19.
Обычное утро. Анюта спит. Я выползаю из комнаты. Держусь за стену. Я не могу держать равновесие. Но у меня есть туфли! С гордостью я говорю себе: у меня есть туфли!
Я подхожу к ванной комнате. Вода до боли холодная. Снаружи лето, а вода как лед. Может, мне это кажется? Я смотрю на свои пальцы. Они освободились от коричневой корки, но они красные и распухшие. Я сжимаю руку, подставляю ее под кран и брызгаю водой на лицо. Это приятно. Это приятно. У меня нет мыла, но оно мне не нужно. С чего это вдруг, мыло?
–Таня, Таня!
Голос моей няни.
– Лицо надо мыть с мылом! Сколько раз тебе повторять? Ты никогда не делаешь того, что тебе говорят.
Где ты, моя няня? Где ты?
Опять слезы. Что со мной происходит? Немного воды и я уже плачу как дура.
Я мокрая выхожу. Кран разбрызгал повсюду воду, и я стала мокрой.
– Что ты сделала? – говорит сестра Вера. – Что ты наделала? Зашла умыться и пролила воду на себя. У нас нет сменной одежды! Высохнешь так.
– Простите, сестра Вера. Может у вас есть полотенце?
– Ого! Полотенце барышне захотелось! Где я тебе найду полотенце? Мы давно уже забыли о таких вещах.
– Они тоже "усохли" в кладовой? – говорю я с большой наивностью. – И мыло "усохло", как говорит кладовщик?
Вера рассмеялась.
– Танечка, ты смешная! Ты все схватываешь! У нас все "усыхает" в кладовой.
– Вера, скажите, можно мне поговорить с Людмилой Александровной? Мне очень нужно с ней поговорить.
– О чем тебе с ней разговаривать? Ты сегодня очень важная.
– Вера, не смейтесь надо мной. Я хочу узнать, когда я должна покинуть больницу.
Вера изменилась в лице. Она стала серьезной.
– Я позову тебя – отвечает сестра несмотря мне в глаза.
Через час в палату зашла Людмила Александровна.
– Танечка, ты меня звала?
– Я хочу задать вам несколько вопросов. Это касается моего будущего.
Я посмотрела на роженицу, она смотрит на нас с интересом. Людмила Александровна понимает намек.
– Пойдем, девочка. Я отведу тебя в кабинет врачей. Там мы сможем посидеть в тишине, и я приготовлю тебе чай. Тот чай, который нам оставил офицер.
Мы выходим из комнаты. Людмила Александровна крепко меня обнимает и почти несет до кабинета врачей.
– Какая прелесть! Кресла, диваны, стеклянный шкаф с книгами! Как в кабинете моего папы! Знаете, Людмила Александровна, мой папа разрешал мне читать все книги, даже Эмиля Золя. Вы знаете, я все поняла. Я ничего у папы не спрашивала. Но я хотела с вами поговорить о другом. Я хотела спросить, когда вы меня выкинете из больницы, и куда я пойду? Я обязана идти к толстой акушерке?
Тишина.
– Я налью тебе чаю и дам печенье доброго доктора.
– Вы поняли, что он был хорошим? В начале вы думали, что он шпион.
– Нет, мы поговорили, и я поняла его шаткое положение.
– Он рассказал вам все? Про Бухарест? Про его детей? Он рассказал вам о том, что он хочет сбежать?
– Нет, такого он мне не говорил. Но я поняла это из вопросов, которые задавал начальник полиции. Ты знаешь, "Плутоньер", известный своими пышными усами.
– Доктор говорил с вами обо мне?
– Нет. Что вдруг о тебе? Он ничего о тебе не знает.
– Это хорошо. Знаете, он от страха может ляпнуть всякие глупости.
– Да я знаю, но это тебя не касалось. Ты выйдешь из больницы, когда сможешь как следует ходить. И твои руки перестанут тебе мешать. Я думаю, это произойдет в августе, ты согласна?
– Да – отвечаю. – Да. Я не могу оставаться в больнице навсегда. Но у меня есть проблема.
– Снова "проблема"?! Танюша, ты взрослеешь слишком быстро.
– Правда, я уже взрослая. Но куда я пойду?
– Танечка, мы отпустим тебя только в то место, где тебе будет хорошо. Мы не хотим, чтобы ты была от нас далеко. Мы любим тебя. Кроме этого, иногда ты нам понадобишься для перевода. Плутоньер спрашивал меня, сможешь ли ты придти в полицию, чтобы перевести ему некоторые бумаги.
– Людмила Александровна, как же я смогу ему перевести?! Я маленькая девочка, я не знаю важных и сложных слов. Я всего-то один год учила этот язык. Читать, писать и необходимые слова для ежедневного общения. Еще немного грамматики и все.
– Не скромничай. Я знаю, что ты знаешь намного больше этого.
–Но я не хочу идти в полицию. Я боюсь.
–Бояться нечего. Тебя там все любят.
– Но где я буду жить? Я не хочу идти к этой акушерке! Она глупая и красная. И она никогда не говорит правду. Она даже богу врет.
Людмила Александровна рассмеялась.
– Какое описание! Я преклоняюсь перед тобой. Ты всегда знаешь, как сказать то, что ты чувствуешь.
И шепотом добавила:
– Смотри, Танюша, я не могу взять тебя к себе, как бы я не хотела. Элли тебя очень не любит. Очень. Она ревнует. Ее отец на фронте, и она боится, что он погиб. Мы не получаю от него писем. Мы очень волнуемся. Я не хочу лишних ссор с Элли. У меня не получается убедить ее хорошо к тебе относиться. Она ревнует.
– Но это же смешно, завидовать мне. У меня ничего нет. У меня нет родителей, родственников, у меня почти нет ног. У нее есть мама, бабушка, теплый дом и горячая еда. А что у меня есть? Еда, которую она соизволяет приносить мне. Да и это делает с нескрываемой ненавистью. Еда, которую я делю с несчастной Анютой. Подумайте, какое же это соперничество? Я не хочу оставаться у вас навсегда, только до конца войны. В любом другом месте я буду несчастна. У меня есть идея! Вы можете устроить меня на должность переводчика в больнице?
Я заметила слезы в голубых глазах этой хорошей и доброй женщины.
– Ты слишком маленькая для такой важной должности. Никто не даст согласия. Мы, с Софьей Федоровной, говорили об этом и не раз. Ничего нельзя поделать. Есть только один выход… согласиться пойти к акушерке и позволить ей себя любить, как дочь. Она об этом мечтает. Девочка, перебори отвращение к этой милой женщине, которое ты испытываешь из-за ее грубости, наивности и ее желания, чтобы ты звала ее "мама". Я понимаю, что это тебе сложнее всего. У меня нечего больше добавить.
Я встаю со стула, отодвигаю чашку с чаем и печенье, и подхожу к двери, не проронив ни слова. Мне ясно, что я не смогу ее убедить. Она не может, не хочет неприятностей дома. Я стала для нее проблемой. Вообще-то, я и раньше об этом знала. Ее мама ни разу не зашла ко мне, чтобы познакомиться. Элли открыто выражала ненависть. До этого момента я игнорировала происходящее. Но теперь горькая правда жестоко хлестала меня по лицу. Я ушла. Я вышла, не отвечая на просьбу золотоволосой Людмилы Александровны. Я была очень обижена. Мое маленькое сердце билось от глубокой обиды. Это было почти также больно как смерть моей мамы, которая сбежала в свой вечный сон, чтобы избавиться от ответственности за меня.
Да. Так я тогда думала. Я согрешила. Согрешила, обвиняя мою маму. Согрешила, обвиняя хорошую Людмилу Александровну. Они обе бросили меня. Они глубоко ранили мою гордость. До сегодняшнего дня я чувствую, что папа хотел умереть, и именно поэтому вышел ночью из амбара, полного голодных, несчастных евреев. Он знал, что его расстреляют. Мой папа хотел умереть. Он изменил мне. Тоже самое с мамой – она хотела спать. Она хотела умереть!
Сегодня мне это все кажется ересью. Обвинять моих бедных родителей в измене?! Поэтому они умерли такой страшной смертью?! Нет! Нет! Я не права! С какой стати должна была эта добрая женщина, прекрасный врач, жертвуя миром своей семьи, привести в дом "троянского коня"?! Нарушать душевный покой своей мамы и дочки?! Сегодня я это понимаю. Сегодня, окажись я на ее месте, я поступила бы точно также. Сегодня, проходя по улице, я вижу мальчика, лежащего на тротуаре, бедного, одинокого, больного, просящего милостыню – и что я делаю для него?! Бросаю в его жестянку несколько монет?! Я хочу поднять его. Пригласить его домой. Накормить его. Отвести его к врачу. Я действительно хочу это сделать, но я не делаю. Почему? Почему?! От страха… от страха впутаться в неприятности. От страха нарушить мой жизненный покой. От страха перед неизвестным. Я этого не делаю. Но это сегодня. Маленькая Таня, преследуемая страхами, ужасом, жуткими картинами, встающими перед глазами. Та Таня, которую приютили хорошие люди, впустили в свои сердца, дали почувствовать, что она любима, что она нужна – и вдруг отказываются от нее. Это очень сложно понять в одиннадцать лет.
20.
Конец лета 1942-го. Я одета. Стою перед зеркалом в коридоре и смотрю на себя. Мне трудно поверить, что эта высокая, худая девочка, одетая в бедные, но чистые и аккуратные вещи – это я. Это летние вещи. Пальто цыганки Тани исчезло. Я спросила у сестры Павловской:
– Что я буду носить зимой?
– Что ты волнуешься за зиму?! Пока что жарко. Когда придет зима, мы тебе что-нибудь найдем. Мы же здесь, нет?!
Почему мне не понравился этот ответ. У меня было предчувствие, что придет зима и принесет с собой новые несчастья. Через час придет акушерка, чтобы забрать меня и отвести к себе домой. В конце концов, я сдалась. Согласилась. У меня не было другого выбора. Со мной уже все попрощались и дали мне маленькие подарки, чтобы я их помнила. Некоторые даже плакали. Доктора прощаться не пришли. Сестры говорят, что они заняты с вновь прибывшими больными.
– Ты будешь нас навещать, что ты волнуешься?! Это не далеко.
– Ты уже можешь ходить. Ты придешь пешком.
– У акушерки большой дом! Красивый! Отличный зеленый сад. У нее с голода не умрешь!
Все смеются. Все веселые. Я грустная.
– Что будет с Анютой? – спрашиваю.
– Не волнуйся, Анюта пока что остается в больнице.
Я вхожу попрощаться с Анютой. Я обнимаю ее. Я плачу. Она плачет.
– Таня. Таня. Таня. Не оставляй меня. Я не хочу быть одна. Моя мама меня оставила, и ты меня оставляешь. Что со мной будет?
Я стою в смятении. Спрашиваю себя, сколько же лет этой маленькой Анюте? Она говорит как взрослая. Я молчу. Я не знаю, что будет. Над нами сгустились черные тучи. Страх.
Одиннадцать часов. Лицемерная акушерка вплывает в больницу в облаке улыбок и поцелуев. Я не верю. Я не верю. Я не хочу идти к ней. Я ее ненавижу. Вдруг появляется Людмила Александровна. Она улыбается.
– Как хорошо! Ты начинаешь новую дорогу! Ты будешь счастлива. Тебе будет хорошо! Правда, Евдокия Ивановна?
Акушерка очень довольна тем, что смогла схватить меня в свои когти.
Боже, она собирается сделать из меня монашку. Что мне делать?
В сопровождении объятий и пожеланий мы выходим из стен больницы.
Я оборачиваюсь. Смотрю на здание, под крышей которого я была спасена от смерти и пережила много разнообразных событий. Здесь мне дали почувствовать, что я не одинока. За мной ухаживали, кормили меня даже тогда, когда не было еды. Я чувствовала, что это больше никогда не вернется. Никогда!
Мы пошли пешком. Мне было трудно. Акушерка, наконец, перестала говорить. Через час очень тяжелой, для меня, "прогулки", мы подошли к ее дому.
Дом был похож на все остальные дома. Но с черепичной крышей. Большой двор, справа курятник. Посреди двора стояла печь. На ней висели кастрюли и сковородки. Рядом стояли две скамейки.
– Здесь вы готовите?
– Да, летом.
– А где зимой?
– Как и все, в печке, которая стоит в центральной комнате. Ты тоже будешь готовить. Ты тоже, ты тоже. У меня ты не будешь бездельничать, как в больнице. Научишься работать! Подожди, вот придет зима, и ты увидишь! Ты всему у меня научишься!
Эти угрозы были сказаны с фальшивым смехом. Холод пробежал у меня по спине. Большая собака, похожая на волка, подошла ко мне. Положила лапы мне на плечи и стала лизать мне лицо. Я обняла ее.
– Хорошо, что ты здесь – говорю я псу. – Я не буду одна.
Акушерка рассмеялась.
– Какой же ты клоун! А я что? Никто?!
Я молчу. Вдруг я замечаю светловолосого мальчика выше меня на пол головы.
– А это кто? – спрашиваю.
– Это? Стасик. Стасик, подойди, познакомься с Таней. Не стесняйся.
Стасик стоял во дворе, далеко от меня. Склоняя голову, он недоверчиво смотрел на меня. Я подошла к нему, счастливая, что у меня есть с кем поговорить, и я не буду одна.
– Привет, Стасик. Я Таня. Давай дружить?
Стасик не ответил. Он стеснялся и совсем не был рад моему появлению.
– Вы познакомились? – сладеньким голосом сказала Евдокия Ивановна. – Стасик, разведи огонь в печке. Надо готовить суп.
Стасик, не отвечая, подбежал к печке и начал разжигать огонь. Он работал с большой точностью. По его плечам я заметила, что он боится хозяйки дома. Мы вошли в дом. Дом был прибран точно так же, как и другие дома. Большая комната, в которой печка и кровать рядом, напротив входа. По середине стоит большой и тяжелый стол. Рядом с ним две лавки. На правой стене полка с книгами. В левом окно, а под ним небольшая деревянная кровать.
– Ты будешь спать здесь, – заявила акушерка.
Я заметила, что ее тон стал другим. Теперь она раздавала приказы. Справа от входа были еще две комнаты. Одна из них была комната акушерки. Слева были "холодные комнаты". Там хранились молоко, овощи и разные продукты.
– Как хорошо, у вас есть книги. Я очень люблю книги.
– Я знаю. – Сказала акушерка. – Я знаю. Но здесь у тебя не будет времени читать. У меня тебе надо будет работать весь день, чтобы заслужить свой обед. У нас едят два раза в день. Утром пьем стакан молока и идем работать. В обед овощи и хлеб. И вечером, после работы, мы едим суп и идем спать.
– Это очень много, – говорю я, чтобы что-то сказать.
– Теперь отдыхай.
Улыбки исчезли. Она собрала кое-какие вещи и вышла, не сказав ни слова. Я слышала, как она кричит:
– Стасик, Стасик! Не теряй время! Ты поставил суп? Иди собирать огурцы! Когда я вернусь, мы их засолим.
Я лежала на предназначенной для меня кровати, смотрела в потолок и пыталась думать. В этом доме все чужое и неприятное, кроме пса, конечно же. Через некоторое время я встала и пошла в огород. Там я нашла Стасика, который срывал огурцы и клал их аккуратно в корзину.
– Помоги мне собирать. – Сказал он, не смотря на меня.
– Тогда у нас потом будет время посидеть дома и поговорить? Я хочу кое-что понять.
Я начала собирать. Проблема была в том, что нужно было стоять. Мне было тяжело. Каждый раз мне надо было садиться на землю и отдыхать. Стасик, наверно, понял мое положение и сказал:
– Уже достаточно огурцов. Хватит на десять банок. Ей больше не надо.
– Зачем она это делает? – спрашиваю.
– Она их продает. Люди у нее покупают. Она из всего извлекает выгоду. – Нахмурившись, говорит Стасик.
– Правда, что ты ее не любишь? Правда?
Стасик смеется.
– Не люблю?! Я ее ненавижу. Подлая ханжа! Делает вид, что она верит в бога. Делает вид, что она хорошая. Молится целыми днями и таскает меня в церковь.
– Тебя тоже она таскает?
– Ох! Целыми днями я торчу в этой церкви. И говорю молитвы, которые я ненавижу. Это не мои молитвы и церковь не моя.
– Что значит не твоя?
– Ты не христианин?
– Я больше христианин, чем многие! Я католик! У нас церковь – это церковь!
– Я ничего не понимаю. Каждая церковь – это церковь.
– Ты маленькая и глупая. Есть разные.
Я не верила своим ушам. Это странно. Попробую аккуратно спросить:
– Стасик, а что такое католик?
– Это как православный, но у нас другие праздники. Наши священники не женятся, как эти, с Украины, у которых жены и куча детей! Наши священники – святые.
– Что плохого в женитьбе?
– Ох! Садись уже, не стой, а то еще свалишься. Что за вопросы ты задаешь?! В какую церковь ты ходишь? В такую, как здесь?
Я была в смятении и не знала, что сказать.
– Я еще не была здесь в церкви. Не видела. В Кишиневе я ходила в церковь с няней каждое воскресенье. Было очень красиво. Священники пели низкими голосами и у них были бороды. Иконы были красивыми и блестящими. Был хороший запах.
– Ты не видела, что здесь. Тут все очень бедно. Румыны все украли, и мне рассказывали, что во время советского правления она вообще была закрыта. Иконы остались без своих украшений и вообще сложно разобрать образ. В воскресенье ты увидишь сама. Целый день будешь стоять на коленях и говорить "Отче наш".
– Поживем, увидим! – отвечаю. – Откуда у тебя другая церковь? И вообще, что ты тут делаешь?
– Ты не успела приехать, как уже меня допрашиваешь! – сердито сказал Стасик. – Пошли уже! Вставай! Пошли в дом. Я хочу пить.
Он зашел в дом, а я плелась сзади, с трудом передвигая ноги. Мы "дома". Мы сидим за столом. Стасик соизволил налить мне стакан воды.
– Скажи мне, откуда ты? – я не прекращаю спрашивать.
– Я – поляк! – сказал Стасик с гордостью и пронзил меня взглядом синим, как небо и холодным, как лед. – А ты откуда? Что такое Кишинев?
– Это мой родной город. Большой и красивый город.
– А-а-а… это тот город, который переходил из рук в руки. Сначала русские, потом противные румыны, потом опять русские и снова румыны, как и сейчас. Так что, ты румынка?
Я не знала, что сказать. Я была в смятении. Я не знала, что для Стасика лучше. Гадкие румыны или противные русские.
– Так кто ты? – нажимал Стасик.
– Я не знаю. Я думаю русская.
– Но ты говоришь на румынском так же, как они.
– Я учила румынский. Я должна была учить. Они заставляли всех детей учить язык и петь их военные песни.
– Их дети ходили в армию?
– Нет, это не было армией, но похоже. Подожди, я тебе объясню. Ты помнишь комсомол?
– Конечно, я помню. Было здорово. Мы пели песни, был двор, на котором мы тренировались и выступали. Мы читали стихи со сцены.
– Теперь ты понимаешь. Румыны делают то же самое, но противно и не здорово.
– Ты тоже делала?
– Нет, папа давал мне справку, что я больна.
– Ты получала наказания?
– И да, и нет.
– Ты смешно говоришь. Что значит "и да, и нет"?
– Стасик, ты поляк. В Польше все было по-другому. И это теперь не важно. Мы теперь в одной тарелке.
– Таня, теперь скажи мне правду, но только правду: где твои родители? Их убили?
– Да.
– Они их убили?
– Да.
– Ты осталась одна?
– Да. А ты?
– Я тоже. Я один. Пошли на двор, начнем солить огурцы и надо проверить суп.
Я поняла, что у нас со Стасиком общая беда. И мы не знаем, что нас ждет.
Мы вышли во двор.