В результате – неприятие продолжения демократических реформ и интегрированности в мир. Пространство свободы сокращается и в системе выборов: теперь уже в РФ губернаторы не выбираются, как это было при Ельцине, а назначаются президентом; парламент (Государственная Дума) полностью контролируется партией власти, назначается "наследник", выборы президента превращаются в фарс.
Это все ставит под сомнение планы либеральных партий и объединений – к 2017 году выйти на президентские выборы со своим кандидатом.
И все же – деятели литературы и искусства сегодня вправе сказать, что прожили последние двадцать лет уже при свободе, без цензуры, но и без государственной поддержки, с правом печатать все, что считаем нужным.
Вот что ответила поэтесса Ольга Седакова на редакционный вопрос журнала "Знамя" – "Как вам на свободе живется?", который был задан в анкете "Двадцать лет на свободе": "Жизнь после освобождения из идеологической тюрьмы, освобождения, полученного даром, сверху, вопреки ожиданиям, стала для меня совсем другой, можно сказать, второй жизнью, жизнью после жизни".
Второй тезис: "Очень горько, что у нас все пошло таким кривым путем. Когда, в каком месте началась эта кривизна, которая привела к тому, что для большей части наших соотечественников слова "демократия", "либерализм", "общечеловеческие ценности" и т. п. стали отвратительны, не берусь сказать. Задним числом можно обобщить происшедшее так: "Чуда не произошло". Очиститься от прошлого не удалось (да всерьез и не пытались), и новое время добавило новой грязи и новой жестокости".
Поэт Сергей Гандлевский: "Как частное лицо и литератор я оказался в выигрыше. Но как гражданин – огорчен и раздосадован". "Драли глотки за свободу слова, / Будто есть чего сказать. / Но сонета 66-го / Не перекричать".
Скептицизм, стоицизм, тихое отчаяние звучат в этих строках. Если сравнить их с пассионарными стихами начала периода "гласности", увидим, что период, прожитый культурой, можно назвать так: от больших надежд к утраченным иллюзиям.
Гламур стал не только стилем, но больше: новой идеологией российской жизни, пронизывающей все ее сферы, определяющей существование многих типов культуры. Необходимость следовать новым культурным образцам (гламура) стала чуть ли не социальным предписанием. Дмитрий Ольшанский главный редактор уничтоженной кризисом "Русской жизни", употребил выражение "гламурная кремлядь" ("Континент", 2006, № 129), а поэт Лев Рубинштейн объявил гламур "новым официозом" (Лев Рубинштейн, "Духи времени". М.: НЛО, 2007)
В романе Виктора Пелевина "Ампир V" иронически представлена дихотомия: "гламур" – "дискурс".
Что такое гламур сегодня в российском понимании? Это отнюдь не только "технология глянцевых журналов и <…> шире – современных медиа" [47] . Это продвижение потребительства как высшей ценности и смысла жизни, то есть на самом деле – замена идеи как таковой, отлакированная пустота.
Околоноля.
Но российский гламур не ограничивается теми сферами жизни, которые принадлежат ему по праву, скажем, на Западе. Перефразируя Евгения Евтушенко, можно утверждать, что сегодня гламур в России – больше, чем гламур: "Есть что-то беспомощно-инфантильное в этом тотальном торжище, в этом торопливом… всегда демонстративном мотовстве, в этих совершенно идиотских представлениях о норме потребительских приличий, – пишет автор журнала "Русская жизнь", чей номер (первый за 2008 год) целиком посвящен теме потребительства. – …Вся страна, какженщина-шопоголик, торжественно спускает последнее, словно "завтра война". Так ведут себя люди, лишенные серьезного жизненного плана". Отсюда – вывод: "чем активнее и бессмысленнее траты, тем аморфнее образ будущего". Анекдот начала 90-х о дорогом галстуке ("А ведь за углом – в 10 раз дороже!" сменился гламурным образом потребления роскоши (лучше всего раскупаются самые дорогие автомобили, – Москва опережает другие столицы мира по числу "Майбахов" и "Порше Кайен"). Жизнь человека ничего не стоит для самого этого человека, если покушаются на принадлежащую ему роскошь (смерть "модели" Анны Логиновой, 29 лет, она же – женщина-охранник знаменитого боксера Кости Дзю). При этом – у той же Анны, как оказалось, кроме этого автомобиля, никаких ценностей больше не было, ее единственному ребенку больше ничего не осталось (она уцепилась за ручку своего автомобиля, когда бандиты выбросили ее из машины, и ее протащило сто метров на всей скорости, пока она не ударилась головой о бордюр). Правда о загулах русских олигархов на мировых курортах (в Куршавеле) в сопровождении десятков "моделей", о баснословных тратах на одежду и драгоценности – это гламур; но гламурен сам облик власти. Репрезентации власти, ее ритуалам (две инаугурации, в 2000-м и в 2004-м, похороны Бориса Ельцина; обеды; автомобили; кремлевские интерьеры, костюмы, часы демонстрация обнаженного торса в глянцевой серии фотографий) соответствует гламуризации повседневной жизни (рекламные растяжки над главными улицами Москвы в Великий пост – для гурманов! – "Мы позаботились о разнообразии вашего постного меню"). Так сформировался стиль "путинского" времени: с гламурным телевидением, пышными развлечениями (праздниками-проектами), с гламурными телеведущими, участвующими в конкурсе танцевальных пар, трансформацией настоящих и ненастоящих артистов в "звезды" и созданием на ТВ целой "Фабрики звезд"; с новыми иконами гламура – например, актрисой, сценаристкой и режиссером Ренатой Литвиновой, работающей под Марлен Дитрих в миксте с Гретой Гарбо; со специальным "гламурным" времяпровождением, с архитектурой рублевского "гетто", со своим кино ("Глянец" А. Кончаловского, "Остров" Павла Лунгина, поверхностно-гладкого прочтения модной темы; "Ирония судьбы-2", сиквел советской киноленты, – здесь в эстетике коктейль советского с гламурным). Превращение деятелей искусства (например, выдающегося альтиста Юрия Башмета) в светских персонажей, в одной "тусовке" с просто "светскими львицами" вроде Ксении Собчак, показательно для нашего времени. Равнодушие к социальности – вот, по мнению культуролога А. Тимофеевского, одна из причин легкого перехода многих писателей и режиссеров (Кирилл Серебреников, Иван Вырыпаев, Евгений Гришковец) в мир гламура. Абсолютизирующий настоящее, гламур соответствует историческому моменту, переживаемому сегодня российской "элитой". Остановись, мгновенье, ты прекрасно! Гламур – это "царство позитива" и жизненных удовольствий: "В библиотеке бутика James писатель и драматург Евгений Гришковец представил свою новую книгу "Планка". Гости, разместившись на удобных подушках, угощались суши, а прозаик зачитывал главы бестселлера" (Vogue).
Наша "элита" [48] по своему составу и деятельности весьма проблематична – рядом с нею, и вместе с ней образуется "поп-аристократия с ее легко опознаваемыми и простыми для тиражирования знаками "людей большого света"" [49] : одни и те же люди-образы перемещаются из ТВ-программы в ТВ-программу, из сериала в рекламу, из рекламы в шоу и т. д. То же самое происходит с политиками (В. Жириновский, А. Митрофанов, И. Хакамада, Б. Немцов) и политологами (В. Никонов, А. Дугин, С. Марков), политическими журналистами и писателями (М. Веллер, А. Проханов, В. Познер).
Приемы гламура полностью заимствованы информационно-политическими программами.
"Художники ТВ" обращают в глянец сегодня даже таких исторических монстров, как Сталин или Берия (в 2007 году по каналу НТВ в прайм-тайм шел 40-серийный фильм о детстве, отрочестве, молодости и зрелости красивого и сложного человека – Джугашвили-Сталина). В глянце – "Кремлевские жены" и "Кремлевские дети", а не только Рублевка, "рублевские жены" и "рублевские дети". Гламурный образ жизни нашей "элиты" ищет параллели не только в образе жизни западных "звезд", но и "кремлевских" тоже. Гламурна и сама идеологическая установка Кремля на то, как воспринимается Россия в мире: это сейчас называется "формирование имиджа России". Это гламур нефтедолларовый – по фальшивому блеску мало отличимый от гламура Арабских Эмиратов.
Еще несколько лет тому назад этого слова – гламур – вообще в языке не было. А сейчас – оно одно из самых употребимых в медиа и литературе.
В современной культуре гламур составляет не "высокой" культуре, а массовой. Обороты массовой культуры захватывают 90 % населения. Потребителей гл амура, ищущих цивилизационного комфорта в "изящной" упаковке, – гораздо меньше ("upper-middle-class" и стремящихся к нему – не более 10 % населения). Дорогой гламур дополняет дешевый глянец, внутренняя установка которого – рассказ для бедных и неуспешных о жизни богатых и успешных.
Дорогое удовольствие
Что может подумать простодушный читатель о тяжелом журнале с высокомерным названием "Сноб", чья обложка украшена определением: "Пляжный номер. Девятнадцать сочинений для летнего чтения"? А то и подумает, что здесь собраны гламурные истории о богатых для богатых, помещенные среди фотографий, рекламирующих самые дорогие удовольствия.
Ожидания оказались обманутыми.
Ничего летнего – ничего легкого – никакого обещанного "пляжного" чтения не оказалось.
Хотя… как посмотреть.
Со времен аспирантской молодости и соответствующего ежедневно-многочасового сидения в читальном зале тогдашней Ленинки я не встречала – одновременно и столько вместе – читающих одиноких людей, как на пляже французской Ривьеры.
Читали, читают и читать будут – и не с помощью ридеров. На пляж приносят именно книги. Книги как книги. Не одно лишь чтиво. (Хотя и этого хватает – несколько лет тому назад на подобном пляже я насчитала двенадцать европейских языков, на которых все читали одну и ту же книгу – "Код да Винчи" Дэна Брауна. На русском, разумеется, тоже.) Серьезные книги тоже читают.
Иные как бы нагоняют год, наверстывают непрочитанное. А юные существа… Я видела крупную русскую девочку лет одиннадцати в круглых очках и круглой соломенной шляпке, под присмотром няньки читавшую Томаса Манна по-немецки.
Журнал "Сноб" представил литературную сборную с приглашенными звездами.
"Сноб" – это вызов. Вызов толстожурнальному сообществу: ну и толстый же этот номер, собранный редактором по литературным проектам Сергеем Николаевичем: 304 страницы крупного формата.
Текст убористо набран и изящно сверстан в одну, две, три колонки. С игрой шрифтами в заголовках. С иллюстрациями, эксклюзивно продуманными разными художниками к каждой, тоже эксклюзивной публикации: либо рассказы, специально написанные для этого выпуска, либо предоставленные автором журналу главы из романов, которые находятся в процессе создания (Людмилой Петрушевской, Татьяной Толстой, Андреем Геласимовым).
"Дорогой редакции" (так она сама себя именует в титрах) явно велено денег не жалеть.
Кроме всех сопутствующих прелестей бумажного выпуска есть и сайт в Интернете, еще более насыщенный авторами, колонками и т. д. Контент немалый – и постоянно прирастающий. (Кстати, к каждому тексту "бумажного" номера есть сноска – обсудить текст в соответствующем разделе www.snob.ru).
Надо только зарегистрироваться – и вам предоставляются расширительные возможности:
• читать текст;
• слушать его в авторском исполнении;
• смотреть и слушать автора, читающего свой текст;
• читать комментарии;
• участвовать в комментировании.
Теперь по именам. Собраны, кроме названных (о которых всяко судачила литературная публика после их предыдущих романов, особого успеха не имевших), другие известные и даже среди них знаменитые: Эдуард Лимонов, Александр Терехов, Михаил Шишкин, Виктория Токарева, Леонид Юзефович. Аккуратно разбавлены теми, кто еще вроде "на новенького", но без кого журнал неполный: Захар Прилепин, Сергей Шаргунов.
Как-то в интервью для "Ех Libris НГ" я ответила на коллективный вопрос молодых критиков, среди которых была Алиса Ганиева, – каким должен быть критик? – следующим образом: критик должен быть красивым. Да и прозаику красота. Вот Алиса Ганиева, переквалифицировавшись из критиков в прозаики, украшает журнал очень выразительной фотографией и этнографическим рассказом "Шайтаны".
Рассказы (и фрагменты крупной прозы) русских и русскоязычных писателей в самом широком географическом разбросе – от израильтянина Аркана Карива до швейцарца Михаила Шишкина – сосуществуют со специально для "Сноба" написанными (и переведенными) текстами Альберта Санчеса Пиньоля, Нила Геймана и Майкла Каннингэма. Нет никакой границы – мол, здесь наше, посконно-исконное и зарубежно-соотечественное (это единство уже почти общепринято), – а там зарубежка-иностранка. Так вот, нету никакого гетто – ни для нас, ни для них. Все вместе. Рядом. Сравнивайте.
Между прочим, стратегически неплохая редакторская мысль: скрестить "Иностранку" с "Новым миром". Или "Знаменем".
Но не только в этом замысел.
Конечно, это не старый толстый журнал в классической своей структуре.
Здесь нет ничего, кроме прозы, – причем относительно короткой.
Здесь нет критики, рецензий, обзоров, статей, реплик, публицистики, стихов, архивов, мемуаров и свидетельств – в общем, всего того, что составляет костяк журнала. То есть нет рубрик – и их наполнения. Может быть, перед нами скорее выпуск-альманах, а не журнал? И все-таки – журнал. Потому что представляет срез совсем новой литературы – с пылу с жару, из-под пера вытащенной. Именно это ощущение "свежих продуктов", только что упакованных, и создает журнальную ауру, – хотя структура журнала предельно упрощена.
Почему?
Дело в изначальной установке – на летнее чтение? Не думаю.
За исключением рассказа Виктории Токаревой, как всегда у Токаревой, легкого и приятного, – все остальные тексты, по нынешнему выражению, не только цепляют, но и грузят.
Еще один парадокс, заложенный в журнале, – и еще один вызов – это вызов формату "больших" книг (в том числе и одноименной премии), а также книгоиздателям и книготорговле, ориентирующейся прежде всего на романы.
Номер в целом является аргументом в пользу разнообразия в пределах одного издания. Много прозаиков – разнообразнее индивидуальности, почерки, стили, приемы. Разные языки, мироощущения, оценки. Много рассказов – интереснее, "сюжетно" богаче, насыщеннее историями и персонажами, чем один роман (П. Крусанова, А. Иличевского и т. д., то есть тех, которые объемом претендуют на "Большую книгу").
Есть нечто общее, объединяющее почти всех поверх границ форматов – и индивидуальностей.
Если прибегнуть к такому традиционному и до сих пор не подводившему методу, как мотивный анализ, становится очевидным вызов культуре гламура внутри гламура.
"Сноб" презирает дешевку, сколько бы она ни стоила, – и уходит на другую сторону драмы, если не трагедии.
При этом выбирает незамыленные, но вечные темы.
Людмила Петрушевская: мать и сын. Как сказано в краткой редакционной сноске, "автор продолжает разрабатывать одну из главных тем своего творчества".
Михаил Шишкин: сын и мать. ("Большинство его произведений имеют сугубо автобиографический характер".)
Александр Терехов: отец и сын. (На фоне физически тошнотворного псевдопатриотизма, изображенного через футбольный фанатизм отечественной выделки.)
Татьяна Толстая: он и она (падший архангел Д., переселяющийся в мужские тела). Жизнь его за ее счет.
Андрей Геласимов: я – это он. Возвращение на малую родину. (Не может дать ничего, кроме ужаса, стыда и рвоты.)
Аркан Карив: он и она. (Детская – первая – любовь, расставание с которой смертельно.)
Татьяна Щербина: я (повествователь) и подруга. Женщина и ее цель (муж-иностранец, эмиграция и т. д.), путь, который приводит к смерти.
Александр Селин: свои и "чужие", парадокс насилия ( не гастарбайтеры! земляки и т. д.).
Леонид Юзефович: история есть торжество насилия и смерти ("Самодержец пустыни").
При этом смерть и насилие (или ее аналог – исчезновение) справляют свой праздник практически во всех рассказах или фрагментах пишущихся еще романов. Смерть собирает свою жатву – или сигнализирует о своей победе над жизнью, как череп в рассказе Эдуарда Лимонова "Майя. История одного черепа", одном из лучших в этом выпуске.
Дополняет эти мотивные (и лейтмотивные) линии проза, переведенная с английского и каталонского.
Продолжаю.
Майкл Каннингем: конец семьи. "Семья Ребекки как целое отдельное государство". Финальные стадии не только исчезновения и распада родственных связей, но и самих ее "составляющих".
Альберт Санчес Пиньоль: "Дары врагов". Гротеск вражды семейных кланов.
Так и кружится эта карусель неостановимых и невосстановимых связей, их распада; вражды и привязанности; "ангельства" и демоничности; любви и смерти.
Повторяю: и все это предложено читателю в упаковке пляжного номера.
Объединяют и поддерживают друг друга не только мотивы, но и реальный – или имитированный – "автобиографизм" большинства текстов. То, что уже получило в литературоведении терминологическое определение "эго-прозы".
У Эдуарда Лимонова фундаментом повествования является личное сознание героя-автора – с инкрустацией текста реальными персонажами (в частности, А. М., прозаиком, который легко вычисляется даже теми, кто, в отличие от меня, в университетские годы не учился с А. М. в одном "турбинском" семинаре). Реальность гротескно смещена у Лимонова – да так, что за столь реальными персонажами веришь в реальность этой фантастики.
У Петрушевской фактурно, как всегда, представлен быт, повседневная жизнь, – фантастический слом настигает читателя только в финале; но не забудем, что это не роман "Парашютист", а только фрагмент его.
От первого лица ведет повествование Захар Прилепин ("Черная обезьяна"). Секретная кремлевская лаборатория исследует убийц, в том числе якобы уже умерших в тюрьме, как Салман Радуев. Но тоже – обязательно! – с фантастическим сдвигом. "Я" начинает крениться от увиденного-услышанного – и возвращается к себе через лирический финал, кстати, весьма напоминающий об исповедальной прозе позднего Юрия Казакова ("Во сне ты горько плакал", "Свечечка"). Как бы от ужаса увиденного "я" – ребенком бежит к своему личному спасению, к отцу-матери, утыкаясь в их ладони. Все это должно сработать, – но не срабатывает, потому что есть ткань повествования. Короче говоря, – а как это написано? Отвечаю: "Он посмотрел на меня, опять удивляясь, зачем он это рассказывает невесть кому, и, внутренне махнув рукой, сказал, обращаясь в никуда". Или: "Специалист пожевал губами, видимо, это означало относительное согласие со мной". Примеры взяты наобум из одной – всего лишь! – колонки страничного трехколонника. Коэффициент неряшливой скорописи зашкаливает. Опять – публицистика, с модным апокалиптическим и новым народническим дизайном ("Зачем ты меня звал, пахнущий табаком…? Зачем ты звала меня, пахнущая молоком, с руками, побелевшими от стирки?").
Шаргунов. Опять, как и у Прилепина (рассказ "Гулай"), земля начинается с Кремля: "В Кремле было назначено на три часа дня. Есть не хотелось. В два в маленьком кафе "Транзит", что в Хрустальном переулке, он пил чай". Кремль дает рассказчику задание срочно лететь в Киргизию на очередную революцию, дабы лучше понять обстановку. Изнутри. Типа "разведка боем". Принимает героя в кремлевском кабинете некто Саблин, обрисованный с нескрываемым восторгом. Мыслью о Саблине закольцовывается рассказ: "Он вспомнил о Саблине и улыбнулся, будто увидел радугу". Закомплексованность на власти, не иначе. Причем – вплоть до восторга.
Опять спросим: как это написано?