VI
Латынь изъ моды вышла нынѣ:
Такъ, если правду вамъ сказать,
Онъ зналъ довольно по-латынѣ,
Чтобъ эпиграфы разбирать,
Потолковать объ Ювеналѣ,
Въ концѣ письма поставить vale,
Да помнилъ, хоть не безъ грѣха,
Изъ Энеиды два стиха.
Онъ рыться не имѣлъ охоты
Въ хронологической пыли
Бытописанія земли:
Но дней минувшихъ анекдоты,
Отъ Ромула до нашихъ дней,
Хранилъ онъ въ памяти своей.
Фраза может быть понята двояко: 1) "поскольку латынь вышла из моды, неудивительно, что Онегин мог разбирать лишь эпиграфы" и т. д. (и в этом случае "так" означало бы "поэтому"); 2) "хотя латынь и вышла из моды, все же он мог разбирать эпиграфы" и т. д. Первое толкование мне представляется не имеющим смысла. Знание латинских выражений, пускай небольшое, которое было у Онегина, отмечено скорее в противовес, чем в подтверждение первого толкования. Второе и, по моему мнению, правильное толкование содержит элемент юмора: "Латынь вышла из моды; и можете ли вы поверить, он действительно был способен разбирать общеизвестные выражения и говорить об Ювенале [в французском переводе]!" Ироническая перекличка с VIII, 1–2:
Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг.
Один из эпиграфов, который он смог бы разобрать, предваряет главу Вторую.
Он знал довольно по-латыне.Должно быть "латыни".
Потолковать об Ювенале.Пушкин использовал в качестве рифмы к слову Ювенал тот же глагол (несов. вид, ед. ч., 3 л. "толковал"), что и в самом первом изданном стихотворении "К другу стихотворцу" (1814).
Лагарп заметил в 1787 г. в "Лицее, или курсе древней и новой литературы", цитируя переводчика Ювенала Жана Жозефа Дюзо: "[Ювенал], писал в мрачное время [ок. 100 г. н. э.]. Характер римлян настолько пришел в упадок, что люди не осмеливались произнести слово свободы" и т. д.
Жана Франсуа де Лагарпа (1739–1803), известного французского критика, чей "Курс литературы" служил учебником юному Пушкину в Царскосельском Лицее, не следует путать с Фредериком Сезаром де Лагарпом (1754–1838), швейцарским государственным деятелем и российским генералом, наставником Великого князя Александра, ставшего позднее царем Александром I.
Байрон в письме Фрэнсису Ходжсону от 9 сент. 1811 г. (в то время, когда Онегин заканчивал свое образование) пишет: "Я читал Ювенала… Десятая Сатира… - самый верный способ сделать свою жизнь несчастной…".
"Сатира X" во французском переводе (с латинским параллельным текстом) Отца Тартерона из "Общества Иисуса" (новое изд., Париж, 1729), которую наставник Онегина мог ему читать, начинается словами: "Немного людей в мире… способны отличить настоящее благо от настоящего зла". В этой сатире встречается известная фраза о том, что люди удовлетворяются хлебом и зрелищами (строки 80–81), и другая - о том что деспоты редко умирают своей смертью (строка 213). Пушкину был хорошо известен пассаж о комичности и безобразном виде старости (строки 188–229). Сатира оканчивается призывом быть добродетельными и предоставлять богам определять, что для нас является благом (строки 311–331).
vale.Пушкин заканчивает письмо к Гнедичу от 13 мая 1823 г. словами "Vale, sed delenda est censura" <"Прощайте, цензуру же должно уничтожить" - лат.> (что, конечно, не означает, что его или Онегина "vale" являлось "революционным призывом", как могли подумать советские комментаторы); в письме к Дельвигу в ноябре 1828 г. есть ""Vale et mihi favere" <"Будь здоров и благоволи мне"> как мог Евгений Онегин". Это было французской эпистолярной модой восемнадцатого века (например, Вольтер закончил письмо к Сидевиллю в 1731 г. словами "Vale, et tuum ama Voltairium" <"Прощай, любящий тебя Вольтер">).
Из Энеиды два стиха.Например, "Una salus victis, sperare nullam salutem" - "Le seul salut des vaincus est n'attendre aucun salut" <"Для побежденных спасение одно - о спасенье не думать" - пер. С. Ошерова> (Энеида, II, 354); или следующая фраза, обыкновенно в России ошибочно цитируемая как состоящая из отдельных стихов: "sed duris genuit te cautibus horrens Caucasus" <"Кручи Кавказа тебя, вероломный, на свет породили" пер. С. Ошерова> "l'affreux Caucase t'engendra dans ses plus durs rochers" (обращение Дидоны к Энею, IV, 366–367, пер. Шарпентье), которую Жан Реньо де Сегре "перевел":
Et le Caucase affreux t'engendrant en courroux;
Te fit l'âme et le coeur plus durs que ses cailloux.
<И ужасный Кавказ породил тебя в ярости;
Сделал твою душу и сердце крепче, чем кремни>.
Ситуация с этими строфами имеет родовое сходство с произведением Сэмуела Батлера "Гудибрас" (1663), ч. I, песнь I, строки 136–37:
Поскольку подвернулся случай, буду цитировать:
Неважно правильно или ошибочно…
VII
Высокой страсти не имѣя
Для звуковъ жизни не щадить,
Не могъ онъ ямба отъ хорея,
Какъ мы ни бились, отличить.
Бранилъ Гомера, Ѳеокрита;
За то читалъ Адама Смита,
И былъ глубокій экономъ,
То есть, умѣлъ судить о томъ,
Какъ государство богатѣетъ,
И чѣмъ живетъ, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продуктъ имѣетъ.
Отецъ понять его не могъ,
И земли отдавалъ въ залогъ.
Не мог он ямба от хорея, / Как мы ни бились, отличить.Это не просто авторское "мы", но намек на соучастие Музы. Пушкин вновь обратится к этой теме в главе Восьмой, XXXVIII.
Гомера, Феокрита.Онегин знал Гомера, несомненно, по тому же французскому адаптированному изданию архипреступника П. Ж. Битобе (в 12 т., 1787–88), по которому Пушкин мальчиком читал "Илиаду" и "Одиссею" Гомера.
Греческому поэту Феокриту, родившемуся в Сиракузах (расцвет в 284–280 или 274–270 гг. до н. э.), подражал Вергилий (70–19 г. до н. э.) и другие римские поэты; им обоим подражали западноевропейские лирики, особенно в течение трех предшествовавших девятнадцатому веку столетий.
Во времена Пушкина Феокрит, как представляется, был известен, главным образом, своими пасторальными картинами, хотя лучшие его произведения, конечно, "Идиллии" II и XV.
Французские писатели кануна эпохи романтизма предъявляли Феокриту парадоксальные и смешные обвинения в аффектации и приписывании сицилийским козопасам манеры изъясняться более изящной, нежели та, которая была присуща французским крестьянам 1650-х или 1750-х годов. В действительности эта критика более уместна в отношении вялого Вергилия с его бледными педерастами; персонажи Феокрита определенно румянее, а поэзия, хотя и менее значительна, часто богата и живописна.
Что у Гомера и Феокрита вызывало недовольство Онегина? Мы можем предположить, что Феокрита он бранил как слишком "сладкого", а Гомера - как "чрезмерного". Он также мог полагать поэзию в целом не вполне серьезным предметом для зрелых людей. Общее представление об этих поэтах он составил по отвратительным французским рифмованным переводам. В настоящее время, разумеется, у нас есть восхитительные прозаические переводы Феокрита, выполненные П. Э. Леграном ("Греческие буколики" [Париж, 1925], т. 1). Викторианские переводчики умудрились убрать нежелательные места, исказить или замаскировать Феокрита так, что совершенно скрыли от благосклонных читателей: юноши гораздо в большей степени, нежели девицы, подвергались преследованиям со стороны его пасторальных героев. "Легкие вольности", которые такие ученые, как Эндрю Лэнг, позволяют себе с "пассажами, противоречащими западной нравственности", гораздо более безнравственны, чем те, которые когда-либо позволял себе Комат с Лаконом.
Онегинское (и пушкинское) знание Феокрита, вне всякого сомнения, было основано на таких жалких французских "переводах" и "подражаниях", как, например, "Идиллии Феокрита" М. П. Г. де Шабанона (Париж, 1777) или прозаический перевод, выполненный Ж. Б. Гайлем (Париж, 1798). Оба неудобочитаемы.
Бранил Гомера… И был глубокий эконом.У Уильяма Хэзлитта ("Застольные беседы", 1821–22) я нашел следующее: "Человек есть политический экономист. Хорошо, но… пусть он не навязывает эту педантичную склонность как обязанность или признак вкуса другим… Человек… выказывает без предисловий и церемоний свое презрение к поэзии. Можем ли мы на этом основании заключить, что он больший гений, чем Гомер?"
Петр Бартенев (1829–1912), слышавший это от Чаадаева, в "Рассказах о Пушкине" (1851–60, собраны воедино в 1925 г.), указывает, что Пушкин начал изучать английский язык еще в 1818 г. в С.-Петербурге и с этой целью взял у Чаадаева (имевшего английские книги) "Застольные беседы" "Хэзлита". Я не уверен, однако, что интерес нашего поэта к английскому языку возник ранее 1828 г.; во всяком случае, книга "Застольные беседы" в то время еще не появилась (возможно, Чаадаев имел в виду "Круглый стол", 1817, Хэзлитта).
Ср. у Стендаля: "Я читаю Смита с огромным удовольствием" (Дневник, 1805).
Напомним также, что фрейлейн Тереза из "Вильгельма Мейстера" (1821) Гёте была страстной поклонницей политической экономии.
Стихи:
и был глубокий эконом
снова имеют неприятное сходство с "Гуцибрасом" (см. коммент. к главе Первой, VI, 8), ч. I, песнь I, строка 127:
К тому же был он трезвый философ…
Адама Смита;простой продукт.Первичный продукт, "matière première", чистый продукт - эти и другие термины выветрились у меня из головы. Но я довольствуюсь тем, что знаю об экономике столь же мало, сколь Пушкин, хотя проф. А. Куницын читал в Лицее лекции об Адаме Смите (1723–90, шотландский экономист).
Смит, однако, в своих "Исследованиях о природе и причинах богатства народов" (у Куницына был выбор из четырех французских переводов: анонимного, подписанного "М", 1778; аббата Ж. Л. Блаве, 1781; Ж. А. Руше, 1790–91 и Жермена Гарнье, 1802) источником этого "богатства" считал "труд". "Только труд… является действительной ценой [всех товаров]; деньги - лишь их номинальная цена".
Очевидно, чтобы дать рациональное объяснение иронической строфе Пушкина, мы должны, прежде Смита, обратиться к физиократической школе. "Британская энциклопедия" (11-е изд., 1910–11) дала мне некоторую информацию на этот счет (XXI, 549): "Только те труды воистину "плодотворны", которые увеличивают количество сырья, пригодного для целей человека; реальный же годовой прирост богатства общества состоит из превышения объема сельскохозяйственной продукции (включая, конечно, металлы) над издержками ее производства. От количества этого чистого продукта, - воспетого Ж. Ф. Дюси в "Мой чистый продукт" (ок. 1785) и близкого пушкинскому "простому продукту", - зависит благосостояние общества и возможность его продвижения по пути цивилизации".
См. также Франсуа Кенэ (1694–1774) в "Физиократии" (1768): "Земля есть единственный источник богатства, и сельское хозяйство - единственная отрасль промышленности, которая дает чистый продукт сверх издержек производства".
Ср. в "Эдинбургском обозрении" (XXXII [июль 1819], 73): "Ясно, что могущество страны следует оценивать не по количеству совокупного дохода, как, по-видимому, полагает д-р Смит [в "Богатстве народов"], а по количеству чистой прибыли и ренты, которые и обеспечивают благополучие".
См. также Давида Рикардо (1772–1823), английского экономиста: "Именно попытка Бонапарта воспрепятствовать вывозу сырья из России… стала причиной достойных удивления усилий народа этой страны, направленных против его… могучей армии" ("Очерк о… прибыли капитала", [1815], с. 26).
эконом.В настоящее время русские говорят: "экономист" - форма, употребленная Карамзиным в письме Дмитриеву 8 апр. 1818 г.
VIII
Всего, что зналъ еще Евгеній,
Пересказать мнѣ недосугъ;
Но въ чемъ онъ истинный былъ геній,
Что зналъ онъ тверже всѣхъ наукъ,
Что было для него измлада
И трудъ, и мука, и отрада,
Что занимало цѣлый день
Его тоскующую лѣнь, -
Была наука страсти нѣжной,
Которую воспѣлъ Назонъ,
За что страдальцемъ кончилъ онъ
Свой вѣкъ блестящій и мятежной
Въ Молдавіи, въ глуши степей,
Вдали Италіи своей.
всех наук;наука.Наука обычно означает "знание", "умение", "познания", но здесь подсказку переводчику дает название произведения Овидия.
Назон.Римский поэт Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. - 17 г. н. э.?). Пушкин знал его, главным образом, по "Полному собранию произведений Овидия", переведенных на французский язык Ж. Ж. Ле Франком де Помпиньяном (Париж, 1799).
Эти строки перекликаются со следующим, имеющим отношение к Овидию, диалогом из "Цыган" Пушкина, байронической поэмы, начатой зимой 1823 г. в Одессе и законченной 10 окт. 1824 г. в Михайловском; поэма была опубликована анонимно в начале мая 1827 г. в Москве (строки 181–223):
СТАРИК
Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудреное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной -
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный -
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя;
Не разумел он ничего,
И слаб и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей покрывали
Они святого старика;
Но он к заботам жизни бедной
Привыкнуть никогда не мог;
Скитался он иссохший, бледный,
Он говорил, что гневный бог
Его карал за преступленье…
Он ждал: придет ли избавленье.
И всё несчастный тосковал,
Бродя по берегам Дуная,
Да горьки слезы проливал,
Свой дальний град воспоминая,
И завещал он умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью - чуждой сей земли
Неуспокоенные гости!АЛЕКО
Так вот судьба твоих сынов,
О Рим, о громкая держава!..
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
Бессарабия, где были написаны эти строки, входила в состав Молдавии (см. также коммент. к главе Восьмой, V). Пушкинское примечание к отдельному изданию главы Первой (1825), не включенное в полный текст романа, гласит: "Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Акерман [римский Cetatea Albă, на юго-западе от Одессы, Россия], ни на чем не основано. В своих элегиях "Ех Ponto" он ясно назначает местом своего пребывания город Томы при самом устье Дуная. Столь же несправедливо и мнение Вольтера, полагающего причиной его изгнания тайную благосклонность Юлии, дочери Августа. Овидию было тогда около пятидесяти лет [что казалось старостью бывшему вдвое моложе Пушкину], а развратная Юлия, десять лет тому прежде, была сама изгнана ревнивым своим родителем. Прочие догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла: "Alterius facti culpa silenda mihi" [ "О другой моей вине мне надлежит молчать", - цитата из "Тристий", кн. 2]. - Примеч. соч.".
"Его изгнание - тайна, в тщетных попытках разгадать которую любопытство истощило самое себя", - говорит Лагарп ("Курс литературы" [1825], III, 235).
Пушкин делает странную ошибку, ссылаясь на Вольтера. У последнего подобного высказывания нет. В действительности он писал: "Вина Овидия, несомненно, заключалась в том, что он видел в семье Октавия нечто предосудительное… Ученые не решили, видел ли он [Овидий] Августа с юным отроком… [или] некоего оруженосца в объятиях императрицы… [или] Августа с дочерью или внучкой… Весьма вероятно, что Овидий застиг Августа во время инцеста". (Я цитирую по "Сочинениям Вольтера", новое издание "с примечаниями и критическими наблюдениями" К. Палиссо де Монтенуа в "Смеси литературы, истории и философии" [Париж, 1792], II, 239).
в глуши степей.Существительное "глушь" и прилагательное от него "глухой" - любимые слова Пушкина. Глухой - "притушенный", "подавленный", "ослабленный"; глухой звук, глухой стон. В применении к растительному миру - "дремучий", "густой", "непроходимый", "заросший". Глушь - "лесная чаща", "отдаленное место", "захолустье", "унылое уединение", "провинция", "дальняя окраина", "малообжитое место"; в глуши - "в глубокой провинции", "в сельской уединенной местности", "вдали от культурных центров". Фр. "au fin fond" <"в глуши"> (со значением тупости и скуки). См. также употребление слова "глушь" в главе Второй, IV, 5; главе Третьей, Письмо Татьяны, 19; главе Седьмой, XXVII, 14; главе Восьмой, V, 3; XX, 4).
IX
Зачеркнуто в беловой рукописи (ПБ 8):
Нас пыл сердечный рано мучит.
Очаровательный обман,
Любви нас не природа учит,
А Сталь или Шатобриан.
Мы алчем жизнь узнать заране,
Мы узнаем ее в романе,
Мы все узнали, между тем
Не насладились мы ни чем.
Природы глас предупреждая,
Мы только счастию вредим,
И поздно, поздно вслед за ним
Летит горячность молодая.
Онегин это испытал
За то как женщин он узнал.
горячность молодая.Еще один отзвук стихотворения Вяземского "Первый снег" (строка 75), из которой взят эпиграф для этой главы (см. коммент. к главе Первой, эпиграф).