– Ой, ой, ой! Это Таня! С румыном, ой, ой, ой. Она привела к нам румына. Что же она с нами сделала? Петро, Петро!
Мой цыган бежит ко мне, не обращая внимания на моего страшного спутника. Целует меня, обнимает. Я плачу. Он плачет. Женщина плачет. Мы все обнимаемся.
– Где Таня? Где ваша дочь? – я спрашиваю.
– Танька, Танька, Танька! – они кричат в один голос.
Она выходит ко мне. Красивая девочка с двумя черными до пояса косичками.
– Маленькая Танюша, – говорит она мне.
– Я не маленькая, – я заявляю. – Мне двенадцать!
– А мне тринадцать! – она говорит мне с гордостью.
– Но твой папа сказал, что тебе столько же, сколько мне.
Румынский офицер позабыт во дворе. Ничего не понимающий. Ко мне выбегают трое детей. Я спрашиваю:
– Где были дети, когда я тут была?
– А, – говорит жена цыгана. – Как она все помнит! Они все были у соседей, потому что Таня болела тифом.
Мы заходим в дом. Знакомый запах окружает меня. Хлеб в печи.
– О! – говорю я. – Хлеб в печи!
– Сейчас дадим тебе хлеба, маленькая Танюша.
Объятия и слезы. Кто-то вспоминает о румыне, оставленном во дворе. Когда он заходит, меня спрашивают по-русски:
– Кто этот страшный офицер?
– Он врач в больнице в Любашевке. Я все время была там. После того как я прошла несколько деревень, у меня замерзли ноги, совсем замерзли, и я не могла сдвинуться с кровати. Только сегодня утром я встала и вот я здесь!
– Но мы же тебе дали танины валенки?!
– У меня их украли.
Я им не рассказала весь ужас.
– Переведи мне, – говорит доктор.
– Потом. Вы говорите по-румынски? – я спрашиваю.
– Я хорошо знаю румынский, – говорит мне цыган.
– Тогда, пожалуйста, поговорите с ним на румынском, и скажи только, что я и моя мама тут были, когда Таня болела тифом, но не говори, откуда мы пришли.
– Он не знает?
– Он ничего не знает.
– Очень хорошо! Очень хорошо, прекрасно. Садитесь пить чай.
Мы садимся за стол. Сразу же появляются всякие угощения. Горячая мамалыга, круглая и желтая, вызывающая аппетит, сыр, масло, соленые огурцы и, конечно же, морковный чай. Я смотрю на доктора и говорю:
– Садись кушать с нами. Это хорошие люди, любящие.
– Я вижу, но я не голоден.
– Ничего подобного, – я говорю. – Сядь!
Цыган обращается к нему на румынском:
– Пожалуйста, садитесь, господин офицер.
Его усаживают во главе стола.
– А что с кучером, – я спрашиваю – бедный на улице.
– Я его позову, – говорит сын.
– Нет, – говорит офицер. – Он не будет есть со мной за одним столом!
– Тогда и я не буду есть! – говорю я.
Сын цыгана пронзил офицера черным взглядом и позвал кучера к празднику. Вместе с едой появилась домашняя водка, с особенным ароматом. Не достаточно очищенная, но водка.
– Наша Таня пьет водку, – говорит цыган. – А ты?
– Я? Нет.
– Почему?
– Я еще не завтракала.
– Сейчас же ешь!
Мы все выпили водки. За здоровье. Водка меня разогрела, и у меня стало приподнятое настроение. Я не помню точно разговор, который велся там, но они точно не говорили о происхождении моей мамы и меня. Дочка сидела рядом со мной, обнимала меня и гладила крест на моей шее.
– Это мой крест тебя спас, правда, Таня?
Мы обе плакали.
– Твой папа меня спас, – отвечаю я.
Вдруг цыган встает и говорит:
– У меня есть для тебя сувенир.
Он принес мне серебряную чайную ложечку, украшенную инициалами моей бабушки: "Г.О".
– Ты забыла здесь свой сверток, а в нем была пустая баночка и эта ложечка.
Опять слезы. Смерть моей бабушки. Варенье моей бабушки. Ложечка моей бабушки.
Доктор понял без слов.
Таня сняла кольцо со своего тоненького пальчика. Маленькое колечко, на котором было написано "Таня" и фамилия.
– Мне это подарил папа на день рождения, ты ведь не сердишься, папа?
– Конечно же нет! – сказал добрый цыган.
Кольцо еле-еле налезло на мои распухшие и больные пальцы. Оно осталось у меня на много лет.
После нескольких часов объятий, разговоров, водки и всех остальных прекрасных вещей, которые есть у этих прекрасных людей, доктор встает и говорит:
– Мне приходится забрать девочку назад в больницу.
– Мы будем тебя навещать, – сказал цыган. – Мы тебя не забудем.
Мне дали полбулки ароматного хлеба, прямо из печки, завернутого в газетную бумагу, для того, чтобы я раздала его сестрам и врачам в больнице.
– У вас нечего есть в больнице. Это свежий хлеб!
Было очень тяжело расставаться. Мы сели в коляску. Всю дорогу назад я проплакала. Офицер держал хлеб на коленях и молчал всю дорогу. Он понял. Он понял.
17.
Мы вернулись очень поздно. В больнице было темно.
– Что случилось? – спросил доктор.
– Раньше свет был, почему вдруг темнота?
Я посмотрела на него и увидела, что его лицо изменилось. Стало маской.
– Мы не сразу зайдем. Пошлем сначала кучера.
– Почему? Вы думаете, что что-то произошло?
Он поворачивается ко мне и говорит:
– Да. Я боюсь, что был обыск.
– Ищут меня?
– Может быть, тебя, а может быть, и меня.
Кучер постучал в большую дверь молотком, который висел рядом и закричал:
– Это мы! Откройте!
Толстая сестра Поплавская приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, кто хочет войти.
– А! Это вы! Слава богу! Здесь была полиция.
– Зачем? – в один голос спросили мы с доктором, он на румынском, я на русском.
– Они искали вас и подумали, что вы сбежали. Что жид тебя украл.
– Они дураки – говорю я. – Откройте нам дверь.
Я обняла ее, а она меня.
– Замечательно то, что вы вернулись. Сейчас я сделаю горячий чай.
Несмотря на весну, было очень холодно вечером и ночью. Когда мы вошли, меня окружил запах закрытого места. Сестра понизила голос, чтобы доктор не услышал. Она забыла, что он не понимает русский.
– В полиции появился новый человек! Очень злой человек! Сатана!
Мы обе посмотрели на доктора. Он что-то почувствовал и сказал мне на румынском:
– Таня, я оставляю тебя в надежных руках.
И отправился в свою квартиру.
Сестра взяла меня подмышку и почти понесла меня до нашей комнатки, моей и рожениц. Маленькая Анюта спала сладким сном. На "столике"– стуле около моей кровати мерцала угасающая свеча. В комнате было душно и жарко. Я начала свистеть. Мое дыхание.
– Ой, опять астма! – сказала сестра. – Ложись в кровать, а я принесу тебе "твою таблетку".
Эти таблетки мне пожертвовал румынский доктор. Я легла на кровать и расплакалась горькими слезами. Я поняла, что меня подозревают. Я все поняла и испугалась. "Что со мной будет?" – спрашивала я себя. Я еще не могу хорошо ходить. Это будет мой конец.
Анюта проснулась.
– Я хочу пить.
Я протянула ей бутылку с водой. Это можно было сделать, не вставая с кровати. Проход был узким.
– Танюша, где ты была? Я все вр-р-ремя плакала.
– Я была у цыган.
– Я тоже была у цыган.
– Что? У каких цыган?
– Тихо! Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал! Моя мама посадила меня около двери, прямо в снег, позвонила в колокол, который висел около ворот, и сбежала. Никто не вышел. Я заснула. Утром, на санях, приехали цыгане и нашли меня замерзшую. "Ой!" – они кричали. "Ой, ой, ой! Маленькая девочка, как тебя зовут?". Я сказала: "Анюта". – "Где твоя мама?" – "Убежала". – "Как убежала? Оставила тебя босую в снегу?! Подлая! Скотина! Даже звери такого не делают!"
А я молчала и плакала… но не рассказала им всего.
– Чего "всего"?
– Даже тебе нельзя знать!
– Почему? Почему? Расскажи мне!
– Нет, не расскажу. Даже если умру!
В это время вернулась сестра Поплавская и у нее в руке волшебная пилюля.
– Скорее глотай. Если разжуешь ее зубами, она подействует быстрее.
– Я не люблю эти румынские таблетки. Они действуют не так, как укол. И они совсем не румынские, они немецкие!
– Откуда вы знаете, госпожа всезнайка?
– Это просто – отвечаю я. – Я прочитала на коробке.
– Ой, Танечка! Ты такая умная. Где же нам, деревенским, до тебя!
Это было сказано в шутку, и этому предшествовал сочный поцелуй в щеку. Анюта открыла свои глазки и испугано спросила:
– Ты не задохнешься, Танечка?
– Нет.
В это время приступ усиливался.
– Позвони в колокольчик! – сказала Анюта.
– Не хочу. Я не хочу всех будить.
Я потушила свечу. Больница погрузилась в темноту.
На следующее утро, на рассвете, ко мне зашел румынский доктор. Он принес мне коробку настоящего чая и четыре коробки прекрасного румынского печения. Горе мне, горе! Я ведь не смогу открыть их своими руками. Среди "даров" была огромная колбаса, наполняющая нашу комнатку запахом, а мой рот слюной.
– Что случилось? – спросила я у доктора.
Он мне не ответил. Положил несколько пачек таблеток на мой стул между упаковок с маслом и кофе.
– Что случилось? – я продолжала спрашивать. – Что мне с этим делать?
– Съешь это. Мне это больше не нужно. Я возвращаюсь!
– Куда возвращаетесь?
– В Бухарест!
– Почему?
Он нагнулся ко мне и прошептал:
– Опасайся Плутоньера, командира роты, нового офицера. Он подозревает, что ты и Анюта еврейки. Он не хочет, чтобы еврей был офицером в христианской больнице. Он нас ненавидит!
Я молчала. Вдруг я поняла, что мой самый большой друг покидает меня, все подозрения по отношению к нему улетучились.
– Ты понял? – спрашиваю.
– Сразу же.
– Что же теперь делать?
– Ничего! Делай вид, что ничего не произошло. Я надеюсь, что вернут электричество в эту несчастную больницу.
– Людмила Александровна и Софья Федоровна знают, что вы уходите?
– Еще нет. Перед поездкой я с ними поговорю. Они не будут сожалеть. Я причинил им много проблем. Они меня тоже ненавидели.
– Неправда! Они вас не ненавидели!
– Ты маленькая и умная девочка, но есть вещи, которых ты еще не можешь понять. Все нас ненавидят.
– Почему?
– Я не знаю. Это издавна.
– В Бухаресте вас также унижали, как и в Кишиневе?
– Не совсем так, как у вас. Факт, что все евреи до сих пор еще там.
– Тогда возьмите меня с собой в вашу коляску.
– Я очень сожалею, это невозможно. Они подумают, что я тебя похитил, и убьют нас обоих. Ты даже не представляешь, насколько они плохие.
– Доктор, я представляю.
И первый раз я рассказала ему правду, которая душила меня. Я даже почти радовалась, что смогла раскрыть свою тайну.
– Они убили бабушку, подлые румыны.
– Они были полицаями?
– Да. Они забили ее до полусмерти и живьем закопали.
– Ты это видела?
– Да – просто ответила я.
– А мама и папа?
– Папа покончил с собой. А мама умерла у цыгана Петро.
– Это я понял. А как папа покончил с собой?
– Мы были в каком-то старом амбаре, много людей. Папа снял с себя пальто и вышел ночью на улицу. Я думаю, что он знал, что каждый, кто выйдет на улицу, будет расстрелян.
– Откуда ты знаешь, что он умер?
– Я слышала выстрелы, и он не вернулся. Мы поняли.
– Теперь скажи мне правду: ты дала цыгану Петро драгоценности твоей семьи или он сам их взял?
Кровь прилила к моему лицу.
– Как вы можете его подозревать?! Я выбросила все драгоценности в лесу в снег, чтобы никто их не нашел.
– Зачем ты сделала такую глупость?
– Вы не понимаете. Если бы у меня их нашли, то сразу бы все поняли и убили бы меня.
– Я действительно не знаю, что сказать.
– Ничего не говорите. Попрощайтесь с этими милыми врачами и идите своей дорогой. Я останусь здесь.
Он вышел. Дверь за ним закрылась, и я осталась еще более одинокая в этом месте.
18.
Еврейский доктор вышел из моей палаты сгорбленный. Как будто его ударили. Я его очень жалела. Сразу же ко мне вошли три медсестры во главе с моей толстой приятельницей, сестрой Поплавской. Град вопросов посыпался на меня без предупреждения.
– Он уезжает?
– Куда?
– Он оставил почти все вещи здесь?!
– Он собирается вернуться?
– Что он рассказывал?
– Его уволили?
– Ничего подобного! – ответила я. – Он получил перевод.
– Куда?
– Не знаю. Он мне не сказал. Но он мне сказал, что ему понравилось быть здесь, с вами. Что вы прекрасные работники и очень стараетесь. А особенно он говорил, насколько у вас золотое сердце.
– Он сказал тебе, что он жид?
– Почему вдруг? – вру я прямо в глаза – Он ничего мне об этом не говорил.
– Тогда что же он рассказывал?
– То, что он возвращается в свою Румынию. Что ему не нужны его вещи и что дома его ждут жена и дети.
– Бедный, бедный! – хором произнесли сестры – Это у него на лице написано. Все это заметили!
– Вы видите, – говорю я сестре Поплавской, – он – хороший человек. А вы мне не верили.
– Ну… я не думаю, что я так уж ошиблась. Он точно жид. Это понятно из-за его желтой звезды. Но мне это не важно. Жид он, не жид… чтоб только был здоров!
– Ой! Сколько еды он тебе оставил!
– Это не только для меня – отвечаю – возьмите все, что вам нужно и оставьте мне немного.
– Мы возьмем это и сохраним для тебя. Все, что попросишь, мы тебе принесем. Нельзя оставлять это на твоем "столике". Горе тебе, если Софья Федоровна увидит весь этот гастроном рядом с тобой.
С этими словами все исчезло.
Когда все вышли, я отвернулась и заплакала. Плакала из-за лицемерия добрых сестер, из-за человека, в котором я обнаружила своего друга и которого сразу же потеряла. Я плакала о шоколаде, чае и колбасе которые были так близко и исчезли.
На следующее утро все вернулось на круги своя. В десять часов утра зашла Элли с традиционным завтраком. Зашла, не здороваясь, и вышла, не прощаясь. От нее веяло жутким холодом. Анюта, которая до этого момента играла со своей тряпичной куклой, вернулась к жизни и попросила у меня что-нибудь поесть.
– Подойди и возьми сама. Ты уже можешь ходить.
– Ты не будешь сердиться, если я возьму то, что мне нравится?
– Ты можешь взять все.
Это Анюта и сделала. Она взяла все. Мне было все равно.
Вдруг шум! Несущийся издалека голос акушерки, с ее преувеличениями и глупостями, ворвался в нашу комнату. Она сама со своей важностью, ширью и полнотой, с красным носом и подозрительно румяными щеками зашла в палату. И за ней вся "свита": роженица с огромным животом, ее подруги с корзинами еды, продуктов, воды и, конечно же, яиц. Будет весело, сказала я сама себе. Все возвращается вновь. Снова Пасха! и понятное дело – рисунки на яйцах!
Через некоторое время появились сестры, чтобы застелить для роженицы кровать.
– Нагрейте воду! Уже появились признаки!
– Сейчас! Сейчас! Не волнуйся! Еще есть время. Ты всегда спешишь. Таня отвернись к стене!
– Не бойтесь, я уже много раз это видела. Меня это не пугает. Наоборот, интересует.
– Какая девочка наша Танюша! Героиня! Это не просто девочка! Анюта, ну-ну, пошли скорее в коридор. Это не для твоих глаз.
– У вас есть конфета? – спрашивает Анюта.
– Конфету барышня хочет! Что вдруг конфету? Уже полтора года мы не видели конфет!
– Я видела! У румынского доктора! И вы забрали у Тани. Я видела! Я видела! Я видела!
– Эту малышку невозможно обмануть! Ну… пошли уже!
Я отворачиваюсь к стене как раз вовремя. Со стороны роженицы послышались жуткие крики и причитания, молитвы со стороны акушерки. Я уже знала распорядок. Я радовалась, что хотя бы что-то происходит в больнице и все внимание теперь сосредоточенно на роженице и, конечно, на младенце, который должен родиться. Я хотела, чтобы обо мне забыли и о румынском враче, который покинул меня. Почему мне все время хочется плакать? На самом деле мне просто было жалко себя. Нас. Брошенных детей, одиноких, голодных. О которых никто не думает. Нервирующая акушерка со своими вечными молитвами, перекрещиваниями, с глупыми выражениями, не прекращала мне надоедать.
– Прочитай "Отче наш"! Три раза прочитай! Ангел рождается! Торопись, Таня! Это зависит от тебя! Посмотри на эту прелесть! Какой он красивый! Какое счастье! Что это ты вдруг плачешь?
– От радости, от радости… – промямлила я, после того как прочитала молитву.
Акушерка ничего не почувствовала. Она продолжала хвалить роженицу, ее красоту, ее доброту и особенно младенца, который только что появился на свет.
Я себя плохо чувствую. Я фальшивлю. Я не люблю этого красного малыша, орущего малыша. Ни его кричащую мать. И особенно я ненавижу акушерку. Я знаю, чего она хочет. Она хочет соблазнить меня перейти жить к ней и стать ее дочерью. Это будущее пугает меня. По выражению лиц сестер и врачей, которые меня окружают, я вижу, что все согласны, что это наилучший вариант для меня. Мое сердце сжимается от ужаса. Что будет? Как я смогу ее терпеть? Что мне с ней делать? Красивое лицо моей мамы появляется перед моими глазами, и она мне говорит: "Соглашайся, соглашайся! Не думай о нас с папой. Мы уже давно умерли. Ты должна думать о будущем. Ты должна выжить!"
Мне тяжело. Мне очень тяжело.
"Папа, папа – говорю я себе, произнося молитву в десятый раз. – Папа, скажи, мне нужно врать? Забыть вас? Стать кем-то другим? Скажи мне, папа! Врать?"
"Да – отвечает папа. – Ты все время врешь. Ты уже не маленькая Тата. Ты – Таня Петренко. Таня Петренко смелая! Она борется за свою жизнь! Она строит свое будущее!"
"Папа, – говорю я, – ты и мама хотите, чтобы я стала девочкой этой лицемерной толстухи? Она хочет, чтобы я называла ее мамой! Как я могу?! Вы понимаете, что она от меня хочет?! Папа, мама, не оставляйте меня опять в чужих руках. Я прошу вас!"
Я снова плачу.
– Почему ты плачешь, малышка? Ты растрогалась? Святая! Святая!
Она обращается к матери этого куска мяса, которого она держит в руках:
– Я говорила тебе! Наша Таня святая! Знаешь, я возьму ее к себе домой, когда она выздоровеет. Я буду ее мамой! – заканчивает она с гордостью.
– Иди сюда, мне кажется, что у меня кровь пошла! Иди ко мне!
– Перестань заниматься этой больной девочкой! Держи ребенка! Я не хочу, чтобы она его трогала! Кто знает, какие у нее болезни!
Я отворачиваюсь к стене, единственный способ избавиться от этих людей.
Я тихо плачу.