне сказал, что он очень плохо видит. Он любил слышать из моих уст эти красивые слова. Эти письма были подписаны "твоя жена, любящая и верная". Звали ее Мария. Но имя моего повара было мне не известно. Я его называла "господин повар". Он был очень этим доволен. Он давал мне кусочки сахара, которые он держал в маленьком узелке в своем кармане. Его борщ был каждый день все лучше и лучше (под моим влиянием). В одну из пятниц, прежде чем я оставила теплую и пахучую кухню, он спросил меня, что я делаю в воскресенье утром.
– Как всегда, – говорю я. – Приношу воду из колодца, а потом сажусь в угол и жду, пока день закончится.
– Завтра праздник!
– А! А! Да.
Понятия не имею что за праздник, попробую не открывать свое незнание.
– Я сам принесу воду! – героически заявляет он. – Ты красиво оденься и пойди проведать свою акушерку.
Я ему рассказала о ней только хорошие вещи.
– Я знаю, что ты не жидовка, – говорит он потихоньку. – Ты не должна быть тут в лагере. Все это знают, но нельзя, чтобы это вылетело изо рта, понимаешь?! Плутоньер не может признаться в своей ошибке. Ты можешь идти, я тебя прикрою, даже завтра и послезавтра. Иди туда, чтобы тебя помыли, постригли и сделали все, что тебе надо. Но помни, что с темнотой ты должна вернуться. Если наши полицейские, которые следят за жидами, тебя не найдут это очень плохо кончится, поняла?
– Поняла!
На следующий день я встаю очень рано и направляюсь к акушерке. Еще темно. Никто меня не видит. Снег почти совсем растаял. Но земля, еще замерзшая как камень. После часа дороги я дохожу до дома акушерки. Никого нет во дворе, а печка на дворе конечно не горит. Наверно печка горит внутри, я чувствую запах дыма. Я ищу комнату Стасика. Смотрю через окно. Стасик не спит. Я стучу ногтем по стеклу окна.
– Стась, Стась! Станислав! Открой уже, наконец, окно!
Стас прилипает носом к стеклу, его глаза выходят из орбит, рот у него открыт и он шепчет, но я не слышу, хотя понимаю:
– Боже Матка Стаховенска!
– Это я, Таня! Открой уже окно!
Он читает по моим губам, открывает окно, затаскивает меня за воротник, и ставит посреди комнаты.
– Ой! – говорит Стасик. – Ты наверно полна вшей, блох и всякой другой грязи, от тебя идет ужасный запах, моя бедняжка! Я тебе сейчас же сделаю ванну и дам тебе одежду этой страшной старухи.
– Что ее здесь нет?
– Нет, нет! Она спит в одной деревне. Там две роженицы. Ты можешь здесь остаться даже на два дня.
– Я не могу. Я должна быть вечером дома.
– "Дома"?! Что такое "дома"?
– Ну, в лагере, я там сплю на полу.
– Ты выглядишь ужасно, пойдем на кухню, я подогрею тебе молоко и большой кусок хлеба.
Мы заходим на кухню, это и столовая, и кухня, и гостиная и даже "библиотека", все в одной комнате. Без церемоний Стасик меня раздевает, с большим удовлетворением он бросает все мое "белье" прямо в мусор на дворе. Осматривает свои руки, а потом кладет мое верхнее пальто, мой шерстяной свитер, не знаю, как он у меня появился, и мою длинную юбку прямо в горячую печь. Стасик смотрит на меня с удовлетворением, пока я стояла в "натуре".
– Это убьет вшей и все остальное! – торжественно заявляет Стасик.
– Я надеюсь, что это не убьет мое пальто!
– Не бойся! Я уже делал так, это все мне известно! – заявляет мой ближайший друг. – Залезай в горячую воду.
Без стыда я залезаю в большое корыто, наполненное горячей водой. Стасик не смотрит на меня, но бросает большой кусок мыла прямо в воду. Я плескаюсь в корыте долгое время. Чувствую себя изумительно.
– Не выходи из воды. Возьми ножницы и состриги свои длинные волосы, я не хочу их трогать.
– Я не хочу стричь волосы. – Умоляю я.
– Стриги, дура!
Я стрегу. Волосы падают в корыто. Стасик следит за мной орлиными глазами. Когда я заканчиваю, он бросает мне простыню, которая должна заменить банный халат. Я выхожу из воды. Он тащит корыто медленно-медленно через двор и осторожно выливает воду. Он стоит во дворе и ждет пока, я оденусь в белье нашего общего врага. О, чулки из шерсти!!! Как я удивлена! Эта маленькая одежда точно на меня!
– Ты можешь зайти. – Кричу.
Стасик входит, открывает рот и смотрит на меня с удивлением.
– Я не верю. Это ты, Танька? Ты похожа на мальчишку!
– Почему тебе вдруг стало важно, на кого я похожа? Перестань смеяться надо мной!
– Ну, пошли пить молоко, я тебе нагрею.
– Стась, скажи, а мое пальто и шапочка не сгорят в печке?
– Если и сгорят, то я тебе дам другие.
– Что? Эти вещи принадлежат акушерке? Она толста как корова!
– Да, нет! Конечно нет, это не ее, не волнуйся. Она получает мешки одежды для нуждающихся. Я тебе дам еще "домой", как ты называешь эту противную дыру, в которой ты живешь.
– А она то не заметит, что ей чего-то не хватает?
– А, нет, тут лежат мешки на мешках с вещами. Сиди, пей молоко, а я дам тебе хлеб прямо из печки.
Стасик принес сливочного масла, он мажет мне его на хлеб и смотрит, как я его с удовольствием поедаю.
Я наслаждалась всем, у меня нет слов, чтобы объяснит мое чувство облегчения.
– Она не вернется вдруг?
– Я же говорю тебе, что она ушла вчера и будет там, по крайней мере, три дня.
– А если вдруг роженица все сделала в одну ночь и она вдруг вернется?
– Как ты глупа. Осталась дурой, как и раньше. После родов, два или три дня, надо заниматься ребенком, забыла!
Стасик смотрит на меня и смеется.
– Стасик, ты знаешь, я забыла, что ты такой красивый…
– Ты что с ума сошла? Я красивый? Ты красивая!
– Я красивая? Ты делаешься дураком все больше и больше из-за этой акушерки. Если я красивая, то ты совершенно сумасшедший!
Стасик смеется очень громко и приносит мне зеркало. Мы оба смотрим в маленькое зеркало. Стасик – он Стасик. А я … не я! Чужая девушка, не может быть, я же девочка, ребенок. Стасик, безусловно, ничего не понимает, он мальчик.
– Ой, – говорит Стасик. – Ой, ой, ой! Ты даже не знаешь, насколько ты красива! Это твое счастье.
– Мое счастье, что я красива или что я этого не знаю!
– Замолчи! Мне надоело вообще с тобой разговаривать. Я ненавижу девочек.
Стасик, наконец, вспомнил мое несчастное пальто, которое почти сгорело в печке. Запах горящей шерсти начал распространятся по комнате. Очень осторожно, Стасик вытащил палкой мое серое пальто "уменьшилось" в печи, а моя красная шапочка превратилась в шапочку младенца.
– Ты не бойся. – Сказал он, в ответ на мое жалкое выражение лица. – Все будет так, как и было.
– Как?
– Сейчас увидишь, я это делаю со всеми вещами, которые она приносит.
Стасик берет вешалку. Представьте себе – вешалку! Я смотрю на нее с большим уважением. "Наверно, акушерка очень богатая" – говорю я про себя. Он очень красиво вешает мое измученное коротенькое пальто на вешалку. Над ним вешает красную шапочку, выносит все во двор и вешает все на веревку. – Ай, ай, ай, на улице ведь все это замерзнет. А что произойдет, если из этого ничего не выйдет?
– Ты не бойся, вот сейчас ты увидишь, мы оба прилипли носами к стеклу и смотрим на мое пальто, от которого идет пар. Стасик улыбается с уверенностью.
– От тяжести влаги оно вернется к себе. – Говорит он с уверенностью.
У меня было чувство, что он не так уж и уверен в себе, но я молчу. Мы сидим у стола и пьем чай из морковки.
– Расскажи мне, как там у жидов?
– Ужасно!
– А Анюта?
– Ее мама приехала и забрала ее…
– А ты, дурочка, попала в ловушку, когда пошла ее освобождать. Я тогда говорил тебе это!
– Не было другого выхода, она была малютка!
Я ему рассказываю, что происходит в лагере.
– А, я понимаю… в Варшаве это называлось гетто…
– Гетто? Это что за слово?
– Я думаю, что это старинное немецкое слово. Они пользовались этим словом, чтобы указать место заключение евреев.
– Расскажи мне о гетто.
– А тебе это зачем нужно? Это тяжелая история.
– А мне не мешает, расскажи.
– Хорошо.
27.
Стасик сидел на скамейке и молчал. Погрузился глубоко в какие-то мысли. Его глаза стали смутными.
– Танька, я хочу, чтоб ты сидела спокойно и не мешала мне говорить. Поняла?
– Да, я поняла.
– Я не жид. Мои родители тоже не жиды! Мы попали в варшавское гетто.
– Варшавское гетто? Как вы попали туда? Вы же не принадлежите этой "расе"?!
– Я сказал тебе не мешать! Слушай внимательно: немцы вошли в наш дом, в нашем доме было восемь квартир, почти во всех жили жиды. Среди них было несколько очень приятных людей, я играл с их ребятами во дворе. Немцы приехали на грузовике. Были выстрелы, нагайки, ужасные крики на немецком. Мама и папа были дома, я на дворе. Немцы не проверяли. Они никого не проверяли! Потащили всех к грузовику и заставили в него влезть. Собрали всех детей со двора, бросили их на другой грузовик! Мы ехали не долго. Мы подъехали к стене старого города, ворота были открыты. Выгнали нас из машины с помощью нагаек. Всех били: по спине, по голове, по ногам! У нас не было ни вещей, ни еды. По улицам гетто ходили и стояли жиды, и никто из них не удивился происходящему. Все прошли мимо нас, не обращая внимания на наши крики. Ну, что я тебе сказал? Это – жиды! Они не помогают друг другу!
– Немцы зашли с вами?
– Я думаю, что они вошли, кто-то нас все время колотил. Я многого не помню. Я лежал на улице, и из моей головы сочилась кровь. Мои руки тоже были красные от крови. До вечера я так и лежал на улице вместе с другими детьми, они наверно тоже были ранены, они плакали.
– А ты тоже плакал?
– Почему это?! Я буду плакать?! Я молчал.
– Ты молчал? Как же они тебя нашли?
– После нескольких дней меня нашли наши соседи, наши жиды. Они искали своих детей и таким образом нашли меня. Прошел месяц пока я нашел папу и маму.
– Ты был тяжело ранен? Кто тебя лечил?
– Сосед, он был врачом. Скорее всего, он был детским врачом, мы очень любили их, его и его жену.
– Ты уверен, что он был жидом?
– Наши в семье не особенно их любили, но его уважали, очень даже уважали! У него были колоссальные знания, он все знал. И он был гениален в своей профессии.
– И мой папа тоже был гениален в этой профессии.
– Твой папа тоже жид?
– Нет, мой папа не был жидом.
– Ну, так ты тоже нет!!!
– Ясно, что нет!
– Так почему ты здесь? Ты же сюда попала с конвоями жидов.
– Ошибка! – я отвечаю Стасику лаконичным образом, как бесспорную истину.
– Ошибка?! Ошибки, ошибки, весь мир находится в большой ошибке.
– Ты не нашел потом своих родителей?
– Нет, не было "потом"! в гетто был тиф и дизентерия. Ты слышала это слово?
– Да, вся моя семья заболела этой болезнью. Мои родители умерли из-за этой болезни. – Я немного искажаю правду. – Ты уверен, что твои родители не были евреями?
– Я уверен, мама ходила в церковь каждое воскресенье с бабушкой.
– А! И я ходила в церковь со своей няней, она была очень набожной. Я любила слушать хор священников, с такими красивыми низкими голосами.
– А я забыл, что ты из православных, а мы католики, у нас все красивее!
– А как ты оттуда удрал?
– Когда я увидел своих родителей мертвыми, я понял, что я обязан оттуда убежать. Каждый день перед восходом, маленькие дети, очень худенькие, заходят в сточные трубы, которые находятся под СТЕНОЙ.
– А что это за СТЕНА?
– СТЕНА гетто! Дура! Ты еще не поняла?! Я тебе все объясню. Когда они возвращались, то были нагружены едой. Часть этих деток приносили все к себе домой, те, у которых не было семьи, продавали все, что они принесли, за деньги в гетто.
– А почему у них не было родителей?
– Ты очень глупа, Танька! Ничего ты не понимаешь, их же убили! Убивали их без конца!
– А какие деньги там ходили? Особые?
– Да были какие-то бумажки.
– А как назывались эти ваши деньги?
– А ты что не знаешь? Злоты!
– А откуда мне знать?
– А у вас? – продолжал Стасик.
– Во время румын, наши деньги назывались леями, во время советских рублями.
– Я понял, в Варшаве не было русских, слава богу!
– Почему "слава богу", ты дурак! Если бы у вас были русские, такого несчастья бы не произошло.
– Откуда ты знаешь?
– Я в этом уверенна. Слушай, как ты смог оттуда удрать?
– Я влез ночью в трубу и до утра уже был в Варшаве.
– Это так просто?
– Просто? Совсем не просто! А ну залезь ты в трубу длиной в 20-30 метров и без воздуха?! Труба не шире моих плеч. Ну, попробуй. Ты все задаешься!
– Я ничего не говорила, перестань обвинять меня в том, что я задаюсь! Ну, продолжай!
– Я пополз по трубе и когда я из нее вылез, мои рукава совершенно стерлись и на плечах у меня были раны.
– Скажи, Стасик, ты говоришь, что это были канализационные трубы, а ведь они были все-таки сухие. – В моем воображении трубы были связаны с всякими гадостями, и это вызывало у меня отвращение.
– Ой, – говорит Стасик. – Ты ничего не понимаешь. Канализация не работала в гетто. Это были просто трубы.
У меня было очень много вопросов, но я не осмеливалась их спросить. Я видела, что Стасик страшно на меня сердится. Он продолжает свой рассказ – как он встретил молодежь Варшавы, как по ночам они выходили из города и каким образом они дошли до лесов и были там очень долго, пока партизаны не переправили их на Украину. Стасик все мне объяснил и даже нарисовал мне карту.
– А как ты попал в Любашевку?
– Гораздо позже. Я уже несколько лет тут.
– Сколько?
– Я тебе скажу, прошло четыре пасхи и пять рождеств.
– А, – говорю я. – А у меня три раза рождество и три раза пасха.