Во второй том сочинений Корнея Чуковского входят критические рассказы: "Поэт и палач", "Жена поэта", "Кнутом иссеченная муза", "Чехов", "Ранний Бунин", "Гумилев" и др.
Содержание:
Поэт и палач 1
Жена поэта 13
Кнутом иссеченная музаI 25
Литературный дебют Достоевского 31
Толстой как художественный генийОт автора 40
Владимир Короленко как художник 44
Владимир Короленко как публицист 49
Чехов 50
Ранний Бунин 69
Ахматова и Маяковский 74
Две души Максима Горького 80
Александр Блок как человек и поэт 94
Анна Ахматова 119
Гумилев 127
Зощенко 130
Валентин Берестов. Корней ЧУКОВСКИЙ 144
От составителя 149
Примечания 149
Корней Чуковский
Сочинения в двух томах
Том II
Критические рассказы
Поэт и палач
Всякий раз, когда заходит речь о грехах и пороках Некрасова, раньше всего вспоминают ту пресловутую хвалебную оду, которую он прочитал Муравьеву-Вешателю на обеде в Английском Клубе 16 апреля 1866 года.
Утверждают, что двуличие Некрасова ни в чем не сказалось с такой очевидностью, как именно в этой чудовищной оде.
В самом деле, как мог революционный поэт восхвалять кровавого усмирителя Польши и побуждать его к новым злодействам? Почему человек, одно имя которого вдохновляло борцов за свободу, который, кажется, только и делал, что твердил молодежи: "иди в огонь…", "иди и гибни…", "умри не даром: дело прочно, когда под ним струится кровь…", "бросайся прямо в пламя и погибай", почему после того, как молодежь действительно бросилась в пламя, он предал ее Муравьеву? А он именно предал ее, ибо (как тогда же сообщали газеты) он сам во всеуслышанье просил Муравьева усилить террор, призывал его к новым казням. Молодежи говорил "иди и гибни", а Муравьеву "иди и губи".
- "Ваше сиятельство, не щадите виновных!" - повторял он Вешателю и так настойчиво требовал кары для тех, кого сам же соблазнял на революционные подвиги, что им были возмущены даже жандармы.
- Подлец, вредный иезуит, - говорил о нем один жандарм. - Из-за него столько народу сидит в казематах, а он катается в колясках, как ни в чем не бывало.
Революционеры проклинали его. Один из ссыльных, лишь случайно ускользнувший от Муравьевской виселицы, писал много лет спустя:
- "При всей подлости этого поступка, какая была в нем доля глупости!.. Мы не говорим уже о гнусности того факта, что литература сочла за свой долг добровольно соперничать с палачами… Некрасов сделал бы меньшую подлость, если бы на собственный счет построил для нас виселицы!.."
Таково было общее мнение. Вчерашние поклонники Некрасова срывали со стен его портреты и рвали в клочки или писали на них слово подлец и посылали ему по почте. Вообще, слово подлец прочно пристало в ту пору к Некрасову. Как мы ниже увидим, он сам называл себя так.
- "Браво, Некрасов… браво!.." - писал Герцен в "Колоколе". - "Признаемся… этого и мы от вас не ждали, а ведь вам известно, как интимно мы знаем вашу биографию и как многого могли от вас ждать. Браво, Некрасов, браво!"
Вся литература взволновалась. Поднялась неслыханная травля, которую год спустя Некрасов описывал так:
Гроза, беда!
Облава - в полном смысле слова…
Свалились в кучу - и готово холопской дури торжество,
Мычанье, хрюканье, блеянье
И жеребячье гоготанье -
А-ту его! А-ту его!
Эпиграммы, сатиры, пасквили, анонимные письма, пародии - все было пущено в ход. Не было, кажется, такого самого ничтожного писаки, который не клеймил бы его. Один Минаев посвятил ему три или четыре сатиры. Фет в великолепных стихах назвал его продажным рабом, отлученным от храма поэзии:
Но к музам, к чистому их храму
Продажный раб не подходи.
Оправдываться было невозможно. Напрасно Некрасов пытался на первом же редакционном собрании объяснить свой поступок сотрудникам, те смотрели на него хмуро и мрачно
Многим эта ода причинила страдания. Например, Глеб Успенский и через двадцать пять лет вспоминал о ней, как о личном несчастье, и видел в ней одну из причин своего идейного сиротства
Но большинство торжествовало и злорадствовало. Поэт Щербина, для которого всякая беда либералов была истинным праздником, писал:
От генерала Муравьева
Он в клубе кару вызывал
На тех, кому он сам внушал
Дичь направления гнилого,
Кого плодил его журнал.
Ну, словом, наш он либерал,
Не говоря худого слова.
Водевилист Каратыгин писал, весело играя словами:
Из самых красных наш Некрасов либерал.
Суровый демократ, неподкупной сатирик,
Ужели не краснел, когда читал
Ты Муравьеву свой прекрасный панегирик?
Как мы уже говорили, очень суетился Д. Минаев и в целом ряде стишков утверждал, что теперь с Некрасова "спала маска", что его лира сделалась "лирой холопства", что его муза - "развратница" и что благодаря ему Аполлон "нарядился в ливрею швейцара". Не забыт был и Некрасовский "рысак", и пристрастие поэта к "козырному тузу". По цензурным условиям нельзя было высказаться определенно, но все намеки были так прозрачны, что сатира достигла цели. Особенно часто Минаев поминал о том злополучном обеде, на котором Некрасов прочитал свою оду:
Твоей трибуной стал обед
и называл поэта "десертным певцом". Пародируя некрасовскую "Песню Еремушке", он обращался к поэту с такими словами:
Братством, Истиной, Свободою
Спекулировать забудь,
Лишь обеденною одою
Надрывай больную грудь.
Пусть мальчишки все строптивые
И засвищут на Руси -
На пирах куплеты льстивые
В честь вельмож произноси.
Чти богатство, власть великую,
И в сатирах уничтожь
Необузданную, дикую
И шальную молодежь.
Конечно, эти подцензурные строки лишь в малой степени выражали негодование общества. В сатирах, предназначенных не для печати, приговоры были гораздо суровее.
Бездарный радикальный стихотворец Владимир Романович Щиглев, честный, но чрезвычайно тупой человек, встретив Некрасова на вечеринке у В. И. Водовозова, стал громко ругать его за "гнусные преступления против общества".
- Как? - восклицал он, обращаясь к хозяевам. - У вас этот Исав, который за чечевичную похлебку продал свое первородство? Вы делите хлеб-соль с человеком, выступавшим с прославлением нашего гнусного режима?
Когда его просили замолчать, он злобно захохотал и воскликнул:
- Да-с, такие писатели, как этот господин, более других повинны в общественных подлостях!
Это было, кажется, в 1869 году - и нет никакого сомнения, что в ту пору такие эпизоды случались с Некрасовым часто.
Замечательно, что, хотя Некрасов сейчас же после написания оды и оправдывался пред ближайшими своими сотрудниками, он с презрением отверг покушения русского общества произнести ему тот или другой приговор. Он прямо говорил обвинителям: вы такие же подлецы, как и я! -
Зачем меня на части рвете,
Клеймите именем раба?
Я от костей твоих и плоти,
Остервенелая толпа.
Где логика? Отцы злодеи,
Низкопоклонники, лакеи,
А в детях видя подлецов,
И негодуют, и дивятся,
Как будто от таких отцов
Герои где-нибудь родятся!
Да, я подлец, но и вы подлецы. Оттого я подлец, что я ваше порождение, ваша кровь. Вашего суда я не признаю, вы такие же подсудимые, как и я. Что такое общественное мнение в России?
- Его нельзя не презирать сильней невежества, распутства, тунеядства. На нем предательства печать и непонятного злорадства.
На этой позиции Некрасов утвердился прочно:
Не оправданий я ищу,
Я только суд твой отвергаю,-
говорил он остервенелой толпе, и в третьем стихотворении, написанном около этого времени, принял такую же роль обвинителя.
Что ж теперь
Остервенилась ты, как зверь,
Без размышленья, без ума,
Как будто что-нибудь сама
Дала ты прежде мне в залог,
Чтоб я иным казаться мог?
Словом, он не отрицал, что не виновен, он только оспаривал право тогдашнего русского общества учинять над ним суд и расправу.
II
Как же это произошло? Попробуем возможно полнее восстановить по отрывочным данным весь этот эпизод с Муравьевым.
По словам "Северной Почты", чтение оды происходило уже за кофеем, когда обедавшие покинули обеденный стол и перешли в галерею. Тут выступил некто Мейснер и прочитал Муравьеву стихи своего сочинения, которые всем очень понравились. "Граф и все общество выслушали их с удовольствием". Совсем иное отношение вызвали к себе стихи Некрасова. Эти стихи покоробили всех. "По словам очевидца, - повествует Бартенев, - сцена была довольно неловкая; по счастью для Некрасова, свидетелей было сравнительно немного".
Это подтверждается показаниями барона А. И. Дельвига, одного из самых пунктуальных и аккуратных свидетелей. "Крайне неловкая и неуместная выходка Некрасова очень не понравилась большей части членов клуба", - повествует Дельвиг в своей книге. Не была ли статья в "Русском Архиве" сообщена бар. Дельвигом? В ней тот же тон, что и в его "Воспоминаниях".
Читая записки Дельвига и сопоставляя их с другими свидетельствами, ясно представляешь себе всю эту неловкую сцену.
Муравьев, многопудовая туша, помесь бегемота и бульдога, "полуслепой инквизитор в одышке", сидит и сопит в своем кресле; вокруг него наиболее почетные гости.
Некрасова нет среди них, это тесный кружок, свои. Тут старшина клуба граф Григорий Александрович Строганов, друг и сотрудник Муравьева генерал-лейтенант П. А. Зеленой, князь Щербатов, граф Апраксин, барон А. И. Дельвиг и другие. Небольшая кучка интимно беседующих. Официальное торжество уже кончилось.
Вдруг к Муравьеву подходит Некрасов и просит позволения сказать свой стихотворный привет. Муравьев разрешил, но даже не повернулся к нему, продолжая по-прежнему курить свою длинную трубку.
Жирное, беспардонное, одутловатое, подслеповатое, курносое, бульдожье лицо Муравьева по-прежнему осталось неподвижным. Он словно и не заметил Некрасова. По словам одного литератора, Муравьев окинул его презрительным взглядом и повернул ему спину.
- Ваше сиятельство, позволите напечатать? - спросил Некрасов, прочитав стихи.
- Это ваша собственность, - сухо отвечал Муравьев, - и вы можете располагать ею, как хотите.
- Но я просил бы вашего совета, - настаивал почему-то Некрасов.
- В таком случае, не советую, - отрезал Муравьев, и Некрасов ушел, как оплеванный, сопровождаемый брезгливыми взглядами всех.
Герцен сообщал в "Колоколе", со слов петербургских газет, будто "Муравьев, по-видимому, небольшой поклонник виршей Некрасова, заметил ему: я желал бы вас отстранить от всякой круговой поруки со злом, против которого мы боремся, но вряд ли могу". И Герцен прибавлял от себя: "Ха, ха, ха…"
Неужели Некрасов думал, что Муравьев хоть на миг поверит искренности его дифирамбов? Все реакционеры, вся Муравьевская партия увидели в его выступлении лукавый и трусливый маневр, лицемерность которого так очевидна, что уже не может обмануть никого.
"…Он думает подкупить правосудие, написавши и читавши стихи в честь Муравьева, - восклицал уже цитированный нами жандарм. - Но уж погоди, не увернется он, не может быть, чтобы нельзя было его запопасть".
Но хуже всего было то, что этот поступок Некрасова не принес ему ожидаемых благ, и презрение, которое он вызвал в реакционных кругах, было равно негодованию радикальных. Муравьев, невзирая на оду, все равно закрыл "Современник" и, по словам генерала П. А. Черевина, одного из его сподвижников - "в лице Чернышевского, Некрасова, Курочкина объявил войну литературе, ставшей на ложном пути".
Некрасов не встретил моральной поддержки ни у той, ни у другой стороны. "Сделать подлость, но умно сделать, - еще за это простить могут; а сделать подлость и глупость разом непростительно", - писал по этому поводу П. М. Косалевский.
Во всем этом эпизоде моральная победа, по мнению многих, оказалась на стороне Муравьева. "Государственный хамелеон", как называл его другой хамелеон, - в этом деле Муравьев был прям. Он не лебезил и не хитрил. Его откровенность доходила порою до цинизма и отвратительной грубости, но никто из самых злых его недругов не скажет, что в своих отношениях к полякам и революционерам он двоедушничал, политиканствовал, лукавил, как, например, Валуев или Головнин. Он был вешатель, но вешатель открытый; он вешал по убеждению, по долгу, по совести.
"Тяжелая пала на меня обязанность, - писал он московскому митрополиту Филарету, - …карать клятвопреступников мерами казни и крови… Исполняя долг верноподданного и русского, в полном уповании на бога, я духом покоен и иду смело по пути, мне свыше предопределенному".
Он не заискивал у представителей враждебного лагеря, как, например, князь Суворов, петербургский генерал-губернатор.
- Если человек стоит веревки, так и вздернуть его поскорее! - такова была его программа, которую он не боялся высказывать вслух.
- Я не из тех Муравьевых, которых вешают, я из тех, которые вешают сами.
А когда его спросили, каких поляков он считает наименее опасными, он отвечал лаконически:
- Тех, которые повешены…
Это был человек беспардонный и даже бравировавший своей беспардонностью, но ни фальши, ни иезуитизма в нем не было.
Во всем этом выступлении Некрасова, помимо измены революционному знамени, была еще одна неблаговидная особенность, на которую до сих пор почему-то не обращали внимание.
Известно, как Некрасов любил свою мать. В мире, кажется, не было другого поэта, который создал бы такой религиозный культ своей матери. И всегда из его слов выходило, что она была полька. В его стихотворении "Мать", написанием на смертном одре, повествуется, что в детстве поэта она пела о польском восстании 1831 года:
Несчастна ты, о родина, я знаю:
Весь край в крови, весь заревом объят.
Как же решился он чествовать усмирителя Польши? Разве этот поступок - не оскорбление памяти матери?
И другая темная черта: воспевая в клубе Муравьева и призывая его не щадить виноватых, Некрасов как будто забыл, что неподалеку отсюда (на той же Фонтанке) сидит за решеткой избитый, больной человек, Каракозов, которому Александр II уже приготовил Муравьевскую петлю? Все говорили тогда, что этого человека жестоко пытают, и весьма возможно, что выслушав оду Некрасова, Муравьев ночью же поехал прямо из клуба туда на допрос.
Пытки были умелые: человека томили бессонницей, насильно не давали ему спать. Только он задремлет, - его встряхивают. День и ночь над ним дежурили жандармы, чтобы он ни на минуту не заснул. Это продолжалось восемь суток.
Кто же был этот несчастный человек? За какие идеи страдал он? В том-то и ужас, что это был единоверец Некрасова, его идейный собрат, что проповедь этого человека была созвучна с некрасовской. Этот человек был в авангарде народничества, и его отношение к народу было то самое, которого требовал от русской молодежи Некрасов. Даже слово народ он произносил по-некрасовски, влагая в это слово тот смысл, который влагал в это слово поэт. Александру II этот человек написал: