В мировой "двадцатке" выраженность литературной задачи несомненна. Цель каждого сочинения, от "Путешествий Гулливера" до "Гордости и предубеждения", все-таки не жизнь, а искусство. Физиологический очерк и "натуральная школа" остались в заднем ряду – куда им до стилистической изощренности Гоголя и преодолевшего "натуральность" метафизика Достоевского (хотя первый ее породил, а второй из нее вышел)!
Неслучайно так скудна отсылками к современной русской словесности книга "Поэтика: словарь актуальных терминов и понятий", вышедшая под редакцией Н. Д. Тамарченко (2008). Хотя особенность "Поэтики" – постоянная обращенность к художественным текстам.
И кто же из современников здесь процитирован или хотя бы упоминается? Вл. Сорокин, В. Пелевин (гротескный образ; гротеск), Б. Акунин (детектив), И. Бродский (всего 14 отсылок), Б. Ахмадулина и А. Вознесенский (вариация), В. Гандельсман (неориторика). В. Высоцкий, С. Довлатов, Венедикт Ерофеев. А. Кушнер, Ю. Мамлеев, И. Машинская и Б. Хазанов (эпиграф). Вс. Некрасов (парадигмы художественности, центон), М. Рощин (пролог), О. Седакова (стансы). Т. Толстая (антиутопия), Л. Улицкая и А. Чудаков (идиллия), Г. Сапгир и Т. Щербина (незаконченность текста), О. Чухонцев (стихотворная повесть). Вычесть поэтов (они "сознательнее" держат форму) – прозаиков останется кот наплакал.
Современный писатель – всё больше "о стране и народе" и всё меньше о тексте, о слове. От модных и высоколобых до массовых и народных, от просто реалистов до реалистов новых, размахивающих этим термином, борющихся за приоритет: кто сказал первый? Но первый или последний – неважно.
Пренебрегающий возможностями и более того – обязанностями.
Упущенная выгода – экономический термин. Прибавим его для наглядности к умозрительной поэтике современной русской прозы. Упущенная выгода точно поставленной литературной цели.
Гламуризованный сырок
В одной из рабочих тетрадей Варлама Шаламова есть запись: "Мне нужно сжечь себя, чтобы привлечь внимание". Внимание бывает разнокачественным. Можно отнестись с радостью к тому, что увесистый шаламовский том под общим названием "Несколько моих жизней" вышел в издательстве "Эксмо" неплохим (4 тыс. экз.) тиражом. Но чувство живейшей радости быстро сменяется разочарованием: в томе, собравшем письма Шаламова, его автобиографическую прозу, следственные дела и записные книжки, научно-справочному аппарату уделено очень мало книжного пространства (комментарий к трем следственным делам уместился всего на двух с половиной страницах). Что можно понять из писем Шаламова Пастернаку (поименованному, кстати, в содержании инициалами Б. И.) или Солженицыну, если читатель не в курсе развития их отношений? Почти ничего. Ни контекста, ни расшифровки подтекста. Или комментарий дается, мягко говоря, полемически односторонний. Например, о Солженицыне в примечаниях сказано так: "В общем, спасался, ничем не брезгуя, шагая по головам" (с. 679).
Бесконечно тиражируют, пересоставляя, и стихи Анны Ахматовой. Только что на "круглом столе", проходившем в Музее-квартире Ахматовой в петербургском Фонтанном доме, почтеннейшей публике были продемонстрированы увесистые тома-кирпичи и малые томики, украшенные знаменитым ахматовским профилем на аляповатых обложках. Стихи напечатаны на страницах с "изячными" виньетками. Текстология тут не ночевала. Труды, которым годы жизни отдают текстологи (например, Наталия Ивановна Крайнева, много лет готовившая и сейчас наконец выпустившая [52] откомментированный том "Поэмы без героя"; собравшая самый выверенный двухтомник ахматовских произведений [53] ), для издателей, которые варят и будут варить свой супчик из Ахматовой, не существуют. Им выверенных текстов не требуется. Поскорее отшлепать тираж и получить прибыль, собрать деньги. Полученные от читателя, который, конечно же, купит Ахматову! И чем она будет "краше", тем скорее купит. А то, что ошибки от издания к изданию накапливаются, волнует мало кого, кроме специалистов (например, горячо выступавших на "круглом столе" Р. Д. Тименчика – автора "Анны Ахматовой в 60-е годы", Н. И. Крайневой или составителя "Летописи жизни и творчества Анны Ахматовой" В. А. Черных).
Тексты искажаются, выходят с ошибками – искажаются и судьба, и облик Ахматовой. Недаром, видимо, сама А. А. так заботилась о точных данных и крайне щепетильно относилась к покушениям на свою биографию.
Спуск с исследовательских высот к полуглянцевой ("Ахматовой без глянца") и глянцевой беллетризации отличается весьма характерными мелодраматизацией, романтизацией, пафосностью. И – безвкусицей, особенно режущей слух в повествовании о поэте с абсолютным вкусом. "Вот только что взлетевшая на гребень волны, игривая и бурлящая, – и уже оседающая кружевом на песке, покорно и бездвижно" – так нынче пишут и о Цветаевой, и об Ахматовой.
Сам поэт – культурный герой. Полубог в наших эклектических национальных святцах. Именно отсюда идет особый "культ" того или иного поэта, от Пушкина или Есенина до Ахматовой. Отсюда и гадкое нынешнее стремление все развенчать, втоптать в грязь, смердяковщина. Да, никто не хочет даже упоминать Катаеву с жиреющей на глазах "АнтиАхматовой", но ведь до нее был Жолковский – и много чего "позволил". Признаюсь, в преддверии ахматовского юбилея я боялась еще вот чего: бренд Ахматова никому не принадлежит и в отсутствие собственника может быть захвачен (и захватан) любыми руками. К примеру, выпустят горький шоколад "Ахматова", с ее черным по золоту профилем, духи "Анна всея Руси", ожерелье, шарф, кресло "Ахматова". Вал изданий и переизданий с тиражируемыми ошибками свидетельствует об отсутствии догляда. Академического же издания нет и пока не предвидится.
Этот книгоиздательский вал никак не корреспондирует с национально-государственным отношением к культурному герою. Так, в юбилей Гоголя – 200 лет! – не было проведено даже торжественного вечера того масштаба, которого столь крупная дата заслуживает. Замечательно, что первым лауреатом премии Гоголя стал Юрий Манн – но в Риме. А что в Москве? В Москве культурные герои – и их персонажи – востребованы как однодневно-политические символы ("Тарас Бульба").
В ходе работы "круглого стола" в Музее Ахматовой была затронута именно эта тема: тема государственного пантеона, условно говоря. Были помянуты и 1937-й, и 1949-й – с их государственными юбилеями Пушкина. Константин Азадовский, напомнивший об этих государственных действах, призвал привлечь государство к решению проблем и реальной помощи "юбилярам".
Да, нефть и газ – ресурсы исчерпаемые, а культура – неисчерпаемый капитал. Только уж лучше пошлость романизированных биографий и книжных обложек, лучше фантики и конфетки, духи и ожерелья, чем огосударствление поэта, как в 1937-м или в 1949-м.
Роман Тименчик на извечный русский вопрос о том, что же делать в создавшейся юбилейно-неюбилейной ситуации, ответил: всем оставаться на своих местах. Специалистам – продолжать свои исследования; научным редакторам – готовить выверенные издания; литературным критикам – стоять на страже вкуса, готовить общественное мнение, атмосферу, среду. Отторгающую или, напротив, поддерживающую. Репутационную среду.
Боюсь, что дело не в среде: среда-то есть, в чем убеждают и собрания, подобные случившемуся. Но мнение среды плохо или совсем не распространяется, вот в чем проблема. Среда становится все уже, все изолированней от публики, которая если и раскупает, то Ахматову лубочную. Впрочем, есть чему удивляться, если в "национальной" газете "Известия" супчик из Ахматовой (выпуск в день рождения А. А.) сварил К. Кедров, щедро присыпав его специфическими специями: единственное, что процитировано в юбилейной статье, это стихи, славящие Сталина. Которые сама А. А. заклеивала при дарении книги.
Однако не все так плохо. Пусть будет и глянцевая, и антиглянцевая Ахматова; пусть будут фильмы, удачные и малоудачные; пусть будет Светлана Крючкова с великолепным чтением стихов, за что ей простится участие в фильме "Луна в зените"; пусть будет три памятника в одном городе. А есть и подарок – кроме обширнейшего тома, подготовленного Н. И. Крайневой, еще и белая тетрадь "Пушкин. Ахматова. Феничев" с послесловием Аркадия Ипполитова, готовившего "Фонтанную" выставку. Короче: приходит призрак А. А.; но "древний рефлекс с эффектом парализующего страха <…> тут не сработал".
Все лучше, чем 1937-й с Пушкиным.
Или – Пушкин в 1937-м.
Литература и фальсификация
Принятие закона, направленного против "фальсификации отечественной истории", создание соответствующей (конечно же, высокой и ответственной) комиссии, которая должна при всей строгости блюсти соответствие, отстреливая имена фальсификаторов, открывает для современной русской словесности запасной, но десятилетиями проверенный путь. Жива еще память об уголовной статье, преследовавшей "клеветнические измышления". От них, этих "измышлений", за которые полагался серьезный срок, до обвинений в фальсификации не столь уж длинна дорога. Что предпринимала словесность? Огибала препятствия, прекрасно владея эзоповой речью. Конечно, была она отчасти рабская, то есть рабством обусловленная, но освобождала сознание читателя, вступающего в договор с писателем, и вела к расцвету метафорики (см. эссе Иосифа Бродского и диссертацию Льва Лосева, ставшую книгой).
Наступление гласности ознаменовалось сменой языка – приходом прямой речи, недвусмысленной и ясной, но и освобожденной от требующей дешифровки сложности. Не прошло и полутора десятилетий, как эта прямая речь дала свои плоды в прозе "новых реалистов" с их социальностью. Тема и проблема, герой и его поступок опять стали важнее языка и стиля: прямая речь не требует изысков, более того – избегает их. Правда о "чеченских" (русских) солдатах, правда о русскоговорящем, правда об офисных менеджерах и т. д. – ничего, кроме правды. Привет "Новому миру" Лакшина и Кардина (боровшемуся с историческими фальсификациями). На этом фоне даже роман Владимира Маканина "Асан" действительно выглядит – и отчасти является – притчеобразным, а его рассказ "Кавказский пленный" – написанным стилистически затейливо. Хотя Маканин во многом оставил свои метафорические сюжеты в прошлом, но это такое прошлое, которое даром не проходит.
На самом же деле вся художественная литература – фальсификация. Всего двадцать лет назад вся "военная" проза проходила (непременное условие для публикации) через ПУР, нещадно цензурировавший отступления от дозволенного – вплоть до того, что Вячеславу Кондратьеву "срезали" количество водки, выпитой бойцами. Это комическая сторона, но есть и трагическая. Стоит прочитать письма Виктора Астафьева, чтобы понять, какие препоны преодолевала не соответствующая государственной "окопная правда".
А что делать с романом Георгия Владимова "Генерал и его армия" – из-за его Власова весь роман можно обвинить бог знает в чем, стоит только захотеть.
Это значит, что прежде всего под "фальсификацию истории" – и даже под позорный для страны государственный догляд за военными прозаиками – подпадают те, кто свободно писал и пишет об афганской, чеченской, Второй мировой войнах и кампаниях. Немок в освобожденном Берлине насиловали? Копелева под статью. Власов был неоднозначной фигурой? Владимова туда же. А Жуков? Жертвы? Его собственные мемуары? И вообще – генеральские мемуары? Это фальсификация или частичная правда? А где правда о Катыни? О перемещенных народах?
О пересмотре результатов Второй мировой. Да они ведь уже пересмотрены и продолжают пересматриваться – начиная с падения Берлинской стены в ноябре 1989 года. Все отпадение так называемого "восточного блока", конец Варшавского договора – это пересмотр, который произвела сама жизнь, новая история.
Живая история людей, все время прибавляющаяся и видоизменяющаяся, далека от скрижалей, начертанных властью. Напомню хотя бы о последних романах Петера Эстерхази и "Луковице памяти" Гюнтера Грасса, о спорах вокруг них, наконец о тиражах. "Луковица памяти" вышла в Германии – в первые полгода – полумиллионным тиражом. Потому что общество реагирует всеми своими нервными окончаниями на пересмотр истории, в данном случае личной, предпринятый Грассом. А ведь переводчица Евгения Кацева – в годы войны морской старшина – разорвала с ним дружеские отношения после предыдущей его книги, "Траектория краба".
Не пора ли современной русской словесности заняться работой памяти? Нет, она ждала и ждет – не знаю чего. Дождалась комиссии.
Но ведь у нас, куда ни кинь исторический взгляд, именно там настоящая, в отличие от художественной, идеологическая фальсификация. Будь то сокрытие данных об организованном голоде или минимум информации о саперных лопатках 9 апреля 1989 года в Тбилиси. Гласность, перестройка, Первый съезд народных депутатов, Сахаров, его смерть, история Собчака, его смерть… Где сегодня правда об этих событиях? Где фальсификация? В день рождения Сахарова, 21 мая, в Фонде Горбачева проходил "круглый стол", посвященный двадцатилетию Первого съезда. И правда Юрия Афанасьева – его интерпретация, комментарий и т. д. – сильно отличалась от "правды" Вадима Медведева, или Роя Медведева, да и самого Михаила Сергеевича, которому принадлежит бессмертная фраза у трапа самолета, доставившего его с семьей из Фороса: всей правды я все равно никому не скажу.
Трудно быть историком в России, еще труднее – историческим писателем. Романы и повести Юрия Давыдова пользуются несомненно меньшим интересом, чем историческая попса Радзинского. Владимира Шарова на страницах того же самого издания, где был напечатан его роман "До и во время" ("Новый мир", 1993, №№ 3–4), обвинили в злостной исторической неправде сами сотрудники журнала "Новый мир". Они буквально восприняли исторические сдвиги ("Сор из избы"), намеренно произведенные Шаровым, – впрочем, и до сих пор Шаров следует своей псевдоисторической поэтике. Невзирая на обвинения, кандидат исторических наук писатель Владимир Шаров продолжил печатать свои романы-фантасмагории в обличье исторических романов. Перелицовкой и метафоризацией истории занят Владимир Сорокин в своей дилогии, Татьяна Толстая в романе "Кысь"; успешно переплетают исторические ниточки и Леонид Юзефович, и Борис Акунин. В общем и целом писатели, обращающиеся к истории, как будто только тем и заняты, чтобы ее деканонизировать. Обстоятельства крепчают, но если придется сделать историческую петлю и вернуться к Эзопу, то перспектива для литературы грустная. Если не сказать – тупиковая.
Попасть, задержаться, остаться
В недавнем интервью газете "Ех Libris НГ" Валерия Нарбикова, ныне почти забытая, а лет двадцать тому назад модная молодая писательница (ее благословил в тогдашней "Юности" Андрей Битов), строго указала на то, что мне давно следует понять: времена Юрия Трифонова прошли. Упрек в собственной отсталости смиренно принимаю, упрек Трифонову– нет. Это времена Нарбиковой прошли: сейчас она напомнила о себе – правда, всего лишь интервью, а не стихами и не прозой, – и слава богу.
И призадумаешься: а где они, в недавнем прошлом – восходящие звезды новой, свободной российской словесности? Где Денежкина, без упоминания которой не обходилось ни одно литературно-критическое высказывание? Где Нарбикова? И почему замолкла так надолго, а от ее "Около" и "эколо" если что подзадержалось в моей литературной памяти, то исключительно первая фраза?
В литературу трудно попасть, еще труднее задержаться и практически невозможно в ней остаться – так, кажется, утверждал Корней Чуковский (который как раз относится к победителям).
Где Сергей Каледин, чем он занят, кроме благородного дела снабжения книгами тюремных библиотек? Где его проза, тоже лет двадцать тому назад задевшая читающую публику, несмотря на конкуренцию со стороны публикуемых бок о бок Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Бориса Пастернака (на тех же страницах тех же журналов, где увидели свет "Смиренное кладбище" и "Стройбат")? Почему такая короткая жизнь у постперестроечных бестселлеров?
А Юрий Трифонов, несмотря ни на какие перемены (умер он в 1981-м – за пять невыносимо долгих лет до начала журнального и книжного бума), на своем литературном месте. (Кроме, пожалуй, "Обмена", над сюжетом которого нынче можно горько усмехнуться.) "Время и место" – так назывался его последний роман. Время "Дома на набережной", несмотря на перелом костей подлинника, предпринятый в телеверсии, за которую изготовителям стоило бы уши оторвать, не пройдет никогда: эта проза неотменима социально-политической конъюнктурой, потому что не обслуживает (как в положительном, так и в отрицательном смысле) исторический момент. В "Доме…" нет ни слова о Сталине, о лагерях и репрессиях, но это жесткий анализ и одновременно памятник тоталитарной эпохе. В других искусствах, важнейшим из которых является кино, с "Домом на набережной" сопоставим только феллиниевский "Амаркорд".
Из уникального художника делали исключительно социального писателя, который теперь, по мнению Нарбиковой, пользуясь выражением ее литинститутского наставника, – "устар.". То, что сегодня активно присутствует в литературно-критических выборках современной прозы, тоже связано с исключительной социальностью. Только это сегодня цепляет белинских, которые одновременно метят в гоголи: чеченская война, антиутопия, кризис, офисный планктон. И не только наших белинских цепляет, но и западных издателей. Зачем им Маканин? Зачем им Бабченко? Потому что – чеченская война, а о кричащих различиях между ними (см. их переписку через "Новую газету") в бизнесе издательском нет дела. Издатель хочет денег (как Асан). А ведь и Герман Садулаев интересен отнюдь не чеченством своим, а попыткой изобретения новой поэтической мифологии. Это лишь один, но выразительный пример, к которому легко добавить и Романа Сенчина, и Захара Прилепина, с их "проклятой социальностью". Социальность, тем более жгучая, даже ранящая, проходит – литературное качество остается. Хорошо бы об этом помнить, выдавая авансы. И вспоминая тех немногих живых писателей, которых уж нет среди живущих.
Впрочем, имя Юрия Трифонова ставят ныне и в одобрительный список – среди эпигонов вроде Константина Федина и политических графоманов вроде Николая Шпанова (это делает Дмитрий Быков в журнале "Русская жизнь").
Итак, модная тенденция – игра на повышение советских писателей в широком ассортименте, от Федина и Панферова до "мобилизатора" Николая Шпанова, – присутствует сегодня в общем литературном пространстве одновременно с игрой на понижение русских писателей советского времени.
Впрочем, если эпигонов, графоманов и пустозвонов повысить, а писателей настоящих – снисходительно понизить, определится уровень симпатичной посредственности, на котором можно легко разместить кого заблагорассудится.
Включая самих себя.