Наталья Иванова – один из самых известных литературных критиков современной России. Постоянно печатает эссе о литературе в журналах России и Европы, ведет именную колонку на Интернет-портале "OpenSpace". Автор множества статей и десяти книг о современной русской прозе, а также монографий и телефильмов, посвященных Борису Пастернаку. Руководитель проектов "Премии Ивана Петровича Белкина" и "Русское чтение". Новую книгу Натальи Ивановой составили ее статьи, эссе и заметки о литературе и литературной жизни последних лет.
Содержание:
Наталья Борисовна Иванова - Русский крест. Литература и читатель в начале нового века 1
ОТ АВТОРА 1
I. СИЛОВЫЕ ЛИНИИ 2
Писатель и политика 2
Литературная резервация: рубль за вход, два за выход 6
Ускользающая современность (Русская литература XX–XXI веков: от "внекомплектной" к постсоветской, а теперь и всемирной) 8
Кому она нужна, эта критика? 14
Критика – это критика 17
Лютые патриоты (Особенности националистического дискурса в современной литературной критике) 19
По ту сторону вымысла 22
Ultra-fiction, или Фантастические возможности русской словесности 24
Коллекция Колобка 26
Советский – имперский – гламурный 28
Дорогое удовольствие 29
II. АКУПУНКТУРА 32
Смена элит в литературе 32
Златая цепь и небо в алмазах 32
Требуется Толстоевский 33
Свобода приходит нагая 34
Высокопоставленное ЛИТО 35
О пользе и вреде литературных юбилеев 35
После бала 36
Минута славы 36
Донос на гетмана-злодея 37
Литературный герой и символический капитал 38
Упущенные возможности 38
Гламуризованный сырок 39
Литература и фальсификация 39
Попасть, задержаться, остаться 40
Потрендим? 41
Полтора процента 41
Подмена 42
Где живет русский писатель? 43
Синдром Елизарова 43
Антидепрессант во время депрессии 44
На открытие сезона 44
Путь интеллектуала к массам 45
Уроки музыки для литературы 46
Кто не спрятался, я не виноват 46
Трудности перевода 47
Пермский стиль 48
Гайдар: урок ирландского 48
Кино вместо праздника 49
Потеря лица русской национальности 50
Дмитрий Медведев, танец живота и большая литература 51
Механика литературной жизни 51
Современная перспектива вечных тем 52
Литература для телевидения или телевидение для литературы? 53
Бей и спасай – или спаси и сохрани? 53
Гламурно-глянцевая революция уже произошла 54
Сморкающийся день, или Литературу на мыло (Об эстетической реабилитации прошлого) 55
Разбор подарков 56
Читал ли Путин Ахмадулину? 57
"Россия для нас необитаема", или О пользе авторитаризма в литературе 58
Падчерица Букера 58
О самих себе, трогательных и драгоценных 59
Можно ли перепатриотичить патриота? 60
Брендятина 61
У нас нет массовой литературы 62
Новая культурная антропология: карцерная система 63
Бродский на фоне Шолохова 64
Отфильтрованный базар 65
III. ПЕРЕСЕЧЕНИЯ 65
Трудно первые десять лет 65
Цепь. Дуб. Котученый (современная словесность в зеркале русской классики) 69
Искусство при свете искренности 71
Наталья Борисовна Иванова
Русский крест. Литература и читатель в начале нового века
ОТ АВТОРА
Литература умерла, роман умер, умерли толстые журналы … А на самом деле умер читатель (его наконец уговорили, что читать – нечего), – и за гробом его скорбно идут сотни тысяч русских писателей.
Зато растет территория писателя. Русский писатель плодится быстро и живет во всем подлунном мире. Чуть ли не ежедневно встречается с такими же, как он, устраивая чтения, фестивали и конгрессы, симпозиумы и семинары, круглые столы и дискуссии.
Если наложить друг на друга две линии – нисходящую (читателей) и восходящую (количество писателей), то получится – в параллель с демографическим – весьма драматичный литературный крест.
Но, может быть, мой взгляд слишком пессимистичен? Ведь есть и позитивные симптомы. Это прежде всего заинтересованность финансово независимых, весьма обеспеченных изданий в независимых, от публики в том числе, писателях. Не столько ради славы, сколько ради репутации.
У России два богатства: нефть/газ и русская литература. Причем если первый – исчерпаем, то второй – вечен. В мире всегда будут издавать, переводить, переиздавать, в десятый раз переводить – Толстого и Достоевского. И ставить Чехова.
Над судьбой русской литературы и судьбами русских писателей в конце 80-х задумались англичане. В 2011 году будет отмечаться двадцатилетие премии "Букер" на русской почве.
Проблема обнаружилась сразу и немедленно: премией стали награждать, но премируемые книги все равно продавались из рук вон плохо.
Недавно ситуация стала вроде бы меняться. Возникла тенденция: несмотря на затраты и неокупаемость, открывать новое современное искусство, поддерживать сложную музыку, читать настоящую прозу.
Сноб не может читать Донцову, ходить на Петросяна и украшать дом Никасом Софроновым.
Так появилась премия "Большая книга". Дорогая, затратная премия – но и настроения устроителей, "авторов идей" амбициозные.
Может быть, настоящей литературе повезло?
Но от количества затраченных денег литература впрямую не зависит, нет такой закономерности.
Необходимость каждый год каждому жюри каждой премии в обязательном порядке выбирать финалистов, а из них – лауреата (тучный год – или тощий, роли не играет) привела к искусственным родам финалистов и лауреатов.
Литературное время движется не от события к событию (что было бы правильно и естественно), а от сезона к сезону. И еще: букеровская гонка породила растущий от года к году "пузырь" романов, изготовляемых к премиальному сезону. Так обстоит дело и с "Большой книгой" – ради больших ее денег сегодня пишутся и издаются необычайно толстые книги.
Явно страдают ожирением или водянкой книги, уже получившие эту премию, и книги, вышедшие в финал этого года. Следовало бы посадить на диету и роман Александра Терехова "Каменный мост" (вторая премия "Большой книги", 2009), и "Перс" Александра Иличевского (2010). Ожирение, кстати, возникает у романов, не прошедших курс толстожурнального похудения.
Итак, русская литература стала всемирной и занимает территорию гораздо больше России. Напечататься – а хоть бы в Интернете, или книжечку выпустить – может каждый. Не старые времена, чтобы редактор – или, не к ночи будь помянут, цензор – останавливал.
И тем не менее – благодаря несовершенному, но все-таки фильтру-отбору, постоянно производимому издателями амбициозных некоммерческих издательств, редакторами амбициозных, тоже весьма и весьма некоммерческих, журналов, высокомерных интернет-порталов, премиальными экспертами и членами жюри – остается несколько десятков, может быть, сотня книг, на которые появляются – хотя бы! – профессиональные рецензии. Книгоиздательский бизнес доходен, за рынок идет борьба, литературных журналистов покупают, – отношения в литературном мире коррумпированы. Захлебывающаяся от восторга аннотация вытеснила трезвую оценку.
Критики тоже могут имитировать оргазм.
У нас замечательная поэзия – Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров (оба – еще и прозаики), Михаил Айзенберг, Инна Лиснянская, Олег Чухонцев, Мария Степанова, Елена Фанайлова, Борис Херсонский. До дюжины – перечислять легко и приятно.
В прозе борются две тенденции – социальная (по преимуществу) и эстетическая (тоже по преимуществу).
Бои "реалистов" с постмодернистами закончились – начались бои "реалистов" с эстетами.
"Реалисты" сегодня – писатели с обостренным чувством социального. С ярко выраженным публицистическим темпераментом. С открытым политическим неравнодушием – иногда специально (и даже истерически) возгоняемым. Это наследники советской, соцреалистической поэтики, усвоившие свою литературную азбуку не через Андрея Платонова, Леонида Добычина или Даниила Хармса, а через, скажем, хитроумного Леонида Леонова – совсем не случайно Захар Прилепин написал именно его биографию.
Приоритеты обозначены через тематику: вымирающее, деградирующее население (Роман Сенчин, "Елтышевы"), распад страны (Денис Гуцко, "Русскоговорящий"), война в Чечне (Захар Прилепин, "Санькя"), немотивированное насилие (Александр Селин), имитация общественных институтов (Сергей Шаргунов), постсоветская драма советского человека (Эргали Гер, "Кома"). Среди озабоченных есть и реанимирующие соцреалистическую идеологию в ее агрессивном виде, – например, Михаил Елизаров, получивший премию "Русский Букер" по недоразумению (жюри, как бы потом оно ни мотивировало свое решение в частных разговорах, проявило странную подкорковую тягу к советскому), что скомпрометировало премию в глазах и так растерянного читателя. Маскарадные спецэффекты в костюме новоявленного лауреата (черная рубашка, подтяжки, высокие шнурованные ботинки) подчеркивали его инородность среди мягкотелых писателей.
Но никакой маскарад не обеспечит повышенного внимания так, как появление на телевизионном экране. Дмитрий Быков с его озабоченностью настоящим/будущим России именно через медиа, газеты и особенно телевизор, а не через укрупненную метафорику своих романов, стал так заметен – и любезен сердцу публики, которая из общества читателей, по точному определению социолога Бориса Дубина, превратилась в общество зрителей. Думаю, что амбиции у Дмитрия Львовича выше, – но его телепортрет влиятельнее.
Накануне Пермского экономического форума, посвященного теме "Экономика и культура", по приглашению Пермского Открытого университета я выступала с публичными лекциями – в Центральной библиотеке Перми (именно в том зале, где Юрий Андреевич Живаго после долгой разлуки, вызванной перипетиями гражданской войны, увидел, как ему казалось, навсегда потерянную Лару), в Пермском Государственном педагогическом университете и в Дягилевской гимназии. И по вопросам аудитории мне все-таки показалось, что нет, не все перешли в разряд зрителей.
Потому что вопросов поступило много – и вполне квалифицированных – о книгах. Из вопросов ясно, что хочется настоящего, неподдельного, неимитационного. А где его взять? Тема моей первой лекции так и называлась: "Новая русская литература и где ее искать". Ну если в книжных магазинах, то у пермяков есть "Пиотровский", книжный магазин рассчитанный на умных, – там продаются книги и двух-, и трехлетней давности, – и не сметаются новыми выпусками только потому, что они – новые, как в книжных универсамах, которые считают, что срок годности книги подобен сроку годности колбасы. В Москве есть "Фаланстер" – но он такой один на двенадцатимиллионный город.
Я говорила о "поиске" не столько в бытовом, сколько в интеллектуальном смысле.
Новую русскую литературу следует искать, перебирая в уме рекомендации критиков и литературных журналистов с большой осторожностью – повторяю, коррупция давно проникла и в наши ряды.
Да и без коррупции – рекомендации (и рекомендованные) лопаются наподобие мыльных пузырей. Ну кто по вольной воле сегодня возьмется перечесть большинство романов, получивших этого самого Букера? Или скажут – читайте (вообще) Маканина, а он выдаст тошнотворный "Испуг"; скажут – читайте Битова, а он представит перетасованный б/у роман; скажут – читайте Иличевского, а ведь не продерется читатель через первые пятьдесят страниц "Перса" и помянет критика недобрым словом.
Поэтому-то сегодня так популярен жанр литературной биографии – что у писателей, что у читателей. Писатели пишут о крупных писателях (А. Варламов после книг об Александре Грине, Алексее Толстом, Михаиле Булгакове выпускает книгу об Андрее Платонове), потому что это беспроигрышный вариант на сюжет жизни действительно выдающегося героя. Взятого в литературные – ставка безошибочная. И читатель не ошибется, купив очередную биографию, – все-таки полезная информация, а не пустая выдумка.
Нон-фикшн побеждает? Отчасти да: и литературные путешествия (Андрей Балдин, Василий Голованов), и книги о судьбах городов (Рустам Рахматулин) должны вызывать и вызывают интерес. На этом фоне ощутимо проигрывает фантастика, сбившаяся на повторы, исчерпавшая свои приемы – и читательский интерес здесь явно пошел на спад.
Гораздо важнее стало другое, совсем новое: вплетение фантастического элемента (или мотива) в совсем не фантастический ряд. Фантастический сдвиг в реальной литературе – устойчиво развивающийся тренд, и его разрабатывают и те, кто на новенького (Мариам Петросян), и те, кто давно пришел в литературу (Сергей Носов), и "посторонние" (Максим Кантор). Те, кто оставляет общую дорожку, чтобы пробить стеклянный потолок. Фантастическое допущение рождает ultra fiction – в ответ на прагматический non-fiction. И, наконец, последнее.
Каждый охотник должен знать, где сидит фазан.
Каждый писатель должен знать, где сидит читатель.
Но и каждому читателю хорошо бы показать, где ждет его книга, – в московском "Фаланстере" или пермском "Пиотровском".
Гоголь в одной из своих статей иронизировал: мол, книжечка эта вышла, – значит, где-то сидит и читатель ее.
Надеюсь, что и выдающийся по всем меркам, уникальный книгопродавец – тоже.
I. СИЛОВЫЕ ЛИНИИ
Писатель и политика
Из дыр эпохи роковой
В иной тупик непроходимый.
Борис Пастернак. "М<арине> Ц<ветаевой>"
1
Отношения литературы с политикой двусмысленны.
Много ли было актуальности – или хотя бы политических акцентов – в книгах, которые вызвали государственный гнев на их создателей? Есть ли злоба дня в стихах Ахматовой? Политика – в рассказах и повестях Зощенко? Их там нет и вовсе. Тем не менее – оба получили унижений и запретов по полной (хорошо, не высшей) мере. Много ли политики в стихах Мандельштама? Вызов в антисталинской эпиграмме прозвучал, это правда. Но стихи Мандельштама в высшей степени далеки от того, что определяется как актуальность.
Какое, милые, сегодня тысячелетье на дворе? Третье, милый Борис Леонидович, уже третье. Так далеко вы не загадывали. "Политика" – не в стихах и даже не в романе "Доктор Живаго", а в ситуации вокруг. "Политика" – не в "Театральном романе", не в "Мастере и Маргарите". И тем не менее – политическое вмешательство (причем наивысшее) потребовалось для решения вопроса – нет, не о публикации, об этом даже речь не могла зайти, – о том, что Пастернак обозначил главным в знаменитом телефонном разговоре, состоявшемся по инициативе, как нынче говорят, вождя: вопроса о жизни и смерти.
Рекомендованный к употреблению соцреализм выписывал рецепт не только в виде производственного романа. Политический роман был особым жанром для "больших" секретарей "большого" Союза писателей: монструозные конструкции Александра Чаковского здесь служили не примером даже, а эталоном. Секретари были политически обязанными – писать, говорить, выступать о политике: как сверху сказано, велено, продиктовано. Лишь особые писатели были допущены к политической проблематике. Они были встроены как агенты влияния в советскую политику – не только внутреннюю, но и внешнюю. Константин Симонов был отправлен с деликатными политическими поручениями в послевоенную Францию, Японию; оттуда его спешно по приказу Сталина перебросили в Америку. Но были и добровольцы, волонтеры, остроумно (и политически верно) решившие: если по своей воле, и даже не зажмурившись, а выражая восторг, написать правильный советский политический роман, то тебя заметят, и путь наверх обеспечен. Пример – Александр Проханов, имперский, как ему нравится о себе думать, продукт советской политической конъюнктуры, дождавшийся ее реанимации в наши дни, вроде бы в новых условиях.
Скажут: а как же Солженицын? Его пример, его сочинения?
Смерть Александра Солженицына актуализировала в общественном сознании его роль. И начал, и действовал, и завершил свой путь Солженицын как политическая, а не только литературная, фигура – от первых замыслов ("Люби революцию!") до последних книг ("Двести лет вместе").
Вот уж был поистине политический писатель – причем в разных средах политический темперамент ему не изменял: СССР, США, Россия. Голосом, порою дрожащим от гнева, он наставлял народы, ставил обществам диагноз, а государства и правителей предупреждал прогнозами. Вот она – живая политика, актуальность, злоба дня, концентрированная в политическом напоре и ярости.
Кто из писателей сегодня может претендовать если не на политическую дискуссию, то хотя бы на горячий отклик общества? Эстрадники вроде Задорнова, проповедника невежества и ксенофобии? Переквалифицировавшегося в философы М. Веллера? Попробуем зайти с другой стороны: а что, сегодня мало событий и ситуаций, взывающих к слову писателя? Вопрос риторический.
Обыкновенное писательское сознание так же управляемо, так же зомбируется и программируется, как и обыкновенное читательское. Не будем себя обманывать: люди "поперечные" и среди писателей единичны. Тем более что сегодня писателем важно объявляет себя любой, выпустивший книгу. Такое самозванное время.
Кстати, чем дальше, тем больше Солженицын склонялся к прямому политическому высказыванию, раздражавшему и раздражающему: рекомендации и встречи Солженицына повергали порой в политический шок.