Молодой автор учится письму и жизни (горячие точки, как же) у Проханова. В том числе однообразию псевдоживописности. Типа "солнце, набирая жирную мощь, заливало все". Однообразие заливает все, а не солнце: герой три раза сидит в кафе. Начало мы уже процитировали (см. выше), а вот и финал: "Одинокий, Саша сидел в кафешке аэропорта… Самолет был в два. Есть не хотелось". Последняя фраза повторена дважды буквально.
Литературные амбиции есть и у других "новых толстых" журналов. "Русский пионер", отдавший в прошлом году номер целиком под роман Натана Дубовицкого (?) "Околоноля", выпустил очередной номер: печатаются первые главы нового романа все того же автора под тем же псевдонимом, – остальные (читатели? члены клуба "РП"?) могут присоединиться, написать продолжение, – журнал обещает опубликовать наиболее удачные из них. Не сомневаюсь, что самые удачные будут принадлежать золотым перьям "РП" – Тине Канделаки, Ксении Собчак, Маргарите Симоньян и т. п. колумнистам.
Стратегии у "Сноба" и у "Русского пионера" разные.
"Сноб" отбирает в свой амбициозно-литературный номер не только "пятизвездных" прозаиков, но и тех, с которыми связывает определенные литературные надежды.
Трудно себе представить, чтобы здесь был размещен рассказ неизвестного автора. В качестве дебюта. Даже многообещающего.
То есть на самом деле "Сноб" он и есть сноб – снимает сливки.
И – интригует, не новыми именами, а романами, которые пишутся. Так сказать, попробовать блюдо, которое еще шкворчит на сковороде. Причем пробу снимает – как бы – не повар, а посетитель гастрономического ресторана. Да, если прибегать к таким аналогиям, то традиционные литературные журналы работают по принципу "универсального магазина", где есть всё, где представлен в расширяющемся разнообразии практически весь жанровый репертуар современной литературы (проза – роман, повесть, рассказ, нон-фикшн; поэзия – стихотворение, цикл, поэма, даже "книга стихов"; критика – статья, эссе, обзор, рецензия, полемика, дискуссия; публицистика – эссе, аналитика, очерк, портрет, заметки и размышления… все не перечислишь).
"Сноб" сделан по принципу: один жанр (рассказ или фрагмент прозы, равновеликий по объему рассказу) – много авторов. Зато задействованы подсобные жанры, отсутствующие в толстых журналах, – фотопортрет на полосу и полосная иллюстрация индивидуального художника.
Фотопортреты выполнены мастерски. Перед нами – галерея полноценных художественных работ, хоть сейчас на выставку: мастер глазами мастера. Специальная постановка фигуры в пространстве или освещение лица портретируемого говорит о нем больше, чем сам портретируемый хотел бы о себе сказать. Действует по принципу: в произведении сказалось больше, чем хотел сказать автор (а соавтором здесь, бесспорно, выступает и сама "модель"). Может быть, допускаю, – и о себе, и о тексте, представленном в "Снобе".
Фотография – льстит.
Особое значение придано "королеве" номера Людмиле Петрушевской. Номер снабжен CD с ее кабаретными песнями-шлягерами, заслужившими бешеную популярность у понимающей публики, – это, так сказать, бонус умному читателю-слушателю. То есть – включаем слух! Но и зрение. Профильный портрет Петрушевской – поистине флорентийский. Ну если не королева, то дукесса точно. В дивной винно-коричнево-серой гамме, с необыкновенной величины сердоликовым перстнем, в волшебной параджановской шляпе. И даже с улыбкой на устах – но очень странной, не приподымающей уголки губ, навсегда опущенные. Соответствует ли рассказ этому облику если не королевы, то феи-волшебницы, распределяющей дары на всю нашу будущую жизнь? Соответствует. Навсегда я запомнила жадно схваченный и миллионно оттиражированный телевизионщиками кадр – Петрушевская на первом (!) букеровском премиальном вручении и банкете сидит за столиком подавленно-одинокая, в окружении водочных и винных бутылок. Хамский кадр – свидетельство мелкой душонки ТВ-добчинского, – а здесь, в "Снобе", все правильно.
Виктория Токарева, как знающая, много мышковавшая лиса; Сергей Шаргунов – в полувоенном. Татьяна Толстая – на уплывающем темном фоне, повторяющем бархат глаз и шелк волос, – лучше, по-моему, невозможно, – хорошо бы роман "Архангел Д." этому портрету соответствовал полностью. Фрагмент по крайней мере дает надежду. Смешной Прилепин, забавный Шишкин, закрытый Юзефович, Терехов, который дурачится, невозможная красавица Алиса, измученный страстями Ипполитов и чуть улыбающийся Лимонов – такими мы их не видели. Но увидел же фотограф Данил Головкин.
Это – не паспортная фотография, это вместо критики – вглядывание в писателя. Чем упорнее вглядываешься, тем лучше понимаешь автора, которого, может быть, только предстоит прочесть. Столь же изысканно решены и "книжные" иллюстрации – искусство, практически утраченное. (Как и искусство перевода, – вот уже и конгресс переводчиков собираем, а мастера перешли в мир иной, почти не оставив внимательных учеников.) Здесь то же, что и с фотографией, – попадание в цель и даже больше, чем в цель: если текст слабее картинки.
Включая зрение, журнал расширяет восприятие. Традиционный журнал аскетичен. Он дает только буквы: остальное – ваше воображение. Без границ. И наконец, последнее. "Русский пионер" при всех его претензиях, колонках, романах Натана Дубовицкого, как законченных, так и нарочито незавершенных, не вызывает у меня другого желания, кроме как пожать плечами. Литературный "Сноб" – другое дело: здесь не ревность, а радость. И даже не за сам журнал, а за ту "температуру по больнице" современной прозы, которую он весьма доказательно продемонстрировал.
Литературные амбиции новых журналов свидетельствуют о сдвигах и изменениях – не в самой литературной реальности, а в обществе.
Строго говоря – ожидания (если даже они связаны с литературой) были совсем другими. И ряд имен должен был быть совсем иным: Полина Дашкова, Дмитрий Глуховский… Ну Сергей Минаев. Даже Улицкая. Ну даже Веллер с Кабаковым или Дмитрий Быков, самый плодовитый писатель нашего не очень плодотворного времени, размножающийся в газетах, журналах и на ТВ клонированием самого себя, Дм. Быкова, – почти всегда, впрочем, остроумного. Так нет – теперь разворачивается литературная кампания совсем иного рода.
Серьезный автор настоящего толстого журнала становится автором "Сноба" – на переходе в модные писатели.
С Лимоновым, Шаргуновым или Прилепиным здесь как раз дело обстоит понятнее – политическая составляющая их литературной известности и карьеры очевидна. Здесь и репутационно-биографический ряд, включающий тюремное заключение, и лидерство в партии (Э. Лимонов), и участие в боевых действиях в Чечне плюс активная работа в нижегородском отделении все той же НБП (3. Прилепин), и недолгое, но живо запечатленное в прозе счастье пребывания на верхушке партии "Справедливая Россия" (С. Шар-гунов). Так что известность их поддержана, если не обеспечена, общественно-политической активностью (в разной степени, конечно: в случае Шаргунова это не столько активность, сколько активничанье).
А вот перевод Михаила Шишкина из элитарных в модные писатели – это совсем другое дело. Неожиданный – не переход, а именно перевод состоялся на глазах изумленного читателя. Хотя главной, направляющей силой этого перевода стал вовсе не журнал "Сноб" – он только выявил и закрепил этот перевод, – а издательство "АСТ".
Это не результат творческого поведения писателя, а результат стратегии издательства. Его служб – PR и распространения. Как вообще успех в современном мире потребления – результат рекламы.
Но рекламы совсем другого, более изощренного характера.
Не от щита (рекламного), а от премии.
Рекламный щит хорош (и срабатывает) для Татьяны Устиновой, Поляковой, Сотниковой, Полины Дашковой. Кстати, Д. Донцовой он уже не требуется – но там задействованы другие технологии, прежде всего – создание своего индивидуального мифа.
У Донцовой это происходит через "автобиографическую" книгу, с воспоминаниями об отце, Аркадии Васильеве, писательском функционере, – как он чуть ли не дружил с Владимиром Войновичем, прогуливая вместе собачек… В свой миф, как в авоську, складывается все: от волшебного избавления от смертельной болезни до фотографирования в обнаженном виде (а ведь далеко не юная леди, мать семейства, дети давно взрослые, – как бы не бабушка). На что не пойдешь – ради укрепления мифа-то.
Но вернемся к новой стратегии новых журналов. На самом деле литературные рельсы уже прокладывались – в течение последних лет – Александром Кабаковым: в журнале РЖД "Саквояж", где он служил главным редактором (журнал с шести-, если мне не изменяет память, миллионным тиражом, о чем поведал в одной из телепрограмм сам редактор; правда, распространяется он насильственным путем – как купейное приложение к железнодорожному билету), есть такой формат: в течение года в каждом выпуске, ежемесячно, один и тот же автор печатал по новому рассказу (Дмитрий Быков, Ольга Славникова, Евгений Попов уже отработали свою дюжину и написали – фактически по сборнику рассказов, один из которых номинировался на "Большую книгу" и даже вошел в шорт-лист – "Любовь в седьмом вагоне" О. Славниковой).
А еще до "Саквояжа" был "Новый очевидец" – тоже с литературными амбициями, и заместителем главного редактора там работал тот же Кабаков: рассказы тоже были эксклюзивными для данного издания.
Не буду о "Плейбое" – его лит. амбиции почти угасли. Были еще скабрезные рассказы Нины Садур в журнале "Cat\'s", текли мелодраматические слюни и сопли в "Космополитене"… но это все и рядом не стоит с вызовом "Сноба".
На самом деле, чем больше вызовов и амбиций, подкрепленных хорошим гонораром, – тем лучше для писателей, а значит, лучше для литературы в целом. Ведь это несерьезно – делить ее на отсеки для бедных и богатых. Ван Гог нищим умер, а сколько стоит, – простите за банальное напоминание.
Сколько ни поливали "толстожурнальную" прозу, сколько на нее ни вешали собак, как только ни обзывали – однако пришла пора, она влюбилась, в "Сноб" пригласили писателей, заботливо выращенных и поддержанных толстыми литературными журналами: и "знаменских", и "новомирских", и "октябрьских", и "дружбо-народных" Л. Юзефовича и А. Терехова, Л. Петрушевскую и М. Шишкина, Т. Толстую и А. Геласимова, С. Шаргунова и А. Ганиеву.
Вот так.
II. АКУПУНКТУРА
Смена элит в литературе
Литература сегодня отделена от политики, как церковь от государства. Хотя и в случае литературы, и в случае церкви бывают исключения, весьма симптоматичные.
А есть еще и параллели.
Вот, например, в последнее время политологи озаботились сменой элит. Собравшись на дискуссию (типа политзаседание) в Александр-хаусе, интриговали насчет элиты. Решали: сами назначим (к следующему сбору постановили каждому принести списки) или все-таки сама проявится. Сюжет для раннего Искандера. Когда он еще не был элитой. Литературной.
В литературе смена элит тоже происходит. Но более естественным путем. Кто-то умер, кто-то исписался. Правда, и здесь много загадок: умер, так и вошел, наоборот, в классики; давно исписался, а из элиты никак не уйдет. И здесь кураторы берут неорганизованное дело, интригующее непредсказуемостью, в свои крепкие руки.
Двадцать два года прошло с того исторического момента, когда доклад из рук падающего в обморок генсека советской литературы Георгия Маркова подхватил разведчик Владимир Карпов. Вот оно, эффектное начало бурной смены элиты. Исчезающей элиты – элиты назначенной, элиты советской литературы, так называемого "секретариата". То есть номенклатуры.
Что такое была эта номенклатура? А то, что если ты уже куда назначен, то не исчезнешь. Журнал Твардовского разгромили, а Лакшина перевели – с сохраненным окладом жалованья – в "Иностранную литературу".
Первая смена элит: 1986–1990. Редакторами журналов назначены Бакланов и Залыгин. Шестидесятники получают второй шанс. Эмиграция – тоже. (Покойники переходят в вечность в статусе литературных классиков.) Топ-пятерка: А. Битов, Ф. Искандер, Ю. Карякин, В. Аксенов, В. Войнович. Возможны варианты.
Вторая смена: 1991–1995. Сеанс исчезновения – секретариат "большого" и "малых" СП революционно сменяют демократы; с бюрократическими правилами в новых условиях они не справляются, не успев оформиться как элита, исчезают с литературной карты. Моду и тренд определяет андеграунд. Топ-пятерка: Дм. А. Пригов, Т. Кибиров, С. Гандлевский, Л. Рубинштейн, С. Соколов. Возможны варианты.
Третья смена: 1998–2000. Шестидесятников, эмигрантов третьей волны и "андеграунд на рельсах" начинают теснить сорокалетние – далекие как от андеграунда, так и от шестидесятников. Моду делают и в топ-четверку входят Т. Толстая, В. Пелевин и, конечно, Б. Акунин с В. Сорокиным.
Смена элит № 4: 2000–2007. Приходят те, в ком больше энергии, кто в принципе ничего не желает знать о предыдущих "элитах". Они далеки как от "советского", так и от "антисоветского": М. Шишкин, Д. Быков, А. Илличевский, 3.Прилепин и др.; сами делают себе пиар (и их раскручивают), берут не только "свежестью и силой", но и порой эгоизмом (если не нахальством). Кое-кто.
И, наконец, пятая смена элит. Культивируемые разнонаправленными и даже эстетически враждующими изданиями двадцати с небольшим – летних, от "традиционалисток" Валерии Пустовой и Василины Орловой до авангардных, как им представляется, Ники Скандиаки и Марианны Гейде. Все это еще совпало с проплаченным азартом политпоиска молодых: от "наших" до "молодогвардейцев", нынче за ненадобностью расформированных. Издания, стараясь успеть за новым комсомолом, переманивают их, пытаясь построить на старом месте новые декорации.
И создается парадоксальная ситуация: самые сильные из пятидесятилетних – вне зависимости от их продажного успеха-неуспеха – попали в зазор. Условно говоря, они попали между нисходящим и восходящим потоками в литературе.
Ими не интересуется элита "старшеньких" – они для нее слишком соперники.
Они не интересны властям (предпочитают молоденьких). Здесь можно собрать совсем разных – от Андрея Дмитриева до Анатолия Королева, от Алексея Слаповского до Геннадия Русакова и Евгения Шкловского. Что-то не складывается – не в их судьбе даже, а во внимании к смыслу того, что они пытаются сказать. Производителям литературной моды они сегодня не нужны. Тем, кто, создавая моду, воображал, что создает элиту. Впрочем, каковы мы, такая у нас и элита: элита в литературе, как и в политических мечтаниях Вл. Суркова, является суммой технологий.
Были ли попытки сформировать – в противовес элите – контрэлиту? Да, были. И очень громко заявленные. Антибукер. "Нацбест". Чем кончилось? Тем, что контрэлиты слились с элитой – о чем свидетельствует выбор разных, элитных и контрэлитных, жюри.
Кто остается "переходящим призом": от элиты – к элите? Кто остается – тот и останется.
А пока приходится утешаться "элитным" Сергеем Минаевым. Ведь именно он, и только он, а не Маканин, не Петрушевская, не Чухонцев, не Кибиров, не Гандлевский, представлял литературную элиту на семинаре "Новая элита России".
Златая цепь и небо в алмазах
Год выдался чрезвычайным – в пожарах запылала треть центральной России, – отсюда, конечно, и ожидаемый неурожай. Впрочем, мы привыкли, что фрукты в последние десять лет у нас в Москве на прилавках исключительно среднеевропейские; но привыкнуть к отсутствию вкуса у среднеевропейского яблока у меня никак не получается, при всей моей расположенности к Евросоюзу.
В совершенно противоположном духе дело обстоит с литературными юбилеями: год в России выдался необыкновенно ими насыщенный. Плодовитый.
Судите сами.
Сто пятьдесят лет – со дня рождения Чехова, – по числу постановок пьес в мире Чехов занимает второе место после Шекспира. Свидетельство мирового значения неувядающего творчества Чехова – и чеховские театральные фестивали, и конференции, "круглые столы", симпозиумы, новые переводы.
Сто лет – со дня потрясшего Россию и весь читающий мир ухода из Ясной Поляны и смерти Льва Толстого.
Сто сорок лет – Ивану Бунину, вынужденному эмигранту, полжизни проведшему и умершему во Франции, первому нобелевскому лауреату среди русских писателей.
Сто тридцать лет – со дня рождения поэта Александра Блока, оставившего нам грандиозные и опасные символы России. Как сказал о его смерти (в августе 1920-го, в голодном Питере) критик Корней Чуковский: "Съела-таки его Россия, как чушка своего поросенка".
Сто двадцать лет – со дня рождения Бориса Пастернака, еще одного "prix Nobel", автора романа "Доктор Живаго". Он умер от скоротечного рака легких – болезни, скорее всего, возникшей в результате травли, развязанной властями.
Сто лет – Александру Твардовскому, возглавлявшему самый либеральный литературный журнал советского времени – "Новый мир". Это он, Твардовский, напечатал у себя в журнале в 1962 году повесть Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича". И реакционеры, называвшие себя писателями, никогда этого ему не простили, затравили; он и его редакция жили в кольце доносов, редакцию журнала разгромили – и Твардовский скончался преждевременной, конечно, смертью.
И наконец в мае был отмечен юбилей Иосифа Бродского – двумя представительными международными конференциями в Санкт-Петербурге, выпуском новых книг и мемуаров, художественным фильмом режиссера Андрея Хржановского. Последний русский нобелиат так и не приехал в Россию, куда его активно зазывали начиная с 1989 года. "Он умер в январе, в начале года", как писал сам Бродский об Одене. Умерший в 55 лет поэт невольно предсказал время года своей более чем преждевременной смерти в Нью-Йорке.
Вот такой урожай очень значительных для русской литературы – и очень грустных, если задуматься, юбилеев.
В начале новой русской словесности, ее литературного языка, многообразия жанров, как в прозе, так и в поэзии, стоит Александр Пушкин. Фигура не очень понятная иностранцам, которые охотно читают и чтят Достоевского, Толстого и Чехова, – но не Пушкина. Французы, с которыми я это обсуждала, видят в пушкинской поэзии лишь адаптацию ему современной французской.
Да, у Пушкина-лицеиста кличка была – Француз, и французский язык (как было принято тогда во многих дворянских семьях) был первым его языком – языком, на котором с ним разговаривала мать (а ее он, как выясняется, не любил). На русском же языке с ним говорила – и рассказывала ему сказки – няня, и именно ей, ее памяти он посвятил самые нежные стихи.
Пушкин совершил литературный подвиг: привил к русской литературе (ему на тот момент доставшейся) достижения французской. Модернизировал ее – примерно та же работа, которую через каких-нибудь полтора столетия сделает Иосиф Бродский, модернизировав русскую поэзию, привив ей достижения англоязычной Музы последних столетий.
Так вот, у Пушкина есть чудесные, с детства всеми нами любимые стихи:
У Лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том,
И днем, и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом.
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказки говорит.
Там чудеса. Там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит.
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей…