В этой реальности торжествует либо дух апартеида, то есть вынужденно совместного, но раздельного проживания разных по типу культур в рамках одной национальной культуры, либо - можно и так сказать - стратегия мирного сосуществания, когда лишь безумцы продолжают надеяться как на установление безраздельной эстетической гегемонии того или иного типа литературы, так и на возможности конвергенции, которой будто бы по силам вернуть литературе единство (на самом деле никогда и не наблюдавшееся), а писателей и читателей, - как съязвил Александр Тимофеевский, - объединить "в сокрушительном соборном порыве, в дружном колхозном строительстве".
Поэтому-то и представляется целесообразным, отказавшись от обнаружившей свою архаичность концепции "единого потока" и - соответственно - "единых критериев оценки", ввести понятие мультилитературы, позволяющее взглянуть на словесность как на сложно структурированный конгломерат не только текстов, но литератур - самых разных, зачастую конфликтующих между собою, но в равной степени имеющих право на существование. Тем самым идеология как гражданской войны с ее установкой на обретение самодержавной власти в литературе, так и "плавильного котла", в котором при соединении разнородных элементов может будто бы возникнуть новая культурно-историческая общность, уступает место осознанному художественному и мировоззренческому плюрализму с его бессмертным тезисом "Пусть расцветают сто цветов" или, говоря иначе, идее множественности, принципиально не сводимой к общему знаменателю. Понятия магистральности и маргинальности утрачивают при этом оценочный смысл, стратификация "по вертикали" сменяется "горизонтальным" соположением разного типа литератур, выбор которых становится личным делом и писателя и читателя, а нормой вменяемого культурного поведения - пресловутая политкорректность, предписывающая большинству защищать права меньшинств хотя бы уже для того, чтобы удержать их от агрессии.
Нет сомнения, что такой подход у многих вызовет активное несогласие и будет интерпретирован либо как проявление постмодернистского мышления с его тотальным релятивизмом и принципиальным неразличением "верха" и "низа" в искусстве, либо как "приказ капитулировать перед рынком" (Борис Хазанов), потакающим массовой культуре и априорно враждебным литературе подлинной, элитарной. Следут также иметь ввиду, что мультилитературность - пока не более чем социокультурная утопия или, выразимся иначе, эвристическая, лабораторная модель. Позволяющая, впрочем, увидеть вектор перемен, уже идущих в мире российской словесности, и встретить их не дикими криками озлобленья, но пониманием и готовностью продуктивно работать в принципиально новых - и для писателей и для читателей - исторических условиях.
* * *
Автокомментарии, вероятно, излишни, хотя меня и порадует, если гипотезы, здесь высказанные, будут обсуждены и испытаны на прочность моими товарищами по литературному содружеству.
Впрочем, очень может быть, что дельного разговора и не получится. Так как не только литература разделена у нас на несообщающиеся между собою потоки, но и критики успели секторально специализироваться.
Одни - я имею в виду тех, кто либо вошел в состав Академии русской современной словесности, либо ориентируется на эту же эстетическую идеологию, в большинстве своем заняты качественной литературой, а литературу массовую и ту, которая здесь отнесена к миддл-классу, как правило, в упор не видят (то есть не читают), а если и читают, то исключительно с тем, чтобы их скомпрометировать, развенчать или, в лучшем случае препарировать, разъять как труп.
Другие - назовем их, в отличие от литературных, книжными критиками - сосредочены исключительно на миддл-литературе, массовой пренебрегая, а к качественной относясь либо равнодушно, либо пренебрежительно - как к "старью" и "отстою" (примером, помимо Галины Юзефович, выступающей у нас на "Малой сцене", может служить рецензионная практика "Афиши", "Еженедельного журнала", "Нового очевидца", иных изданий, в разной степени тяготеющих к гламурности).
Говорить друг с другом им трудно - нет общего языка, как нет, впрочем, и потребности в диалоге.
Что же касается массовой литературы, то весь процесс ее потребления, - как справедливо заметил Борис Дубин, - "проходит обычно вне сферы профессионального внимания, анализа и рекомендации литературных рецензентов, обозревателей и критиков", которые в качестве наставников и путеводителей с успехом заменяются издательскими маркетологами и магазинными товароведами.
С ними говорить не то что трудно, а пока просто не о чем, поэтому и адаптация к новой мультилитературной реальности - пока лишь перспектива, а не некий процесс, уже запущенный в ход.
И еще несколько слов о перспективах - литературы в целом.
В ее естественную смерть от анемии и оскудения витальных сил, что пригрезилась Борису Дубину (см. его слова, ставшие эпиграфом к статье), я, разумеется, не верю - уже потому хотя бы, что ничто, явившееся на Божий свет, не исчезает бесследно.
А вот то, что мы посетили сей мир в пору, когда культура медленно, со скрипом и арьергардными боями теряет свою многовековую литературоцентричность, сосредоточенность на слове, произнесенном и записанном, - отнюдь не исключено. Ну да сие процесс исторический, равный по длительности и глубине смене геологических эпох, так что на наш с вами век осмысленных буковок хватит.
Зато не хватит и, боюсь, уже не хватает на наш век того комфортного устройства культуры, когда наша с вами литература - качественная, серьезная, высокая - служила стопроцентным синонимом понятию художественной словесности. Перестав быть сперва единственно возможной, она на наших глазах утрачивает и центральную, системообразующую роль в мультилитературном пространстве, все заметнее и заметнее сдвигаясь в неуютную и непривычную позицию "литературы для немногих". Чему, надо признать, сильно помогают и совокупные усилия по ее умалению или, как сказал бы Владимир Маканин, створаживанию, и энергия, с какою сегодняшние сочинители из нашей части спектра, будто назло (а может быть, и в самом деле назло, из протеста против агрессивно наступающей серьезности light) порождают все более аутичные, депрессивные и, виноват, занудные тексты, прочтя которые ты может быть и испытаешь нечто вроде эстетического удовлетворения, но порекомендовать которые ни в чем не повинным согражданам явно постесняешься.
Что остается? Работать и в этой ситуации - храня свое, но не отталкивая и чужого, тем более что не все из чужого оказывается чуждым и что есть в этом самом чужом и то, без чего своему уже не прожить.
Словом, - я перехожу, как и обещал, к финальному эпиграфу - остается, помня про оборонительную, защитную, а отнюдь не наступательную функцию щита, сказать и самому себе, и времени, в какое выпало жить:
Узнаю тебя, жизнь, принимаю
И приветствую звоном щита.
Покушение на репутацию
Из наблюдений очевидца
Писатели - так уж повелось - скандалят по всякому поводу и без всякого повода. Делят свежую славу и общее имущество, доставшееся в наследство от советской эпохи, продвигают своих фаворитов и задвигают чужих, ловят друг друга на кумовстве и плагиате, подозревают ближних (и дальних) в продажности и сервильности, непатриотичности и/или антисемитизме, нечистых помыслах и нечестных поступках.
Не все писатели, конечно, затевают скандалы, и далеко не все, разумеется, оказываются в них втянутыми, но в целом согласимся - среда у нас щелочная, едкая. И к тому же именно сигналы о писательских раздорах и распрях, конфузах и взаимных претензиях в первую очередь подхватывают и в жесткую ротацию ставят современные СМИ, так что история постсоветской литературы предстает цепочкой скандалов, сплетен и анекдотов.
Ни в чем вроде бы между собою не схожих.
Впрочем, так ли уж и "ни в чем"?
Сопоставляя наиболее нашумевшие внутрилитературные конфликты минувшего двадцатилетия, нельзя не прийти к выводу, что скандалами в строгом смысле слова можно назвать только те из них, что меняют (или имеют своей целью изменить) к худшему сложившиеся и уже утвердившиеся в сознании публики писательские репутации.
Вот, собственно, почти все основные признаки скандала нами уже и намечены.
Во-первых, демиургами (от греч. demiourgos - "творящий для народа"), фигурантами и жертвами скандала могут быть лишь публично известные люди, а в идеале - те, кого в сегодняшней России называют випами. Так, скажем, появившееся на страницах газеты "День литературы" сообщение петрозаводской поэтессы Елены Сойни о том, что московский поэт и публицист Валерий Хатюшин украл и, по крайней мере, дважды под своим именем опубликовал ее стихотворение 1976 года, никакого особенного скандала не произвело. Ибо: кто такая Елена Сойни, автор, возможно, и достойный, зато публике практически незнакомый? Столь же, видимо, малоизвестным в литературном сообществе оказалось и имя московской уже поэтессы Анастасии Дорониной, которую ленинградский поэт Александр Танков в статье "Шествие переперщиков" обвинил в том, что она, совсем как Хатюшин, украла и опять-таки дважды опубликовала под собственным именем его стихотворение 1985 года, изменив в нем всего два-три слова. Зато, совсем наоборот, долгий шлейф пересудов и дискуссий в печати и, особенно, в интернете вызвало содержавшееся в той же статье Танкова открытие, что, оказывается, живущий в Швейцарии Михаил Шишкин, раскавычив и не сославшись на авторство, ввел в свой роман "Венерин волос" большой фрагмент автобиографической прозы Веры Пановой. Что ж, все вполне логично: и Вера Панова - писатель с непозабытой еще репутацией, и Михаил Шишкин - на виду, что подтверждено присуждением за "Венерин волос" премий "Национальный бестселлер" и "Большая книга".
И более того. В случаях, когда фигурантами скандала становится группа лиц, основные репутационные потери несет не самый виновный, а самый известный литератор. Так, в ходе межфракционной борьбы за имущество бывшего Союза писателей выяснилось, что некий литературный функционер Арсений Ларионов под шумок приватизировал роскошный особняк издательства "Советский писатель" на Поварской улице в центре Москвы, да к тому же еще и распродал несколько строений, находившихся в общей писательской собственности. И что? А то, что в результате многократных обращений в правоохранительные органы Ларионов стал, конечно, в итоге подследственным, но никак не персонажем общественной молвы - в отличие от Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственных премий Юрия Бондарева, который, по заявлению Сергея Михалкова, затеявшего скандал, то ли заступился за Ларионова, то ли был его кукловодом или, говоря на языке бандитских "разборок", был его "крышей".
В-третьих, для того, чтобы потерять (или "подмочить") доб рую репутацию, надо ею располагать. Вернувшись к столь, казалось бы, разным эпизодам с Валерием Хатюшиным и Арсением Ларионовым, можно заметить, что репутации этих литературно бездарных жидоморов и коммунофилов падать было уже некуда - даже в глазах их "заединщиков".
И еще один, четвертый пункт.
"Скандал, - утверждает Владимир Новиков в статье "Поэтика скандала", - выводит наружу глубокие внутренние противоречия литературной жизни. Это индикатор, это градусник духовно-эстетической атмосферы".
Эта точка зрения выглядит настолько убедительной, что, кратко характеризуя основные параметры литературного скандала, я в своей книге тоже счел возможным заметить, что
"за выяснением отношений на уровне "личность и личность" должны просматриваться нерешенные (или в принципе нерешаемые) вопросы творческой жизни".
Но так ли это? Вернее, всегда ли это так? Скажем, известный в прошлом литературный критик и журнальный редактор, а ныне преуспевающий бизнесмен Андрей Мальгин прервал долгое творческое молчание, издав в 2006 году свой первый роман "Советник президента", камня на камне не оставляющий от репутации видного прозаика и, действительно, советника президента Анатолия Приставкина.
Причины, по которым именно Игнатий Присядкин (такой прозрачный псевдоним предложен автором) стал героем памфлета или, если угодно, пасквиля, читателю неизвестны. Зато ему, читателю, видно, что пером А. Мальгина движет чистая, беспримесная ненависть, жертвами которой становятся все близкие Присядкину лица: его жена, его дочь, правозащитница Анна Бербер (в ее образе легко угадывается Алла Гербер), оппозиционная журналистка Алла Поллитровская (читай: Анна Политковская, злодейски убитая уже после выхода романа) или бывший глава президентской администрации Хилатов… И более того, как пишет в журнале "Итоги" Людмила Киселева,
"вы найдете тут всех - одних под прозрачными псевдонимами, иных в предельно обобщенном виде, но мало не покажется никому", ибо, помимо окружения Приставкина-Присядкина, в романе действуют
"чиновники московской мэрии, гении воровства и совершенно азиатского лизательства, молодые гэбешные волки из президентской администрации, журналисты и шоумены, скурвившиеся прожектора перестройки и маразмирующие шестидесятники, мальчики и девочки из растленной золотой молодежи…".
В силу этого роман "Советник президента" приобретает, конечно, и расширительный смысл, из сатиры на одно (пусть даже и заметное лицо) лицо перерастая в сатиру на весь истеблишмент путинской России. И тем не менее, поскольку романист "пересказывает слухи, цитирует частные разговоры и подобные тому авторитетные источники", его книгу, говорит критик Юрий Арпишкин, восприняли прежде всего как "роман-сплетню". И этого мнения не переменили ни последовавшая за "Советником президента" пьеса А. Мальгина "Присядкин на том свете", ни "ответный" памфлет Марины Приставкиной "Ведьмочка и Анальгин". Так что нам остается лишь гадать, вскрыла ли интрига "Мальгин против Приставкина" те или иные "нерешенные вопросы творческой жизни".
Но вот еще один пример. Журналистка и писательница Ольга Кучкина к годовщине со дня смерти Владимира Богомолова опубликовала в "Комсомольской правде" статью "Победитель" (28.12.2004), где, высоко оценив творчество автора "Ивана", "Зоси" и "Момента истины", дала и справку о биографии писателя: родился в 1926-м, с 15 лет на фронте, где прошел путь от рядового до командира роты, был ранен, дважды контужен, имеет боевые награды… Ответом на эту вполне стандартную публикацию стали абсолютно неожиданные по содержанию письма, полученные редакцией от людей, давно и хорошо знавших Богомолова, где говорилось, что все эти биографические сведения - "фальшь" и "дезинформация", сознательно распространявшиеся самим писателем. Что родился он не в 1926-м, а в 1924-м году, что на фронте не был ни дня и что, соответственно, не был ни ранен, ни контужен, а посему "законных" боевых наград иметь не может… Следовательно, прославившая Богомолова военная проза основана не на его личных, а на заемных впечатлениях, что, согласитесь, меняет дело. И более того - его настоящая фамилия отнюдь не Богомолов, причем - немаловажная деталь - подлинным отцом писателя был еврей - профессор математики Иосиф Войтинский, репрессированный и расстрелянный в 1937 году, да и мама была отнюдь не украинкой, как рассказывал сам Владимир Осипович, а еврейкой из Вильнюса, и девичья фамилия ее Тобиас.