Профессиональный журналист, Ольга Кучкина не могла не поделиться этими сенсационными новостями с читателями. И вполне понятно, что ее новая статья о любимом писателе "Кем был на самом деле писатель Богомолов?" породила эффект разорвавшейся бомбы. За попранную, как им показалось, честь автора "Момента истины" заступились авторы коллективного письма в "Литературную газету", квалифицировавшие публикации "Комсомольской правды" как "хулиганское нападение" и "камень в нашу Святыню, в праздник Великой Победы!" (2005, № 16). Что же касается десятков других печатных и сетевых откликов, то в одних из них О. Кучкину обвиняли во лжи и клевете, в других в нагнетании антисемитизма, в третьих, заметив, что "евреем быть трудно", погружались в "размышления о людях, нередко весьма значительных, стремящихся освободиться от пут своего еврейского происхождения", и в этом смысле "мимикрия Богомолова - не единственная в своем роде".
Все признаки классического репутационного скандала в этой истории налицо. Неясно лишь, выводит ли он наружу "глубокие внутренние противоречия литературной жизни" или, говоря иными словами, "нерешенные (или в принципе нерешаемые) вопросы творческой жизни". Ответ вроде бы напрашивается отрицательный. Хотя, с другой стороны, разве не станет этот эпизод отныне почти обязательным в давних спорах о праве писателя легендировать свою биографию, заниматься не в метафорическом, а в строгом смысле слова "жизнестроительством"?
Здесь есть о чем подумать. Продолжая же разговор об архитектонике современного скандала, уместно (и, по-видимому, даже необходимо) подчеркнуть, что литературное пространство сейчас, как никогда прежде, расколото на отдельные и практически не сообщающиеся друг с другом сегменты и секторы. Поэтому мы вправе характеризовать современную русскую словесность как мультилитературу, понимая ее как "сложно структурированный конгломерат не только текстов, но и литератур - самых разных, зачастую конфликтующих между собою, но в равной степени имеющих право на существование". И поэтому же зона распространения скандала, его, если угодно, "ареал" практически равны сфере, в какой известен и, более того, в какой тот или иной писатель имеет добрую репутацию. Так что шумный, многократно и с разных точек зрения описанный в прессе ("Литературная газета", газеты "Литературная Россия", "Московский литератор", "Патриот", газета и журнал "Слово") конфликт Сергея Михалкова и Юрия Бондарева хотя вроде бы и изменил всю расстановку сил на территории "патриотической" словесности, литераторами либеральной, условно говоря, направленности, тем не менее, был либо не замечен, либо просто принят к сведению, т. е. не был воспринят ими именно как скандал. Точно так же те, кто пишет, анализирует и читает качественную, серьезную литературу, не более чем к сведению принимает скандалы, постоянно сотрясающие массовую, коммерческую словесность, - даже и в том случае, если их фигурантами оказываются писатели с громкими именами (таковы, например, обвинения Дарьи Донцовой в беззастенчивом продакт плейсменте или подозрение, что серия романов Дмитрия Емеца о юной волшебнице Тане Гроттер есть не более чем плагиат по отношению к романам Джоанны Роулинг о Гарри Поттере).
Словом, как бы ни разнились по форме, по содержанию и масштабу литературные скандалы, в их основе всегда покушение на репутацию.
И это понятно. В конце концов, репутация - может быть, главная ценность, какой располагает писатель. Причем в отличие от имиджа, то есть от образа, который сознательно или полуосознанно выстраивается самим писателем и практически не зависит от мнения других людей, репутация, как раз наоборот, только из этих мнений и складывается, являясь их суммарным производным, следствием отношения к тому или иному автору в литературном сообществе, в среде квалифицированных и неквалифицированных читателей. В этом смысле, - говорит Александр Кустарев, -
"репутация - вещь более реальная, чем человек; она и есть реальный элемент общества - общество состоит не из людей, а из репутаций".
И в этом же смысле, если автора можно назвать творцом собственного имиджа, несущим всю полноту ответственности за него, то по отношению к собственной репутации автор выступает только в роли ее носителя, зачастую лишенного возможности поправить или изменить мнение, которое о нем уже сложилось.
"Вопрос, - продолжим цитирование статьи А. Кустарева, - ставится так: от чего больше зависит репутация автора - от его достижений морально-художественного свойства или от усилий целенаправленных комментаторов?"
Конвенциальный характер репутации очевиден. Очевидно и то, что репутацию, благодаря целенаправленным усилиям, можно, с одной стороны, создать на пустом месте (и тогда - как правило, в кулуарах - говорят о "дутых", "незаслуженных" репутациях), а с другой, ее можно столь же целенаправленными усилиями погубить - устроив публичный скандал и запустив по отношению к тому или иному автору процедуру остракизма, превратив этого автора в своего рода жертву либерального террора в литературе. Впрочем, и для развязывания либерального террора всегда необходим повод - высказывание или поступок самого фигуранта, по-новому и, что особенно важно, неожиданно освещающие его личность.
В этом смысле у скандала тот же секрет, что у юмора, то есть необходимо, простите такую аналогию, нарушение "рифменного ожидания", внезапно обнаружившееся несовпадение привычного образа писателя с тем, что он, оказывается, думает или делает.
Так - вспомним давнюю историю - шок, который у пишущего и читающего сословия вызвала посмертная публикация "Дневников" Юрия Нагибина, объяснялся не только и не столько оскорбительной резкостью суждений, содержавшихся в этой книге, сколько тем, что они принадлежали именно этому писателю. Тончайший лирик, при жизни всячески избегавший каких бы то ни было конфликтов, - и вдруг мизантроп сродни Собакевичу. Для скандала этого оказалось достаточно.
Или еще один пример. Дебютировав "Письмом Михаилу Шемякину" в "Независимой газете" (12. 11. 1991), объявив непримиримую войну казенным советским философам, а главное, распечатав фрагменты своего "Бесконечного тупика" в той же "Независимой газете" и одновременно в журналах "Наш современник", "Логос", "Новый мир", "Континент", "Социум", никому ранее не известный Дмитрий Галковский был многими оценен как главное литературное и интеллектуальное открытие первой половины 1990-х годов. "Наиболее выдающегося писателя и мыслителя младшего поколения" увидел в Галковском Вадим Кожинов, и с ним в течение некоторого времени готовы были соглашаться даже те, кто несогласие с Кожиновым считал делом собственной чести.
Но вот именно что "в течение некоторого времени". Ибо Галковский, сознательно положивший производство скандалов в основу своего литературного поведения, тут же и неожиданно для многих своих поклонников подверг беспрецедентно сокрушительной деструкции не только тухлую философскую и литературную советчину, но и наследие, но и репутации таких знаковых для либеральной интеллигенции, культовых, как сейчас бы сказали, фигур, как Мераб Мамардашвили и Булат Окуджава. Что никак не повлияло на сложившиеся в обществе репутации Мамардашвили и Окуджавы, зато необратимо привело к трансформации собственной репутации Галковского. С этих пор он стал восприниматься исключительно как человек-скандал, как "фигура уникальная. По сочетанию природной одаренности и какой-то старательно воспитанной разнузданности" (Лев Аннинский), как писатель, строящий свои тексты "на том, что все-все, кроме него, - гады, а он майский ландыш" (Татьяна Толстая), и поэтому, соответственно, к его мнениям можно (и должно) относиться исключительно как к очередным эскападам профессионального бретера. Сам Галковский, разумеется, оценил эти отзывы как "разнузданную травлю", заявив (хотя и не выполнив этого обещания), что он прекращает всякие контакты с российской общественностью.
Впрочем, достаточно историй, когда тот или иной литератор преднамеренно и по собственной воле меняет свою репутацию к худшему - как посмертную (случай Нагибина), так и прижизненную (случай Галковского). Поговорим о примерах иного рода. Тем более что речь пойдет о подозрениях в антисемитизме и вообще в ксенофобии, а нет, наверное, надобности напоминать, что эти подозрения по своей тяжести и по своим репутационным последствиям сопоставимы только с характерными для советской эпохи обвинениями в сотрудничестве с органами госбезопасности. Уличенный (или заподозренный) в антисемитизме литератор часто становится "нерукопожатным", подвергается остракизму и вынужден даже менять среду своего пребывания - скажем, издания, в которых он печатается, писательские ассоциации, в которых он состоит, и т. д.
Такова цивилизационная, принятая и в современной России норма. Но вот вопрос: всегда ли квалификация того или иного высказывания, того ли иного поступка как антисемитского становится общественно значимым скандалом? Ответ: разумеется, не всегда. Так что Станислав Куняев или Владимир Бушин могут, не опасаясь кого-либо изумить, сколь угодно часто и сколь угодно наглядно демонстрировать свои ксенофобские наклонности, ибо эти их наклонности не только всем давно хорошо известны, но и составляют основу их личных репутаций.
Есть случаи, несравненно более сложные. Такова, например, история с книгой Александра Солженицына "Двести лет вместе", как раз и посвященной русско-еврейским взаимоотношениям.
Ее ждали. Одни - не сомневаясь, что писатель наконец-то из латентной формы в наглядную переведет собственный антисемитизм, проявленный (или будто бы проявленный) уже в его более ранних произведениях. Другие - опять-таки не сомневаясь, что эти книги снимут с Солженицына, опять же наконец-то, все обвинения в антисемитизме.
С разрывом в год оба тома солженицынского исследования поступили на рынок. О них, разумеется, много писали, и писали разное, с прямо противоположных позиций. Но скандала не вышло. По той простой причине, что все, кто откликнулся на двухтомник "Двести лет вместе", не только не переменили свое априорное мнение о Солженицыне, но и укрепились в нем. Так, Григорий Бакланов в обширном памфлете "Кумир", прочтя обе книги "с карандашом, не спеша", нашел, что "как историческое исследование" они "совершенно ничтожны и не заслуживают подробного разбора". Зато еще раз удостоверился в том, что "Солженицын не любит евреев", "даже ненавидит" и "эта ненависть зоологического свойства", так что вполне уместно будет применить к нему слова Лиона Фейхтвангера "Не каждый подлец - антисемит. Но каждый антисемит - подлец".
Если подходить к этому вопросу сугубо количественно, то нетрудно убедиться, что среди сотен и печатных, и сетевых откликов такая точка зрения, безусловно, преобладает. Но, преобладая количественно, она отнюдь не является единственной. Защитники Солженицына в прямую полемику с его обвинителями не вступили, но, тем не менее, ясно изложили свои взгляды, увидев "величие Солженицына" в частности и в том, что он умеет корректно "вести ответственный разговор о том, что мучает очень многих". Их позиция, таким образом, не переменилась, как, впрочем, не переменились позиции и тех, кто истолковал двухтомник Солженицына как исповедь застенчивого антисемита или как манифест воинствующей ксенофобии. А раз status quo соблюдено, то откуда же взяться скандалу?
Такому, например, какой еще в 1986 году вызвал обмен письмами между историком Натаном Эйдельманом и писателем Виктором Астафьевым.