Он берет пистолет и направляет его мне в голову. Он полон злости. Его глаза выходят из орбит. Я увидела дуло пистолета направленное мне между глаз. У меня пропал дар речи.
– Господин Плутоньер! – услышала я голос сержанта. – Вы сошли с ума! Это же маленькая девочка… подумайте о своих дочерях… вы делаете ужасную ошибку, если убьете ее! Может быть, что она совсем не жидовка!
Рука Плутоньера дрожала, и ствол пистолета отодвинулся от моего лба. Сержант Василиу схватил Плутоньера и силой согнул ему руку. Пистолет выпал.
– Я не дам вам совершить такой грех. – Взмолился Василиу. – Вы будете вынуждены отвечать перед богом!
Я побледнела. Меня тошнит. Слабость. Только не падай в обморок, говорит мне мой мозг, только не это! Улыбайся!
– Ты смеешься, мерзкая девчонка?! – говорит Плутоньер задыхаясь, как после бега. – Я закину тебя за решетку! Там ты сможешь заботиться о своей жидовке! А потом я выясню кто же ты на самом деле! Напишем в Кишинев. А пока что ты будешь гнить вместе с остальными жидами. Василиу, уведи эту мерзость с моих глаз!
Я почувствовала теплую руку сержанта на моем плече. Я закрыла глаза. Я позволила ему сделать со мной все, что он захочет. Он протаскивает меня несколько шагов и говорит:
– Не бойся! Я поведу тебя в главную комнату евреев. Там никого нет, все на работе. Там ты найдешь свою маленькую девочку. Я позабочусь о тебе потом, когда никто не будет видеть.
Я оглядываюсь. За деревом стоит Петя. Он закрывает рот руками. До смерти напуганный. Бедный Петя. Он, наверно, не может себе этого простить до сего дня. Если бы он не уговаривал меня пойти с ним, я бы избежала тех мучений, которые меня ожидали.
Сержант Василиу не показывал никакой симпатии пока мы были на улице. Мы отошли от глаз любопытных прохожих, которые с интересом наблюдали за происходящим. Зашли внутрь. Он посадил меня на пол в углу.
– Сиди тихо. Через несколько часов я принесу тебе еду и воду. А пока что я приведу Анюту.
Я сидела на полу, облокотясь на стену. Я не верила тому, что со мной произошло. Я вся дрожала. Меня тошнило. Через несколько минут пришел сержант, неся на руках Анюту, завернутую в больничные одеяла. Анюта заплакала и крепко обняла меня своими маленькими ручками.
– Таня, Таня, Таня! Спаси меня!
Ее "еврейский акцент" теперь слышался гораздо сильнее, чем раньше.
Я поняла, что с этого момента ее судьба – это и моя судьба.
23
С этого злосчастного дня, я поняла, как это быть "парией" – отбросом общества. Другими словами, как это быть "гоем" среди евреев. Они презирали меня точно так же, как "гои" презирали меня за то, что я еврейка. Никто не знал, кто я на самом деле. Никто не хотел знать. Никто ничего не хотел. Не разговаривать со мной, не делиться со мной, не дать мне место для сна на полу в комнате. Несколько ночей я спала между стеной и людской массой, которая лежала и храпела. Анюта спала на моих руках, а больничное одеяло укрывало нас обеих. Эта людская масса была мне неизвестна. Они говорили на идиш. Я не понимала их, только несколько слов, которые я знала от бабушки и дедушки. Они меня также не понимали. Они презирали меня за то, что я притворилась "гойкой", чтобы получить все льготы и довольства, которые "гои" могут дать. Мой юный возраст не вызывал у них ни малейшего сочувствия. Ненависть ко мне была очень сильной. Конечно же, и по отношению к Анюте тоже.
Я была очень обижена и сердита. Я думала, что если это мой народ, то мне лучше умереть. Я стыдилась их. Как избавиться от них, как сбежать? Я была готова на все, лишь бы выбраться оттуда. Позже, после нескольких месяцев пыток и голода, мне стало известно, что Петя и сестры из больницы не раз останавливались у этого закрытого места и просили разрешения войти и увидеть меня и Анюту, чтобы передать нам еду. Но охранники им не разрешали. "Мы не даем еду собакам" – говорили они.
Приближалась зима. В это время меня взяли на работы. Я должна была таскать ведра с водой из колодца на кухню охранников. Ручки ведер были железные и очень тонкие. Они резали мне руки. Ручку колодца, с помощью которой опускали ведро в колодец и поднимали его, было очень трудно крутить. Я приносила на кухню одно ведро за другим. Никогда у меня не получалось принести оба. Для меня это было слишком тяжело. На мое счастье надо было принести перед обедом только четыре ведра. После обеда эту работу выполнял какой-то пожилой еврей. Если я выполняла работу до одиннадцати, то мне давали чистить картошку, резать овощи и хлеб. Это все было не просто для моих рук, но я хотя бы сидела на стуле в теплом месте, даже очень теплом. Печь работала день и ночь. Довольно скоро я понравилась повару и его помощникам. Из сострадания, они давали мне все меньше и меньше заданий. В двенадцать с половиной я ходила в соседний дом, "швейная". Две проститутки управляли швейной. Здесь занимались и этой древней профессией. Они взяли на себя еще одну обязанность – раздавать хлеб семидесяти евреям, которые жили в двух других домах. У швей было очень важное выражение лица, когда они резали рассыпающийся хлеб и раздавали его по своему усмотрению. Я брала хлеб для Анюты. Хлеб рассыпался и его нельзя было удержать в руках. Я принесла железную тарелку из кухни. Два кусочка, каждый по сантиметру толщиной. Как только он касался тарелки – сразу же рассыпался. Хлеб делали из кукурузы, которую мололи вместе с кожурой, и, возможно, добавляли немного муки. Этого нам должно было хватить на день и ночь, до следующего обеда. Я возвращалась на кухню. Повар и его помощники смеялись надо мной, спрашивая, хочу ли я заниматься тем же, чем занимаются швеи. Несмотря на то, что я понимала их "добрые" намеки, я отвечала:
– Но я не умею шить.
Почти каждый день они смеялись, задавая вопрос и получая ответ на их глупую шутку. К моему счастью, ко мне относились с симпатией, без задних мыслей, и щедро наполняли мою тарелку борщом с мясом. Я, однажды, сделала большую ошибку, спросив у повара, не русский ли он. Он обиделся и сказал:
– Я?! Ни в коем случае! Я румын! А почему ты спрашиваешь?
– Я думала, что румыны не умеют готовить борщ.
– Борщ – это румынское блюдо! Вы научились от нас! вы тянете из нас все, что у нас есть.
– Кто? Кто тянет?
– Жиды и русские.
– Я не знала. – Наивно ответила я.
– Теперь ты знаешь правду!
Более мягким тоном он добавил:
– Если бы я не знал, что ты пожертвовала своей жизнью ради этой жидовки, я бы не давал тебе еду.
Несмотря на все ругательства, повар и помощники меня любили. Наполняли мою тарелку остатками супа и даже провожали меня до большой комнаты. Они следили за тем, чтобы Анюта съедала все, что ей принесли. Даже, иногда, гладили ее по щеке. Евреи, которые находились в комнате, ненавидели нас еще больше.
Неожиданно пришла зима. Дождь и слякоть сменились снегом и морозом. На мое счастье у меня были валенки, которые мне дали в больнице и теплые вещи, которые мне передал Петя через "заднюю дверь", с помощью сержанта Василиу. Симпатия этих людей грела меня изнутри. А записки, которые мне передавали из больницы, были моим единственным утешением.
Неожиданности омрачали мое счастье. Мороз. Мороз! Мороз. У меня не было перчаток. Я не могла приносить воду. Ручки ведер прилипали к моим рукам и оставляли раны. Мокрое железо прилипало к коже и тут же замерзало. Результатом стала кровь, раненая кожа и слезы. Да, слезы, я признаюсь. До сего момента я сдерживалась. Однажды, когда повар увидел мои руки все в крови, он испугался и позвал помощника посоветоваться, что же теперь со мной делать.
– Ты принесешь воду, для тебя это не сложно.
Лицо помощника перекосило:
– Ты защищаешь жидовку?
Повар прошептал ему на ухо:
– Дурак, она вовсе не жидовка. Ты видел крест, который у нее на шее? Настоящая жидовка превратится в метлу, если посмеет повесить такой крест себе на шею.
Помощник побледнел и сказал:
– А если она ведьма?
– Тупица, эта девочка похожа на ангела, а не на беса. Те не видишь?! У тебя нет глаз? Эта девочка страдает из-за малышки! Ты должен был сам догадаться. Все это понимают, но не могут ничего сделать. Плутоньер решил, что она заслуживает наказание за свою ложь. Мы все замечаем и должны помочь девочке. Бог нам в помощь!
Второй повар перекрестился.
– Какое преступление! Какой грех!
– Тихо. Молчи! Дурак, никогда не повторяй этого. Если до него дойдет – пуля в лоб! Следи за собой.
– Что будем делать?
– Сделаем просто. Сначала найдем ей варежки.
– Варежки? Вы думаете, что вы в Бухаресте? Пойдете в магазин и купите варежки?
– Не волнуйся, я пойду к швее и попрошу, чтобы она сшила варежки из теплого материала. Для меня она все сделает.
– Ах, швея, швея… Сделала бы она что-нибудь для меня.
А здесь должны быть несколько слов, которые мне не позволила цензура.
Я слышала разговор и сказала про себя, как мне повезло с этими людьми, несмотря на то, что они румыны. Я вспомнила, слова папы, что есть разные люди в мире. К этому надо привыкать. Да, папа, ты прав. Раньше я этого не замечала. Для меня все разделялись на плохих и хороших.
Через несколько дней появились варежки.
– Таня, у меня есть для тебя новости. Плутоньер хочет тебя видеть. Послезавтра рождество.
– Уже? В этом году зима началась поздно.
– К нашему счастью. – Сказал повар. – Но кто знает, что она нам принесет.
– Что Плутоньер хочет от меня?
– Не бойся, кое-что хорошее.
– Что?
– Я думаю, но я говорю тебе это по секрету, никому не рассказывай. Я думаю, что он хочет, чтобы ты украсила елку. Покажи свои руки.
– Руки еще не зажили.
– Не показывай ему. Я дам тебе большие ножницы, будешь держать их в правой руке, в левой оставь перчатку.
– Для чего ножницы?
– Для бумаги, глупая, для бумаги.
– Вы хотите сказать, что у вас есть цветная бумага?
– Да. Но работа должна быть сделана секретно! Это сюрприз.
– Но как мы это сделаем?
– Положись на меня. Никто тебя не увидит, пока ты будешь готовить украшения.
– Но нужен клей.
– Клей не нужен. Есть мука и вода.
– А, я слышала об этом. Дома я делала с настоящим клеем.
– У вас была елка? Вы не жиды?
– Я с самого начала говорила, что нет. Но никто мне не поверил.
Оба повара перекрестились и перешептывались о моей горькой судьбе. С ними у меня получилось. С Плутоньером будет сложнее. На следующий день я попала в "святая святых" – в комнату самого Плутоньера. Я испуганно вошла и дрожащим голосом спросила:
– Господин Плутоньер, вы меня вызывали? Я здесь.
Плутоньер посмотрел на меня и сказал:
– А, маленькая жидовка, маленькая лгунья. Пришло время платить за грехи.
Я заметила лицо Василиу за спиной Плутоньера и успокоилась. Я поняла, что надо мной шутят.
– Рождество! – провозгласил Плутоньер. – Рождественская елка! Ты ее украсишь!
– Я? Как я это сделаю? У вас есть стеклянные игрушки?
– Что? Мы на войне! Нет у нас никаких стеклянных игрушек.
– Тогда что повесим?
– То, что ты сделаешь.
– У вас есть фотография?
– Фотография кого?
– Вас!
– Для чего?
– Я нарисую вам с него большой портрет. Но для этого мне нужны цветные карандаши, картон и бумага.
– Ты можешь это сделать?
– Я надеюсь, что выйдет хорошо. Мы повесим его под звезду, которую я сделаю из фольги.
– Где мы возьмем фольгу?
– У вас нет пачек сигарет с фольгой?
– Эта девочка – гений! – закричал Плутоньер. – Я всегда это знал. Но если не получится, ты знаешь, что тебя ждет?
Я замерла. Василиу рассмеялся и сказал:
– Не бойся. Мы тебя любим и не причиним тебе вреда.
Плутоньер произнес несколько гортанных звуков.
– Скажите мне, господин Плутоньер, у вас есть яблоки?
– Много!
– Мы окунем их в сахарный сироп и повесим вместо игрушек.
Сзади я услышала удивленные голоса. Повар, который держал меня за плечи, громко заявил:
– Я беру на себя это! Выйдет чудесная елка!
Все получили приказы, готовить для меня все для важного дня.
В тот день мы с Анютой не ели. О нас забыли и не дали еды. Ночью, во время работы, принесли много еды и оставили для Анюты на утро. Солдаты помогали мне готовить цепочки. Я показала им, как это делается. Некоторые уже знали. Я приклеила фольгу на картон. Я попросила, чтобы повесили звезду на самую последнюю ветку. Звезда блестела в свете свечей. Мы повесили их со всех сторон елки. На следующий день должны были повесить яблоки, и елка была бы превосходной! Но, боже мой, как я смогу нарисовать портрет?
В ту ночь я не спала. На следующее утро я не оставляла работу. Я села в запертой комнате с фотографией Плутоньера, на которой он выглядел еще глупее, чем в действительности. Я взяла картон и приклеила на него белую бумагу. Разделила фотографию и бумагу на квадраты. Так делают карты. Я попытала свое счастье и у меня получилось! Я покрасила щеки в розовый цвет. И подбородок тоже. Его лоб я заполнила черными кудрями, которых у него не было. Черные усы. Когда я закончила, то поставила портрет около стены и постучала в дверь. Вошли все. Офицеры, за ними охранники и повара.
– Зажгите свечи. – Говорю я приказным тоном.
Свечи зажжены.
– О, какая красота! – сказали все.
Начали хлопать в ладоши и… Плутоньер поцеловал меня в щеки. Страх усиливался. Я боялась, что он заколет меня своими усами. Но усы были мягкие. Сержант Василиу обнял меня и сообщил:
– Есть еще сюрприз!
Он поднял портрет над головами и произнес:
– Я очень красивый парень! Я пошлю это своей жене в Румынию. Чтобы она меня не забыла.
Так закончился мой рождественский художественный опыт в полиции.
24.
Время течет. Дни проходят без больших изменений до весны 1943-го года. Однажды меня заставили пойти убирать картошку на поле, а потом на железнодорожный вокзал Любашевки. Поварам пришлось один день обходиться без меня. Работа была не совсем трудной, мужчины делали более трудную работу. Они бросали картошку прямо на платформу, а мы женщины, наполняли ящики, которые были предназначены для армии. С особой осторожностью мы клали одну картошку на другую и вытирали влажные. Сидели на платформе. Было еще холодно и очень мокро. Над нами была крыша, которая защищала от дождя картошку, которая была предназначена для фронта. Нам разрешали брать поврежденную картошку домой. Конечно, была недостаточно хорошая картошка, но ее все-таки можно было варить на кострах, которые мы разводили в лагере. Мне нравилось смотреть на поезда. Я радовалась каждому мгновению! Холод мне не мешал и даже влага. Ничего мне не мешало. Я дышала чистым воздухом, даже запах паровозного дыма мне ужасно нравился! Я видела себя и маму в элегантном поезде, когда мы ехали за границу. Я высовывала свой нос, чтобы нюхать паровозный дом. Я радовалась золотистым искрам и вытаскивала свою голову настолько далеко, что моя мама боялась.
– Засунь свой нос внутрь! Что за невоспитанная девочка!
Насколько ясно я вижу лицо моей мамы. Как я скучаю по ней. Как же она меня любила! Я никогда на нее не сердилась!
Вечером мы возвращались пешком, это занимало час или два, точно не помню. Почему-то снег стал мокрым. Мои валенки пропускали воду. Когда я вошла в комнату с моим узлом с картошкой, я должна была поскорее разуться, мои ноги были мокры и холодные. Анюта жалуется:
– Целый день я одна! Холодно мне, скучно мне, все уходят на работу, и ты меня оставляешь! Я не хочу оставаться одна. Останься со мной. Скажи им, что я тебя просила!
– Да, да, – говорю ей. – Начни надевать чулки и твои туфли как большая.
– Туфли, которые мне принес Петя, такие большие, я не могу их надеть!
– Давай мы их заполним бумагой. Иди сюда, я тебя причешу. Ну, иди сюда, сейчас же!
– Я не хочу быть причесана. Ты мне найдешь вшей, как всегда. А потом я должна буду мыть голову холодной водой и керосином!
– Если ты мне не дашь тебя расчесать, я постригу тебя, так как тогда тебя постригли в больнице!
– Не хочу! Я не хочу быть похожей на мальчика! Моя мама говорит мне, что у меня красивые волосы.
"Странно первый раз я слышу, что она вспоминает свою маму!" – думаю я.
– Анюта, есть у тебя счастье.
Когда я закончила работу над ее головой.
– Нет у тебя вшей, они не любят твою красную голову.
Мы обе хохочем.
На следующее утро мы варили нашу картошку. Фактически мы ее не варили, а пекли. Разводили огонь, ждали, пока он потухнет, а потом засыпали картошку горячими углями, накрывали ее и ждали, иногда даже больше часа. А потом вытаскивали ее таким образом: выбрасывали палкой из костра и старались, чтобы она упала на кусок материи, которую мы расстелили на земле для этой цели. Картошка разваливалась, и ее можно было сразу же есть, и даже обжигаться, жалко не было соли. Анюта не чувствовала этого. Я обожала эту картошку.
Анюта выросла. Ее ножки стали длинными, но продолжали быть маленькими. Не было никаких следов обморожения. Я обмотала ее ножки тряпками и смогла их засунуть в туфли, которые Петя принес ей неделю назад. Я боялась, что она может простудиться. По вечерам еще были заморозки.
В один прекрасный день, когда я вернулась с вокзала, и в руках у меня был узелок с картошкой, Анюта не пришла меня встречать. У дверей стояла старуха, жена кузнеца и плакала.
– Что случилось? – спрашиваю я.
– Забрали Анюточку!
Я вся похолодела.
– Кто? Как? Когда?
– Сегодня утром, приехала коляска на двух лошадях, не одна лошадь! Сидит там румынский офицер, чтоб он сгорел, возле него расфуфыренная и раскрашенная баба в шубе. Настоящий мех! Он не слез из коляски, только она. Она побежала вовнутрь и заорала: "Анюта, Анюта!". Ты знаешь, Таня, она была раскрашена как швеи-проститутки! Красные щеки, помада на губах и ужасно, ужасно! Она схватила нашу маленькую Анюточку, потащила ее в коляску, солдаты попробовали ее остановить, но офицер, наверно, он большого звания, приказал им не трогать ребенка и оставить ее в покое, они отошли и отдали честь. Не смотря ни на рев, ни крики ребенка, эта расфуфыренная баба сунула ее в коляску. Она положила ее между подушками, завязала ее голову платком и сказала офицеру: "Давай, укатывай скорей". – "Я не хочу тебя! Ты не моя мама! Мама моя умерла. Я хочу Таню! Таня, Таня, Таня!" – так она кричала пока эта странная, раскрашенная баба не сказала: "Посмотри на меня! Я твоя мама! Я твоя мама". Офицер хлестнул своих лошадей, и они уехали. Издалека мы еще слышали детские крики: "Таня! Таня! Таня!…"
Я стою у дверей в моих руках узелок с картошкой, который я принесла для нашего пира, я теряю что-то очень дорогое. Может это моя судьба, терять все, что мне дорого?
Я пошла в мой угол. Накрылась моим тонким одеялом. Пустота. Холод. Отчаяние. Конец света.