Здесь названы лишь некоторые из произведений Петра Дмитриевича. В целом же его литературное наследие почти необозримо; достаточно сказать, что в течение добрых пятидесяти лет он был наиболее, пожалуй, аккуратным "вкладчиком" самых респектабельных журналов своей эпохи: от "Библиотеки для чтения" до "Отечественных записок", от "Вестника Европы" до "Русской мысли". Вошло даже в обычай - открывать журнальный год новым романом или, на самый худой конец, новой повестью "нашего маститого беллетриста", - благо, все, что появлялось из-под пера Боборыкина, было обращено к самым животрепещущим вопросам русской общественной жизни, проникнуто демократическими тенденциями, направлено на пробуждение в читающей массе добрых чувств и светлых упований.
Работоспособность, по нынешним меркам, почти невероятная; почти невероятна и стабильность творческой деятельности писателя, которого доставало и на беллетристику, и на активное участие в театральных делах, и на журналистику (заслуживают быть отмеченными, в частности, его отчеты о Брюссельском конгрессе I Интернационала и его очерки "На развалинах Парижа", рисующие Францию сразу после крушении Парижской коммуны), и на теснейшее общение не только с русскими, но и с европейскими знаменитостями.
Кого только не успел "зазнать" (его словцо) Петр Дмитриевич Боборыкин за полвека с лишним беспорочного служения общественным идеалам и литературе! Пересматривая сейчас его воспоминания, роясь в его обширных и практически не обследованных архивах, наудачу выхватываешь имена: Герцен, Писемский, Лев Толстой, Достоевский, Тургенев, Гончаров, Салтыков-Щедрин, Некрасов, Чехов, Флобер, Ренан, Золя, братья Гонкуры, Мопассан… И со всеми почти он состоял в более или менее оживленной переписке, обо всех оставил важные свидетельства…
Пользовался ли он расположением своих великих современников? Всякое бывало, конечно, но в целом, видимо, пользовался. Недаром же Некрасов и Салтыков-Щедрин от года к году печатали его романы в "Отечественных записках", а Чехов, к примеру, назвал Боборыкина "добросовестным тружеником", прибавив, что "его романы дают большой материал для изучения эпохи". Недаром и Лев Толстой, весьма "сердитый", как известно, отметил: "Боборыкин замечательно чуток. Это заслуга", - а в 1900 году в письме вице-президенту Академии наук М. И. Сухомлину, отвечая на предложение назвать шесть кандидатов в почетные академики, твердо выявил свою волю: "Писатель, которого я предложил бы к избранию в почетные члены, это художник и критик П. Д. Боборыкин. Если это можно, то я повторяю это предложение 6 раз".
Репутация Боборыкина к рубежу столетий была, надо полагать, настолько устоявшейся, несомнительной, что его избрание в почетные академики прошло вполне успешно. Сам же писатель, успев взволнованно откликнуться на события первой русской революции и последовавшую затем реакцию, вскоре покинул Россию и тихо угас в швейцарском городке Лугано за несколько дней до своего восьмидесятипятилетия.
2
Теперь приостановимся.
Все, сказанное выше о Петре Дмитриевиче Боборыкине, есть святая, истинная правда. Дай бог всякому, как говорится, такой долгой, красивой, богатой впечатлениями, наполненной трудами жизни. И все-таки…
И все-таки эту статью с полным на то основанием следовало бы, наверное, начать совсем иначе:
писательская, литературная судьба Петра Дмитриевича Боборыкина сложилась на удивление неудачно. Не обделенный ни знаниями, ни дарованием, ни преданной любовью к искусству, он с первых же пьес, с первых же романов прочно занял место во "втором ряду" родной словесности, в кругу "бытописателей" и "беллетристов", и с места этого не стронулся в течение всей своей долгой и, как мы уже говорили, безупречной творческой биографии.
Нельзя сказать, что он не посягал на более завидную участь, не стремился стать вровень с Толстым и Тургеневым, Достоевским и Чеховым. Посягал, и еще как посягал, выставляя в печать одну "энциклопедию русской жизни" за другой, бранчливо сетуя на тенденциозность критики и забывчивость потомства, едко прохаживаясь насчет "нехудожественного языка" Л. Толстого, "неспособности" Достоевского доставлять "чисто эстетическое удовлетворение" или насчет "добровольного пребывания" Островского "в старых комических тенетах", доказывал собственное первенство в открытии новых сторон российской действительности и новых форм художественной речи:
"…я совсем изменил склад повествования, пропуская все и в объективных вещах через психику и умственный склад действующих лиц. Этого вы не найдете ни у кого из моих старших. У Тургенева, у Толстого даже следа нет - совсем по другому. Точно так же и в складе рассказа, в ходе его, в отсутствии тех условностей, которых держались все мои сверстники".
Уже на склоне лет он, не смиряя обиды, неустанно твердил о своем приоритете в сравнении с Чеховым:
"Ведь его язык, тон, склад фразы, ритм - не с неба же свалились? <…>…Вопрос о том, между Чеховым и Толстым кто стоит, в смысле более нервного, краткого, колоритного языка… с другим совсем ритмом -…не заявление только моей авторской претензии", -
и, например, Куприным:
"…Ведь я - его прямой предшественник, и притом в литературно-художественной форме"…
Ламентации такого рода, отчасти, как мы увидим позднее, справедливы, но что ламентации? - они не в силах были, конечно, "перешибить" (опять его словцо) той инерции восприятия, что складывалась десятилетиями. И дело здесь даже не в том, что у Тургенева, Толстого, Гаршина, Чехова, Короленко, наряду с добрыми отзывами о Боборыкине, встречаются и весьма нелестные, не в том, что у Салтыкова-Щедрина, например, срывались с пера раздраженные фразы вроде:
"Боборыкина повесть - чорт знает что такое! Нынче литераторы словно здравого смысла лишились"…
Гораздо большая беда в том, что и в положительных аттестациях, которые давали Боборыкину его современники: "добросовестный труженик" (А. Чехов), "замечательно чуток" (Л. Толстой), "чуткий бытописатель русской жизни" (В. Комиссаржевская), "маститый бытописатель" (А. Луначарский), - сквозили если не прямая ирония, то, по меньшей мере, скептическое мнение о размерах дарования писателя и о его реальном вкладе в отечественную литературу. Единственный раз Боборыкину удалось услышать про себя слова "великий романист", да и то Э. Золя, приславший приветственную телеграмму к 40-летию литературной деятельности автора романов "На суд" и "На ущербе", тут же предусмотрительно оговорился:
"…я страшный невежда, по-русски не читаю и не могу судить о нем и высказывать свое суждение".
Юбилейные славословия, впрочем, в любом случае - совершенно особая статья. Куда чаще применительно к Боборыкину в течение полувека звучало - в глаза, печатно, внешне почтительное: "опытный беллетрист", "маститый романист", "почтенный автор", - а за глаза совсем уж буффонное: "Пьер Бо-бо", "нана-туралист", "Боборыша" и проч. и проч.
Обо всем этом надобно знать современному читателю, как и о том, что все почти благие начинания Петра Дмитриевича кончались более чем плачевно, к убытку для его доброго имени.
Он в двадцать с маленьким лет взялся быть редактором-издателем солидного журнала "Библиотека для чтения" - и почти мгновенно прогорел, лишившись как унаследованного состояния (оно пошло на выплату долгов), так и репутации "делового человека".
Он многократно брался за руководство частными театрами - и все обязательно кончалось пшиком.
Он в истории с "академическим инцидентом" 1902 года, когда Николай II не утвердил избрание Горького в почетные члены Академии наук, долго интриговал, чтобы обеспечить единогласный протест всех своих коллег по разряду изящной словесности, - и в критическую минуту спасовал, не отправил заранее заготовленного заявления о собственном демонстративном выходе из опозоренной Академии, так что в учебниках остался лишь благородный поступок Чехова с Короленко, а на реноме Петра Дмитриевича легло явственное пятно.
Он, наконец, много-много лет работал над исследованием судеб европейской прозы нового времени - и не сумел выпустить из печати второй, и наиболее значительный, том этого капитального труда, посвященный русской романистике XIX века…
Такая вот судьба. И что ж удивительного, что в сознании русской читающей публики самое имя Боборыкина сделалось едва ли не символом торопливой плодовитости, бескрылой фактографичности, творческой анемии. Сравнения с Боборыкиным страшится каждый русский литератор в нашем столетии. И это при том, что романов, повестей и рассказов "маститого беллетриста", за вычетом неоднократно переиздававшегося "Китай-города", не читал почти никто из наших современников! И это при том, что уж точно никто не видел его пьес на сцене!
В памяти литературы сохранилось только имя, полу символ-полужупел. Романы же и прочее, что составило два различных по составу двенадцатитомных прижизненных собрания сочинений, ушли в архивные фонды. И настолько глубоко, что Твардовский, например, только по завершении своей "книги про бойца" узнал, что первый в истории русской словесности "Василий Теркин" появился еще в 1892 году…
Что же касается историков литературы, то и они, введя в научный оборот двухтомное издание "Воспоминаний" Боборыкина, несколько его повестей и рассказов ("Долго ли?", "Последняя депеша", "Проездом", "Поумнел", "Однокурсники", "Труп" и, кажется, все), лишь в исключительных случаях берутся за перечитывание главных произведений писателя. Утвердилось мнение, что, хотя в художественном отношении романы, повести и рассказы Боборыкина, по словам одного из критиков, "выцвели, как выцветают фельетоны на злобу дня", они тем не менее продолжают оставаться важным источником сведений для исследователей русского общественного уклада во второй половине XIX и начале XX столетия.
Вывод этот скорее всего основателен. Но вся печаль в том, что и исследователи общественного уклада к сочинениям Боборыкина практически не обращаются. Они и для профессиональных историков тоже - вне поля зрения, за чертой научно-творческой заинтересованности.
Так что же выходит: верна, значит, инерция восприятия (точнее не-восприятия), и к трудам П. Д. Боборыкина, 175-летие со дня рождения которого мы могли сравнительно недавно отметить, да не отметили, действительно, некому и незачем приковывать внимание? И как все-таки примирить абсолютно благополучную писательскую "биографию" с абсолютно неблагополучной писательской "судьбой"?
Тут - загадка. И распутать ее необходимо, как ради памяти честного писателя, не впустую же хлопотавшего в русской литературе около шестидесяти годов, так и ради того, чтобы заново поставить принципиально важный вопрос о соотношении между творческой "стратегией" и творческой "биографией", между биографией и судьбой художника.
3
Как известно, одаренные люди приходят в искусство с разными задачами. Одних привлекает возможность исследовать общество и личность в их родовых чертах и их индивидуальной окраске. Другими движет неукротимая фантазия, стремление трансформировать реальность в собственную "художественную вселенную", близкую к подлинной и в то же время чуточку не такую, какую мы все ее видим. Третьим дорога "учительная", проповедническая миссия искусства и т. д. и т. п.
Словом, резонов для занятия писательством много; в каждом данном случае свой. Свой резон был и у молодого Петра Дмитриевича Боборыкина - он, воспитанный на "Повестях Белкина" и "Герое нашего времени", "Мертвых душах" и "Обыкновенной истории", "Семейной хронике" и "Записках охотника", вдруг (о, это вдруг в жизни художника!..) обнаружил, что отнюдь не все области российской действительности оказались к середине XIX века "охваченными" художественной литературой.
Спустя десятилетия возвращаясь к моменту выбора пути, Боборыкин снова спросит:
"…воспользовалась ли наша беллетристика всем, чем могла бы в русской жизни 40-х и половины 50-х годов?"
И снова ответит сам себе:
"Смело говорю: нет, не воспользовалась. Если тогда силен был цензурный гнет, то ведь многие стороны жизни людей, их психия, характерные особенности быта, можно было изображать и не в одном обличительном духе <…>. Без всякой предвзятости, не мудрствуя лукаво, без ложной идеализации и преувеличений, беллетристика могла черпать из жизни каждого губернского города и каждой усадьбы еще многое и многое, что осталось бы достоянием нашей художественной литературы".
Счет, предъявленный дерптским студентом русской литературе, счет в "неполноте" охвата действительности, он решил оплатить самостоятельно - и решению этому остался верен до последних дней своей писательской карьеры.
В русской литературе нет, скажем, чего-то вроде "Годов учения Вильгельма Мейстера" Гете, нет художественной картины гимназического и студенческого быта? Значит, будет, и роман "В путь-дорогу", во многом автобиографический, на протяжении двух лет аккуратно поступает к подписчикам "Библиотеки для чтения".
У нас не говорили пока о том, как скверно живется литераторам и журналистам-поденщикам? - и уже пишется повесть "Долго ли?", уже создается (утраченная в рукописи) пьеса "Скорбная братия", уже идут к читателю журнальные очерки и газетные фельетоны.
В беллетристике не возникали еще образы ранних русских марксистов, ницшеанцев, необуддистов и прочая, и прочая? - так вот же они: все собраны в романе "Перевал", все спешно обмениваются новостями и исповеданиями веры, все горячатся и спорят…
Это очень важно подчеркнуть: корни творческой несчастливости Петра Дмитриевича Боборыкина никак не в том, что он задавался слишком мелкими или чересчур временными целями. Как раз наоборот: вся его драма в том, что он добровольно взял на себя груз, который и куда большим писателям невподъем. Он как бы вознамерился заменить своими книгами всю русскую литературу в целом, представить публике нечто похожее на газету или, лучше сказать, на ежегодно обновляющийся многотомный беллетризированный энциклопедический словарь, где есть главы (романы, повести, рассказы…) и о первых в России столкновениях фабричных рабочих с предпринимателями, и о проституции в высшем свете, и об отношении дворянской молодежи к балканским войнам, и о позднейшей судьбе либералов-шестидесятников, и о превращении замоскворецких купцов в энглизированных буржуа, и о меню ресторана "Славянский базар", и о многом, очень многом еще.
И что же?..
Можно, конечно, считать, что Боборыкин успешно справился с задачей - см. первую главку этого очерка. Недаром, как сочувственно сообщает мемуарист,
"им было не пропущено буквально ни одного крупного сдвига в интеллигентских настроениях, бытописателем которых он по преимуществу являлся".
Романы, повести Боборыкина действительно рвали друг у друга из рук, особенно в провинции. Здесь уместно сослаться на свидетельство критика журнала "Мир божий" Вл. Кранихфельда, который долгие годы провел в ссылке и отлично запомнил, что "…чтение каждой январской книжки "Вестника Европы"" ссыльные интеллигенты
"начинали непременно с г. Боборыкина… Газеты и журналы того времени освещали русскую жизнь далеко не полно, непосредственных сношений со столицами у нас не было, и г. Боборыкин был для нас единственным лицом, от которого мы получали сведения о смене столичных настроений и течений".
В общем-то, книги Боборыкина делали свое благое дело, и нам грешно было бы сейчас упустить из виду, что писатель десятилетиями держал публику "в курсе" всех и всяческих новостей, раньше всех оповещал о появлении новой знаменитости или нового умственного веяния, первым открыл для литературы, например, мир фабричного пролетариата или европеизированной русской буржуазии. В воспроизведении мимики "героев своего времени" он преуспел, безусловно, больше всех, но - увы! и литература, и история по своей натуре безжалостны, и стоило хоть на йоту измениться мимике или стоило появиться книгам, в которых сквозь "выражение лица" прозревались "черты лица", как произведения Боборыкина оказывались либо устаревшими, либо оттесненными на самый дальний план. Так "хмурые люди" Чехова "отменили" боборыкинских "средних" интеллигентов - "негероев", так Горький "окуровским" циклом "отменил" боборыкинские повествования о мятущихся купцах, так купринская "Яма" "отменила" "Жертву вечернюю" нашего маститого беллетриста…
Что оставалось Петру Дмитриевичу? Снова и снова ловить меняющееся "выражение лица" своей эпохи, откликаться на новую злобу дня, гримировать под художественные образы очередных, наскоро спортретированных знаменитостей, торопиться со сдачей романа, повести, пьесы… Работа шла как у конвейера, требующего все новых и новых впечатлений, наблюдений, подробностей, деталей; книги слипались одна с другою в некое подобие "летописного документа", по удачному определению А. В. Луначарского; время не хотело ждать; и, надо сказать, эта работа, эта гонка, этот темп очень нравились писателю, вполне соответствовали и его личному темпераменту, и его представлениям об обязанностях художника как "отметчика" стремительного бега эпохи.