Безапелляционная уверенность в собственной гениальности – вещь для литератора небесполезная, однако неуверенность продуктивнее, как смурное настроение для интеллектуальной работы продуктивнее отличного расположения духа в солнечную погоду. Я только что вернулась с Лондонской книжной ярмарки, в которой благодаря Academia Rossica прописалась Русская литературная неделя. Среди прозаиков там был представлен и Александр Терехов с только что выпущенным издательством романом "Каменный мост" (в представленном списке "Большой книги" он фигурировал еще анонимно, как рукопись). Терехов сочинял роман понемногу, двенадцать лет, судя по датам 1997–2008, которые выглядят обозначением рождения и смерти на памятной плите. Не просто долго, а очень долго. Читатели о Терехове, надеюсь, вспомнят, вспомнят о "Крысобое", вспомнят о "Бабаеве". Хотя вообще-то такими промежутками Терехов рискует утратить свою потенциальную аудиторию. Ведь получается так: "попасть", а не только "задержаться" или тем более "остаться" ему надо фактически каждый раз заново.
Погоды в Лондоне стояли прекрасные, расцвели магнолии, каштаны, черемуха; напрягать мозг совершенно не хотелось. Тем не менее книгу Терехова я, по настоятельной рекомендации редактора Елены Шубиной, с собой взяла. И даже в перерывах между выступлениями – от Михаила Шишкина до Умберто Эко – читала. До конца пока не дошла, каюсь, поэтому я не об этой книге, обложка которой, и герои, и сюжет прямо отсылают к "Дому на набережной". Да, большая книга, раз в шесть больше трифоновской. Но, открыв повесть Трифонова, закрыть ее, не дочитав до конца, было невозможно.
Как же это устроено? Как вообще появляются на свет такие тексты? И уходят ли они от нас? И кто в этом сиротстве виноват, если не мы сами, так стремящиеся "попасть, задержаться, остаться", что готовы для этого вытоптать доставшуюся в наследство литературную территорию?
Потрендим?
Когда президент Медведев поздравляет советского писателя Бондарева с юбилеем ("Выдающийся прозаик, публицист и общественный деятель, Вы являетесь признанным классиком современной отечественной литературы"), это не удивляет: эстетическая ответственность не вменяется президентам в должностные обязанности. В отличие от литераторов. Поэтому когда Захар Прилепин квалифицирует автора романов "Берег", "Игра" и пр. как "фигуру мировой литературы" и пишет, что "это чистый, крепкий, мужественный писатель, и как писатель военный он просто недосягаем" ("Газета", 16.03.09), то вопрос об эстетической совести писателя все-таки возникает. А когда генералу советской прозы посвящает целиком восторженную колонку в прогрессивном The New Times пламенная демократка Новодворская, то можно поинтересоваться насчет не только эстетических критериев: мрачная роль юбиляра в создании печально знаменитого "Слова к народу" хорошо известна. О чем у Валерии Ильиничны ни слова, хотя, хваля Бондарева, она использует его идеологически – противопоставляя "идеям" Сергея Шойгу. Но дело не в идеологии – дело в эстетической дремучести, когда "толстовско-шолоховское" (характеристика, данная Бондареву Прилепиным) современный литератор не в силах отличить от эпигонского.
Поэтому столь насущным (хочется написать "носущным") стало появление новой литературной премии "НОС". Премии, в которой для псевдо– и врио-писателей, для эпигонства и вторсырья места, я так надеюсь, изначально не предназначены. Главное в новой премиальной идее, как я понимаю, – прозрачность принятия решений в живой дискуссии с интеллектуальным, в том числе литературным, сообществом.
Идея премии, учрежденной Фондом Михаила Прохорова, представляется мне одновременно игровой и серьезной. Хорошо придуманной. Остроумной. А когда устроительница премии Ирина Прохорова вышла на сцену театрального центра Вс. Мейерхольда, нацепив бумажный белый нос, собравшаяся литературная и окололитературная публика совсем развеселилась. Изобилие – тут и "новая словесность", и "новые смыслы", и "новая социальность". Правда, социальность, даже новая, вряд ли реализуется в новой, не будем употреблять модного словечка "инновационной", словесности, – но на этот вопрос, как и на возникающие другие, ответит первое же обсуждение жюри, в котором литераторы на вторых ролях.
Почетные места пока отданы представителям других профессий, нелитераторам: телеведущему (образован новый премиальный пост: президент премии; им стал Николай Сванидзе) и социологу (председатель жюри – Алексей Левинсон). Вполне вероятно, что учредители премии и оргкомитет меньше доверяют профессионалам, тем более что "основная задача проекта – усовершенствовать институт отечественной критики путем модернизации жанра литературной премии". Так что симпатичные премиальные суммы предназначены прозаикам, а критиков подвергнут усовершенствованию путем открытой дискуссии о критериях. И правильно, потому что о критериях, об эстетических ценностях, как показывает практика, с чего я заметку и начала, – литераторы не задумываются. А первой по счету (на страничке "Концепция, цели и задачи премии") выдвинута задача "выявления и поддержки новых трендов в современной художественной словесности на русском языке". Ну уж если "на русском" – не трендов, а хотя бы направлений!
Слова в литературном деле более чем важны. Слова-сигналы. Напишешь инновационный – так и тянет продлить тремя еще словами на букву "и" из нацпроекта. Какого – уж и не припомню, теперь все вытеснили слова на букву "к". "Критика", "критерии", "кризис" – слова общего происхождения.
Но придираться хочется. И не только к словам, но и к цитатам, и к именам, и к отсутствию таковых – если уж печься о критиках.
В отсутствие оных профессию осваивают не только Прилепин с Новодворской: поэт Глеб Шульпяков в "Новой газете" опубликовал весьма раздраженную заметку о спецпоэзии фестивалей и чтений, подменившей поэзию как таковую, – согласна, но где имена? Один только тренд. Но этого мало! Нужны адреса, явки. Подробности. Аргументы и факты!
А вот другая заметка – с трендом в бренды. Дмитрия Быкова в "Известиях" (23.03.09). Понимаю, что времени нет, что автор, плодовитостью которого восхищаюсь не я одна, сочиняет сразу как минимум три колонки, монографию и парочку романов. Но все-таки не надо утверждать, что Ахматова говорила, что главное – "величие участи", и строить на этом сюжет заметки. Ахматова говорила с Бродским о "величии замысла" (см. "Диалоги" Соломона Волкова с Иосифом Бродским), а это совсем иное. Исходя из своей же путаницы Быков создает концепцию: "На контрапункте бесстыдства и величия <…> все у нее и держится". Прямой парафраз из Жданова, про блудницу и монахиню! Жданова, а не Эйхенбаума – у него все-таки про "бесстыдство" нету. Но ведь Быкову не Ахматова важна, он спешит, не останавливаясь, дальше – ив той же заметке перечисляет спасителей иронической поэзии через запятую: Олейников, Лосев, Иртеньев… (Напомню, что вблизи, только что, пробежали Бродский с Ахматовой.) Где Лев Лосев? Где Иртеньев? Большая разница, как поют в заставке телепередачи. Тут и Гумилев подоспел со своим "Шестым чувством"…
Трендим, брендим. Действительно: "Молчите, проклятые книги! Я вас не писал никогда!" Дата: 24 июля 1908 года. Сто лет прошло – Блок как в воду глядел.
Полтора процента
Какие книги вы должны прочесть, прежде чем умрете? Ответом на этот вопрос задается ну очень большая – 959 страниц – книга, изданная в Лондоне. На ярком титульном листе симпатичный скелетик, скаля зубы, читает очередной фолиант, подперев родным всем читателям, характерным жестом свой набитый чужими историями череп.
Книга состоит из трех разделов – до XIX века (самый краткий), XIX век, XX век (самый длинный) и даже век XXI: рецензии на новые книги Петера Эстерхази, Филипа Рота, Марио Варгаса Льосы, Мишеля Уэльбека, Орхана Памука… При этом – в XXI век попали две (!) книги албанского писателя Исмаила Кадаре [54] – обе, между прочим, первым изданием вышедшие в Тиране.
Продолжаю: Амос Оз (Израиль), Ирэн Немировски (Франция), Томас Пинчон, Джонатан Литтелл, Дон Делилло… Что я искала? Своих. Кого-нибудь из современных русских писателей. И напрасно: в XXI веке таких не нашлось.
Прошерстив указатель насквозь, я обнаружила только Гончарова с "Обломовым", Булгакова с "Мастером и Маргаритой", Достоевского ("Преступление и наказание", "Бесы", "Идиот", "Записки из подполья"), Гоголя ("Мертвые души", "Нос"), Максима Горького ("Дело Артамоновых", "Мать"), Лермонтова ("Герой нашего времени"), Лескова ("Зачарованный странник"), Набокова ("Ада", "Лолита", "Бледный огонь", "Пнин"), Пастернака ("Доктор Живаго"), Пушкина ("Евгений Онегин") и Солженицына ("Раковый корпус", "В круге первом", "Один день Ивана Денисовича", а не то, что вы думали), Льва Толстого ("Анна Каренина", "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Война и мир"), Тургенева ("Отцы и дети", "Степной король Лир", "Вешние воды"), Замятина ("Мы"). Представлен также Венедикт Ерофеев ("Москва – Петушки").
Что касается ныне действующих лиц литературной сцены – ее украшает один лишь Виктор Пелевин ("Жизнь насекомых" и "Чапаев и Пустота").
И даже он принадлежит XX, а не XXI веку – как и литинститутский выпускник Кадаре.
Разумеется, "1001 книга, которую вы должны прочесть, прежде чем умрете" – не более чем субъективное руководство к выбору. Но весьма показательное: русская литература занимает здесь всего полтора процента из всего рекомендованного списка мировой.
Шедевры (мировые) рождаются неожиданно, а бестселлеры можно планировать – и даже конструировать. Таков итог размышлений Михаила Эпштейна (см. его статью "Мировой бестселлер из России" – "Ех Libris НГ", 12.02.2009).
"Дикорастущий", как мы его именовали на филфаке МГУ, Михаил Эпштейн всегда оригинален, ибо мыслит. Но мыслит он в данном случае все-таки в рамках прижизненного успеха. А настоящие, то есть долгоиграющие бестселлеры, как правило, обретают свой бестселлерный успех в истории. Что касается настоящего, то список Михаила Эпштейна пересекается со списком британским только единожды – в случае Пелевина.
А если можно конструировать, то надо для начала искать будущих "бестселлерных" авторов. Этим, например, озаботился самый могучий на сегодня издательский дом "АСТ", поучаствовав в сюжете премии "Неформат" (то ли издательский формат поисчерпался, то ли срочно требуется свежая кровь для вливания).
Церемонии вручения премии "Неформат" в ее полном объеме я не выдержала: покинула зал во время исполнения членом жюри Орлушей виршей собственного сочинения, перенасыщенных обсценной лексикой до того, что она уж точно выпадала в осадок. (Андрей Василевский покинул зал еще до меня, при первых мощных залпах Орлушиной брани.) Обсценные стрелы адресовались другому члену жюри – Ксении Собчак, которая свое согласие войти в жюри дала и даже поучаствовала в первой пресс-конференции, но больше на заседаниях и встречах не появлялась.
Не буду лицемерить: а то в "Знамени" обсценная лексика не появляется (порой)! И вообще: а то я не стояла на остановке, не ездила в электричке и т. д. Не была с моим народом. Там, где.
Торжество происходило в мраморном зале, в ротонде с колоннадой чудом сохранившейся усадьбы работы архитектора Казакова (ныне конференц-зал "Аргументов и фактов"). Но дело не только в Казакове, розово-мраморных телах колонн и сияющей фреске потолка – в этой соразмерной человеку бальной зале, где танцевали в свою пору аристократические московские барышни, впервые читал "Горе от ума" Александр Грибоедов. И именно эти стены впервые услышали: "Карету мне, карету". Повторяя сии драгоценные литературному сердцу слова, я и сбежала.
А слова, из которых выплетал свое выступление Орлуша, оседали на стены, на розовые колонны и вступали в химическую реакцию с грибоедовской пьесой, как известно разобранной на цитаты.
Если под "Неформатом" устроители премии понимают нечто выбивающееся из пристойно-скучного, открывающее литературе новые стилевые, языковые, жанровые возможности, уводящее от стереотипов – это одно. Если же понимать премию как специфическое нарушение правил поведения, то все уже было, было, было. Включая какашки. Развращения малолетних в литературе не получится – скорее Лолита должна совратить своего Гумберта Гумберта. И потому все выглядело вялым. Мягко говоря, маргинальным. Понимаю, что время на дворе такое – надо расчищать себе место, тесня окаменевшее, – но надо иметь, кроме плохих слов, новый продукт. А то ведь даже мамлеевские трупы (а Юрий Мамлеев – председатель "неформатного" жюри) давно выдохлись. И уже не воняют. Эстетический эффект вызывает не проза председателя и не стихи члена жюри, а диссонанс: мамлеевской "брутальной" прозы – и его мягкой, даже какой-то деликатной повадки то ли бухгалтера, то ли вузовского доцента; Орлушиных стихов – и его внешности пожилого усталого дяди.
Можно ли из финалистов "Неформата" выловить авторов будущих бестселлеров? Будущих АСТ-исполнителей? Есть два разряда писателей, за которыми охотится эта достойная издательская группа: литературные знаменитости ("высокая" словесность здесь нечастый гость) и, конечно же, авторы поп-продукции. "Успешного" автора в первом случае надо переманить, а во втором – сконструировать. Ангажировать в массолит неформатных маргиналов можно только в случае, если в финалисте проявились явные способности к фабричной работе. Но тогда путь из варяг в греки, предпринятый через "Неформат", представляется слишком затейливым и затратным.
И уж тем более на таком пути вряд ли кто-нибудь имеет шанс попасть в список авторов 1001 книги, которую стоит прочесть прежде смерти.
Чтобы преодолеть эту самую "полуторапроцентную планку" русской литературы.
Подмена
"Скажу о себе. У меня нет ни одной публикации в толстом литературном журнале. У меня нет ни одной литературной премии. У меня за 90-е годы вышло всего четыре книги", – это жалуется на жизнь в интервью "Ех Libris НГ" ныне забытый, а ранее известный в узких литературных кругах Игорь Яркевич, а не персонаж "Записок из подполья" Достоевского.
"Писатель должен иметь имечко, – говорил Владимир Солоухин. – Звонишь по телефону важной персоне, называешь себя – в ответ здрасьте, Владимир Алексеич. А если – кто? Солодухин? – значит, вешай трубку". А если имечка нет, тогда следует падать на пол, сучить ногами и пускать изо рта бумажную пену. Яркевич обижается: "онанизм", нововведением которого в изящную словесность он так гордится, мало кого волнует на фоне разбушевавшегося мата. Он страдает не только за себя, но и за того парня, защищая бастион постмодернизма от победивших "реалистов", якобы окопавшихся в литературных журналах. А постмодернисты, по его скромному списку, это всего лишь Нарбикова, Галковский, Радов, Витухновская, Баян Ширянов. Действительно, ряд имен слегка протухших, но кто ж им мешает сегодня писать и печататься? Толстые журналы? В списках постмодернистов, по Яркевичу, отсутствуют Михаил Шишкин, Владимир Шаров, Николай Кононов, Елена Шварц, Саша Соколов, Тимур Кибиров, Анатолий Королев, Виктор Ерофеев, Евгений Попов, Юрий Буйда, Бахыт Кенжеев. Я уж не говорю о Людмиле Петрушевской и Андрее Битове – по сути, он должен возглавлять этот список, а вовсе не обнесенный премиями Яркевич.
"Мне подменили жизнь" (Ахматова), а Яркевичу – литературную реальность.
Кстати, не только ему – подмену он чувствует правильно, но не там ищет.
Зачем, например, Николаю Ускову, главреду журнала GQ , джентльмену и метросексуалу, мучиться сочинять и выпускать fashion -детектив "Зимняя коллекция смерти"? Зачем жаждут обрести низкий сегодня статус писателя телеведущие (Владимир Соловьев, Сергей Доренко, Ксения Собчак и др.) и глянцевые журналисты? Хочется в своем саквояже обязательно иметь свою авторскую безделушку – книжку-шарфик, книжку-сумочку, книжку-аксессуар? Нет, не там ревниво ищет литературных противников Яркевич, не в ненавистных толстых журналах, печатающих всех перечисленных мною постмодернистов.
Подменившие литературу окопались совсем в другом месте.
В дискуссиях вокруг "Стиляг" Валерия Тодоровского и "Обитаемого острова" Федора Бондарчука упускается одна немаловажная деталь: фильмы, и тот и другой, словно бы контрапунктируют "Бумажному солдату" Германа-младшего и ленте Германа-старшего "Трудно быть богом". Боюсь подумать, что намеренно.
Картина Германа-старшего еще не вышла, но уже подменена. Борьба за снижение уровня идет все время – и побеждает инстинкт того, кто опередит. Пока Герман не торопится и решает гигантские задачи, которые он сам перед собой поставил, на коммерческом поле уже все изготовлено: антиутопия Стругацких, ведь вы ее ждали? Значит, мы идем к вам. Допускаю, что так исторически сложилось; но ведь сложилось же. И в бессознательном, как известно, присутствует железная логика. Странно, но факт: в "Бумажном солдате", тоже фильме о 60-х, безусловно присутствует мода (стоит вспомнить хотя бы взбитый пучок, шпильки, перчатки, а потом стрижку под мальчика Чулпан Хаматовой, шарф доктора и т. д.). Только "Солдат" – это, конечно, антимюзикл. Фильм Германа-младшего концептуально построен на неизбежности страдания, да и сам, выражаясь газетным клише, выстрадан. А "Стиляги" – конфета в музыкальном фантике, в блестящей упаковке. Это принципиально: в фильме-"лайт" страдание заменено удовольствием, и ничего посреди. Один зритель-профессионал еще молодого, но уже ближе к среднему возраста поделился в радиоэфире послевкусием: настроение в результате кинопросмотра улучшилось, хотелось танцевать и веселиться. Может ли улучшиться настроение после просмотров фильмов Германа, хоть младшего, хоть старшего? Смешной вопрос.
Итак, есть Волочкова вместо Лопаткиной, Басков вместо Лемешева; уже и Денис Мацуев претендует на то, чтобы быть вместо – себя-прежнего. Культурологическая игра? Нет, живая практика. Найдете подмену? – Легко! Так, редкая по насыщенности фактами и точности комментариев книга Романа Тименчика "Анна Ахматова в 60-е годы" абсолютно вытеснена с читательского (две тысячи экземпляров) горизонта – ну хотя бы не к ночи будь помянутой "Анти-Ахматовой" и уже отнюдь не первым изданием, и в новой, победно блестящей обложке. Кстати, фамилия дамы-автора – Катаева. Лошадиная фамилия – если вспомнить катаевскую игру в псевдомемуары. А как сражается Иван Толстой за гипотезу о следах ЦРУ в первом издании на русском языке пастернаковского романа? И вот уже отнюдь не бульварная газета выходит со статьей, сбивающей с ног крупным, в полполосы, заголовком: "Доктор Живаго – агент ЦРУ".
Не хотелось бы никого обижать, как говорит популярный в интеллигентских кругах телеведущий, но мы окружены подменами, клонами, симулякрами, упростителями смыслов. (Есть такие искусственные разрыхлители – вместо натуральных дрожжей.) Что такое имидж? Подмена истинного (или недостающего) лица. Подлинное не получает положенного, потому что подмена опережает. Как та самая Бьянка – ускользающая красавица в плаще, за которой мчался по Невскому проспекту известный гоголевский персонаж.