В чем же эти преимущества? Например, в несравненно большей оперативности, так как журналистика, это раз, действительно скора на ногу: пока Критик еще только обдумывает, что сказать городу и миру, журналист успевает не только откликнуться на информационный повод, но и гонорар получить. В несравненно большей раскрепощенности, это два, так как Критик пишет с постоянной отягощающей оглядкой на собственную эстетическую программу и собственную репутацию, его суждения вынужденно ответственны и уже в силу этого прогнозируемы, а журналисту оглядываться в общем-то не на что и он решительно ни перед кем и ни перед чем за свои высказывания не отвечает. И не забудем, наконец, про преимущество в несравненно большей общедоступности, поскольку Критик обращается к вымирающей касте серьезных читателей, а журналист - к тем, кого Цветаева называла, помнится, читателямигазет, глотателями пустот, и соответственно не только имеет право, но прямо-таки обязан быть энциклопедически нахватанным (а не образованным), писать занимательно (а не основательно) и, информируя, развлекать (а отнюдь не просвещать) публику.
Позже мы еще пройдемся по этим отличиям, пока же - главное. Традиционная (для России) критика нерыночна по определению, ибо говорит - хоть с писателями, хоть с читателями - от имени Литературы как исторически, конвенциально сложившейся системы и руководствуется почти исключительно Ее высшими (и долгосрочными) интересами, тогда как сегодняшняя литературная журналистика (Борис Кузьминский едко назвал ее гламурной критикой) всецело представляет рынок с его быстро меняющимися потребностями и защищает почти исключительно права потребителей. Поэтому если, читая газету "Время новостей" или журнал "Новый мир", вы знакомитесь с литературой по Андрею Немзеру или по Ирине Роднянской, то, просматривая "Афишу" или "Еженедельный журнал", мысленно пробегаете вдоль стеллажей книжного супермаркета вместе с Львом Данилкиным или вместе с Галиной Юзефович. Критика "академического" типа влияет (или думает, что влияет) на литературу, критика "журналистского" типа влияет (или хотела бы влиять) на объемы продаж.
Почувствовали разницу? Вот ее-то как раз и чувствуют распорядители медийного рынка, неторопливым, высокомерным и несговорчивым "академикам" в подавляющем большинстве случаев предпочитая тех подвижных как ртуть и, как правило, не измученных ни избыточной начитанностью, ни чрезмерной рефлексией авторов, которые, подписывая контракт с очередной редакцией, клятвенно обещают: за качество не ручаюсь, но свежо и горячо будет.
Либо - когда распорядитель рынка движим не коммерческим расчетом, а меценатской блажью, - поддержка адресуется опять-таки не Критикам, представляющим старозаветную и, увы, скукоживающуюся, как шагреневая кожа, толстожурнальную культуру, но сугубым филологам, из какой-то загадочной прихоти время от времени берущимся навести порядок и в современной словесности тоже.
Здесь ставка, разумеется, не на постоянное обеспечение за счет рекламных ресурсов, а на благотворительные гранты, которые имеют свойство быстро исчерпываться. Поэтому, выведя за скобки империю "Нового литературного обозрения", успешно развивающуюся, как говорят, благодаря эффективному менеджменту, мы получим веер стремительно возникавших и не менее стремительно исчезавших изданий для филологов со справкой - "Опыты" (1994), "Пушкин" (1997–1998), "На посту" (1998), "Новая русская книга" (2000–2002) и вот теперь "Критическая масса", запущенная под водительством Валерия Анашвили и Глеба Морева.
Юноши (равно как и дамы) в этих изданиях собираются исключительно строгие - вплоть до агрессивности. Хотя и разноталантливые, так что, отказавшись от соблазна дать суммарную оценку всей нашей младофилологический критике (будем для удобства называть ее именно так), можно лишь указать на импульсы, ею движущие. Первый - это демонстративное отталкивание от всего, что этими критиками маркируется как советское или специфически русское - то есть и от литературы, под гуманистическим знаком создающейся в реалистической традиции, и от литературоведения того типа, что ныне представлен журналом "Вопросы литературы", и от Критики как Писательства, связанной с миром толстых журналов. Второй импульс - это принципиальный отказ от органического для русской мысли включения идеологических и моральных компонентов в эстетическую оценку, что на практике у наших младофилологов обычно реализуется как мировоззренческая и нравственная небрезгливость и придание статуса актуального искусства только и исключительно тем явлениям, которые агрессивно заявляют о своей экстравагантности и радикальности (в диапазоне от Э. Лимонова, В. Сорокина, А. Проханова до Я. Могутина и Маруси Климовой). И наконец, третья базовая установка - это позиция "иностранцев в своей стране", жесткая ориентация на язык и методики новейшей западной культурологии и филологии, стремление взглянуть на домодельное как на исчезающе (и оскорбительно) малую часть глобального мультикультурного простраства.
Самозабвенные игроки в бисер и снобы, они пишут часто умно, иногда дельно и почти всегда преднамеренно затрудненно и вряд ли преднамеренно некрасиво, будто вырывая неизящным слогом непреходимый ров как между читателями и собою, так и между собою и литературой. И, может быть, поэтому, позиционируясь как слависты или, по крайней мере, стилизуясь под западных славистов, наши младофилологи и чувствуют себя своими не среди писателей, как критики "академического" склада, или специалистов по пиару, как "колумнисты", но в космополитическом славистическом сообществе.
Они у нас, если переводить разговор в плоскость самоидентификации, - конечно же, интеллектуалы, тогда как "академики" ощущают себя, разумеется, интеллигентами nec plus ultra, а журналисты-гламурники, по аналогии с политтехнологами, продают свои услуги в качестве своего рода литтехнологов.
2
Все, что вы прочитали, разумеется, только тезисы, по определению огрубленные, и не более чем сухая схема, оставляющая в тени то, что как раз и должно быть освещено, а именно буйное цветение индивидуальностей, составляющих отечественную критику в нулевое десятилетие.
Ясно же, что деятельность, например, Александра Агеева, вволю наследившего и в газетах, и в интернете, и в гламурных изданиях, почти всецело принадлежит типу "академической" критики, как ясна и кентаврическая природа дарований, скажем, Бориса Кузьминского или Вячеслава Курицына.
Не следует забывать и о том, что критики с умом и талантом способны менять инструментарий, стилистику своих высказываний в зависимости от места их обнародования.
И тем не менее…
Уже сама трехполюсность мира сегодняшней критики, когда соперничают не только личности, но и направления, школы или, если угодно, дискурсы, и соперничают они в бодрящей атмосфере литературной борьбы, то есть на дух друг друга не переносят, щедро обмениваясь обвинениями в невменяемости и непрофессионализме… Так вот уже сама эта ситуация заставляет с некоторым подозрением отнестись к кочующим по нашей периодике фразочкам, вроде той, что обронил недавно Дмитрий Бак:
"…Даже и говорить лишний раз не стоит, что литературной критики как единого словесного и смыслового пространства больше не существует" ("Новый мир", 2002, № 12).
Да полно вам, Дмитрий Петрович, существует, и даже говорить лишний раз не стоит, как существует!..
Хотя, признаться, мне и жаль читателя, которому придет вдруг в голову фантазия разбираться во всем этом смысловом и словесном богатстве.
То ли дело раньше было - следи себе за толстыми ежемесячниками, заглядывай в "Литературную газету", и вся критика как на парадном смотре. Теперь же… Оно конечно, в "Литгазету" заглядывать стало почти что незачем, а "Книжное обозрение" и "Ex libris НГ", сторонясь сильных критиков, предпочитают брать не качеством, а числом, пестрым сором рецензий, реплик, программных заявлений, принадлежащих перу пылких юношей всякого пола. Зато, помимо непременных "толстяков", теперь приходится покупать еще и бесцветный журнал "Политбюро" - ради ярких статей Бориса Кузьминского, подписываться на "Время новостей" - ради Андрея Немзера, на "Московские новости" - ради Михаила Золотоносова, на "Время МН" и "Профиль" - ради Александра Агеева, не пропускать "Афишу" (а раньше еще и "Ведомости") - с Львом Данилкиным, "Газету" - с Николаем Александровым или "Еженедельный журнал", заглядывать и в "Известия" - вдруг да и написал что-то о литературе Александр Архангельский, и в "День литературы" - чтобы не с чужих слов знать об очередной выходке Владимира Бондаренко… А ведь есть же еще питерские издания. И провинциальные, так как, если верить Наталье Игруновой,
"в критике сегодня наиболее продуктивно работают люди из провинции: Евгений Ермолин - это Ярославль, Ольга Лебедушкина - Балашов, Александр Касымов - Уфа, Александр Уланов и Галина Ермошина - Самара, Марина Абашева - Пермь…" ("Дружба народов", 2003, № 1)
Не ровен час, избегаешься - чтоб не отстать от перемещений линии литературно-критического фронта и прежде чем с головою погрузиться в сладкую пучину интернета.
Без интернета уже не прожить, и я, признаться, еще до сколько-нибудь обстоятельного знакомства с его житницами, подумывал выделить сетевую критику в особый дискурс. Не получилось - единственно потому, что ни значительных дарований, ни принципиально новых техник или стратегий литературно-критического высказывания русский интернет пока не породил, в чем убеждает и недавнее свидетельство Евгения Ермолина ("Знамя", 2003, № 3).
Интернет, в одних случаях, площадка молодняка, еще не доросшего до сотрудничества с требовательными и капризными печатными изданиями, в других - зона, куда по тем или иным причинам на время эвакуируются или где - опять-таки по разным причинам - гастролируют критики с именем, заслуженным бумажными публикациями.
Конечно, именно сетевая активность укрупнила в глазах публики фигуры Сергея Костырко и Дмитрия Бавильского. И, конечно, без обращения к архиву "Русского журнала" за 2000–2001 годы не понять ни масштаб инновационной деятельности Бориса Кузьминского, ни объем наговоренного Вячеславом Курицыным, как без экскурсий по адресу www.topos.ru не разобраться в причудливой конфигурации программных заявлений Павла Басинского. И тем не менее интернет для нашей критики все еще среда обитания, способ, а не форма жизни. Хотя среда особенная, обладающая повышенным метаболизмом, то есть резко ускоряющая все витальные процессы и служащая своего рода лабораторией, испытательным стендом как для рискованных манипуляций со словом, смыслом и профессиональными репутациями, так и для формирования очередной моды или, выражаясь пафосно, господствующего стиля эпохи.
Вот об этом - о стиле нулевых годов, которому далеко не обязательно подчиняются, но с которым вынуждены соотносить свою деятельность все критики с умом и талантом, мы сейчас и заговорим.
3
И начнем отнюдь не с эстетики, а с того, как сегодняшние авторы совмещают "блажь ума и надобность журнала". Или, говоря по-другому, с вопроса о том, что в критике первично: спрос или предложение, замысел творца или редакционный заказ.
Для критиков доперестроечной эры, почти никто из которых почти никогда не располагал собственной трибуной, вопроса здесь не было. Поденщики, к которым принято было относиться либо пренебрежительно, либо снисходительно, писали свои рецензии, обзоры, реплики, конечно же, по заказу, тогда как мастера, конечно же, руководствовались не волею заказчика, но почти исключительно собственною длинной мыслью, размещая на свой страх и риск написанные творения - жанрово, разумеется, все те же, но статусно совсем иные статьи, рецензии и реплики - там, где это представлялось возможным: что-то в "ЛГ", что-то в "Воплях", а что-то и вовсе в "Кодрах" или провинциальных "Ученых записках" тиражом этак в сто-триста экземпляров. Случалось мастерам плоды своих угрюмых дум и в самиздат запускать, и писать в стол, рассчитывая, впрочем, главами воткнуть их в загодя обдумываемый авторский сборник или монографию.
Я, само собою, утрирую, но норма - кстати говоря, уравнивавшая критиков с поэтами, тоже ведь пишущими по вдохновению и как бы для себя, но распечатывающими стихи везде, где только возможно, - была именно такой.
Сейчас она изменилась, и похоже, что критики следующих за моим поколений соглашаются писать о литературе только в том случае, если находится издание, готовое взять их в штат или на контракт с непременным предоставлением carte blanche в предварительно оговоренном формате.
Критики опять уравнены с поэтами, но уже в том смысле, что от погружения в заботы суетного света они пробуждаются исключительно к священной (и желательно, чтобы хорошо оплачиваемой) жертве или, выразимся менее торжественно, к роли первого (и желательно единственного) парня на деревне.
Особенно выразителен, конечно, пример Бориса Кузьминского, в творческой биографии которого четко выделяются периоды активности, восхищающей своим лихорадочным драйвом, когда критик получал carte blanche от "Независимой газеты" (1991–1992), от "Сегодня" (1993–1996), от "Русского журнала" (2000–2001), а теперь вот от "Политбюро", и паузы, когда он занимался чем угодно, но только не сочинением статей и рецензий.
Такова теперь норма, во-первых, санкционирующая работу (творчество?) в нетрадиционном для России режиме "включить - выключить", а во-вторых, поскольку работодателю вполне достаточно иметь по одному специалисту в области текущей словесности на издание, жестко разводящая критиков на наемных, т. е. удостоившихся найма, литературных обозревателей и на фрилансеров.
Что позволяет, с одной стороны, однозначно идентифицировать обозревателя с изданием, которому он продает свое вдохновение (мы говорим - Немзер, подразумеваем "Время новостей"; мы говорим - "Газета", подразумеваем Николая Александрова), а с другой, ставит фрилансеров в положение, когда они могут больше не беспокоиться. Рядом с Немзером, рядом с Александровым, равно как и на одних страницах с Лизой Новиковой или Львом Данилкиным, места им все равно не найдется, спесивые младофилологи их в свою касту все равно не примут, так что и новобранцам, и провинциалам, и - увы мне, увы! - амбициозным старым мастерам остается либо переквалифицироваться в прозаиков да поэтов, либо, лишившись права на оперативный отклик в нелитературных изданиях, разбрасывать свои все более и более редкие и - volens nolens - все более и более отрывающиеся от злобы дня статьи по толстым, т. е. специализированно литературным ежемесячникам.
4
Об этих внутрицеховых проблемах не стоило бы, разумеется, и говорить, но кадровый вопрос (по аналогии с булгаковским квартирным) энергично переформатирует нашу критику, воздействуя и на утверждающийся как норма тип литературно-критического высказывания, и на его поэтику.
Если раньше каждое издание, привлекавшее авторов со стороны, представляло собою что-то вроде Гайд-парка и каждое высказывание, вплетаясь в разноголосицу критического хора, соответственно воспринималось всего лишь одним из возможных, то принятая нынче модель "одно издание - один критик" с неизбежностью устраняет из повестки дня и идею плюралистической состязательности мнений, и диалогичность их внутреннего устройства.
Каждый обозреватель - естественно, только на территории своего издания - и царь, и бог нынче, и воинский начальник. Его речь по определению монологична и императивна, так что если уж скажет, например, академическистрастный Андрей Немзер: "Сколь ни сужай круг лучших современных писателей, Вишневецкая в нем останется" ("Время новостей", 13.02.2003), то читатели, отрезанные от иных мнений, принуждены либо принимать сказанное критиком на веру, либо не принимать. Как, равным образом, если даст клиент-ориентированный Лев Данилкин команду читателям "Афиши": "Можно покупать почти все подряд, французов и англичан - практически безоговорочно; следует избегать авторов-женщин - Шевалье, Оутс, Токарчук, Прюдом" (2003, № 3), то и она не подразумевает ни возражений, ни даже корректировки.