Газетный писатель: Влас Дорошевич
1
Жизнь Власа Михайловича Дорошевича (1864–1922) окаймлена личными несчастьями.
Сиротство в начале: шести месяцев от роду он был брошен в гостиничном номере матерью - А. И. Соколовой, третьеразрядной беллетристкой с радикально-эмансипированными, "нигилистическими" взглядами и замашками. Перед тем как скрыться, мать приколола к детской рубашонке записку с просьбою назвать ребенка Блезом - "в честь Блеза Паскаля". Хорошо еще, что подвернулся добрый человек, вынянчил, усыновил, дал свою фамилию и заодно, переиначив французского Блеза на российский манер, дал и имя. Стоило, однако, мальчику подрасти, как мать нежданно объявилась и все с той же грубой безжалостностью - "по суду" - вытребовала его к себе.
Потом-то, спустя годы и годы, отношения между матерью и сыном вроде бы наладились. Они даже работали одно время вместе в редакции московской газеты "Новости дня", - впрочем, как вспоминал служивший в той же редакции В. А. Гиляровский, она "не признавала его за своего сына, а он ее за свою мать… Никто не знал об их родстве…". Жестокая душевная травма, очевидно, не залечивалась, и, став уже знаменитым писателем, Дорошевич не раз возвращался к разговору о правах детей и, в частности, "о праве избавляться от дурных родителей". Заслуживает, наверное, упоминания тот факт, что фельетон "О незаконных и о законных, но несчастных детях", где Дорошевич особенно резко говорил о произволе судей, которые "присудили ребенка отвратительному существу, когда-то отказавшемуся от своего ребенка", появился еще при жизни А. И. Соколовой и, надо думать, был оценен ею по достоинству…
Стартовая ситуация с известной последовательностью повторилась и в последние годы жизни писателя. Вихрем Гражданской войны Дорошевич был заброшен сначала в Харьков и Киев, затем в Севастополь, затаился там, пробавляясь случайными заработками, но упорно отказываясь и от соблазна эмигрировать: "Русский писатель имеет цену только до тех пор, пока ноги его стоят на русской земле", - и от самых лестных предложений сотрудничать в белогвардейских изданиях: "Я не хочу испортить своего некролога".
Некролог между тем не заставил себя ждать - журналист и издатель А. Е. Кауфман, поверив слухам о смерти Дорошевича в Крыму, поместил известие об этом в октябрьском номере журнала "Вестник литературы" за 1920 год. И лишь спустя почти год Дорошевичу, и тут не потерявшему чувства юмора, удалось через тот же журнал сообщить читателям о ложности распространившихся слухов:
"Гражданин редактор! С теплым чувством прочел я в "Вестнике литературы" свой некролог.
В нем все правда, за исключением одной фразы: я не умер. Известие несколько преждевременно.
Извините, пожалуйста, но я жив - чего и другим от души желаю".
Но жить ему, к сожалению, оставалось уже совсем немного, - сделав после изгнания белых из Крыма заявление о "полном присоединении" к Советской власти, больной, обнищавший и полузабытый писатель вернулся в Петроград, оказавшись по сути и без семьи, бросившей его в тяжкую минуту, и без средств к существованию.
Деятельно вмешавшийся в ситуацию М. Е. Кольцов попытался привлечь ветерана русской журналистики к сотрудничеству с большевистской печатью, и Дорошевич действительно написал несколько фельетонов и памфлетов о царской фамилии и о зверствах Добровольческой армии в Крыму, но… Силы были уже на исходе, болезни одолевали все настойчивее, ощущение исчерпанности собственного жизненного предназначения уже укоренилось в душе, и 23 февраля 1922 года Влас Михайлович Дорошевич скончался. Похоронен он был на Литераторских мостках Волкова кладбища в Ленинграде, неподалеку от могил Белинского и Плеханова.
2
Такова "биографическая рама" судьбы самого, может быть, знаменитого из русских журналистов конца XIX - начала XX века, человека, бесконечно много сделавшего для того, чтобы уравнять "газетную прозу" в правах с высокой литературой.
Что же внутри "рамы", на полотне судьбы?
Труд, труд и еще раз труд.
Количество написанного Дорошевичем не поддается пока учету, и исследователи (здесь в особенности следует отметить С. В. Букчина, автора единственной у нас монографии о Дорошевиче - "Судьба фельетониста", Минск: Наука и техника, 1975) вводят в научный оборот все новые и новые публикации писателя в повременной печати, открывают неизвестные прежде страницы его кипучей общественной, литературной и собственно журналистской деятельности.
Пройдя в юности суровую жизненную школу - он был и землекопом, и грузчиком, и корректором, и актером, давал уроки, поставлял базарным издателям переделки повестей Н. В. Гоголя, знавал самую горькую нужду, - Дорошевич уже с начала восьмидесятых годов раз и навсегда связал себя с газетной работой. В его "послужном списке" - лег ко мысленно-бульварный "Московский листок" и журнальчик "Волна" того же профиля, низкопробный "Голос Москвы" и чисто коммерческие "Развлечение" и "Будильник", где Дорошевич сотрудничал вместе с начинавшим тогда Антошей Чехонте, сравнительно солидные "Новости дня" и тяготевшая к сенсациям "Петербургская газета", респектабельный "Одесский листок" - одна из крупнейших провинциальных газет либерального направления и высоковлиятельные "Россия", "Русское слово", задававшие тон всей отечественной массовой периодике…
Сменялись издания, рос и общественно-литературный авторитет Дорошевича, укреплялась его известность, материальная и творческая независимость, его безупречная профессиональная репутация. Начав, как и полагалось молодому, без связей и имени газетчику той поры, с анонимных или подписанных забавными псевдонимами юморесок и репортерских заметок в "трактирной" печати, Дорошевич уже к рубежу веков перешел в разряд признанных мастеров, стал заметной величиной в общероссийской политической и культурной жизни. Его фельетонами, судебными очерками, обзорами театральных сезонов, юмористическими рассказами и поэмами, путевыми заметками зачитывались, его разоблачительная книга "Сахалин" попала в центр внимания передовой общественности, подверглась жестоким преследованиям со стороны правительственной бюрократии, его талант высоко ценили Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, В. Г. Короленко, А. М. Горький, К. С. Станиславский, В. В. Стасов.
С газетной "поденщиной" давно вроде бы можно было распроститься, как вовремя распростились с нею многие известные литераторы конца XIX - начала XX века, дебютировавшие, подобно Дорошевичу, в разного рода "листках" и журнальчиках. Лета, казалось бы, клонили к капитальным занятиям, к "чистому" писательству или хотя бы к "чистой" политике, но…
Дорошевич оставался и остался газетчиком.
Он, конечно, клял судьбу, зло вышучивал нравы, царившие в кругу представителей "второй древнейшей профессии" и их работодателей, горевал, вглядываясь в трагические судьбы одаренных, честных людей, не выдержавших испытание газетной барщиной:
"Когда у журналиста, измученного ежедневной работой, не хватает больше сил на эту ужасную, вытягивающую все соки работу, его без церемоний выбрасывают, как выжатый лимон, как истоптанную подошву.
Сколько сошло с ума!
Сколько покончило самоубийством!
Сколько преждевременно сошло в могилу от чахотки, от истощения, от изнурения непосильной работой".
Но сам Дорошевич не сделал ни одной серьезной попытки вырваться из газетной каторги. Работоспособность и продуктивность его с годами, с приобретением "сановного" положения в журналистском мире не падали и, наверное, не один из теперешних газетчиков изумится, узнав, что, подписывая в 1901 году договор о сотрудничестве с сытинским "Русским словом", признанный мэтр, "король фельетонистов" обязывался, наряду с "общим наблюдением" за редактированием газеты, "давать для "Русского слова" 52 воскресных фельетона в год", а также "отдельные статьи по текущим вопросам общественной жизни, числом не менее 52-х в год".
Два объемных, остро актуальных и непременно ярких фельетона в неделю при условии исполнения повседневных редакторских обязанностей! - так давно уже не работает никто из мало-мальски заметных профессионалов пера, подолгу вынашивающих каждый замысел, подолгу собирающих материал, "вылизывающих" слог и композицию, уточняющих акценты, выверяющих цифры, факты, имена и т. д. и т. п. Дорошевич работал именно так.
И не жалел об этом.
И мы сейчас, хотя и отдаем себе отчет в неравноценности оставленного Дорошевичем наследия, в общем-то не жалеем об этом.
Почему?
3
Удержимся от искушения списать все на уникальность натуры Дорошевича, на его поистине непостижимую способность, не повторяясь или почти не повторяясь, быть в каждой газетной публикации и остроумным, и блестящим, и тонким, и многознающим собеседником массовой аудитории.
Дорошевич действительно неповторим, почему мы и выделяем именно его в когорте "золотых перьев" отечественной журналистики. Но с тою же продуктивностью, а иногда и с неменьшим блеском, с неменьшей эффектностью и эффективностью, работали в предоктябрьские десятилетия и А. Б. Амфитеатров, и В. А. Гиляровский, и Вас. Ив. Немирович-Данченко, и А. Р. Кугель, и С. Т. Герцо-Вино град ский, и другие "газетные писатели", чьи имена были тогда на слуху у десятков тысяч читателей.
Работать так было принято, и поэтому, ничуть не умаляя масштаб исключительной одаренности Дорошевича, скажем все-таки несколько слов о беспрецедентной по-своему ситуации, в которой реализовывалась эта одаренность, а также и о требованиях, которые предъявлялись в ту пору к газетчикам.
Но сначала о ситуации, о том, что начиная с семидесятых-восьмидесятых годов минувшего века в отечественной печати произошли важные изменения. Традиционная для России "журналоцентричность", когда наиболее сильные перья собирались в редакциях "толстых", по-профессорски солидных ежемесячников, постепенно стала подаваться под напором ежедневных газет и оперативных еженедельников. Достаточно сказать, что, если в 1871 году в России выходило 14 журналов разного содержания и 36 газет общественно-политического характера, то уже в 1890 году было 29 журналов и 79 газет.
Причин здесь множество.
Во-первых, по мере превращения страны из феодальной монархии в монархию буржуазную росло, как бы этому ни сопротивлялись царские бюрократы и доброхоты-мракобесы, число грамотных людей, приобретавших вкус если не к участию в общественной жизни, то хотя бы к ее обсуждению и, следовательно, нуждавшихся в оперативной, широкой и разносторонней информации.
Журналы в России выписывали сотни, редко тысячи людей, принадлежавших, как правило, к состоятельной, высокообразованной части общества. Газеты же обращались сразу к демократическому большинству населения, не требовали от читателя ни особых умственных усилий, ни высокого образовательного ценза, ходко распродавались в розницу и, значит, приносили (точнее, в случае успеха могли принести) издателям быстрый и солидный барыш, что, если останавливаться на "во-вторых", притягивало к газетной индустрии опытных и ловких дельцов, стремившихся к личному обогащению. Да и многие правовые акты царской администрации, надеявшейся тем самым притормозить распространение в обществе нелегальных революционных изданий, объективно поощряли возникновение газет консервативного, либерально-реформистского или, еще лучше, безлико коммерческого содержания.
Газетное дело стало прибыльной статьей вложения капитала, и Дорошевич, вспоминая своего первого редактора - полуграмотного, стихийно талантливого Н. И. Пастухова, выбившегося благодаря ходкости "Московского листка" из нищих репортеров в миллионеры, недаром писал:
"Успех "Московского листка" кружил головы.
Всякому хотелось в Пастуховы!
"Московские листки" возникали десятками.
Про таких издателей спрашивали:
- Этот с чего газету издавать вздумал?
- Спать не может.
- Почему?
- Пастуховские лошади очень громко ржут".
А тут еще и технический прогресс, значительно облегчавший, а главное, удешевивший выпуск и сбыт газетной продукции. Резко увеличилось производство бумаги; появились мощные печатные машины (так, владелец "Нового времени" А. С. Суворин уже в конце семидесятых годов обзавелся вывезенной из Парижа ротационной машиной производительностью 20 000 оттисков в час); телеграф и телефон во много раз ускорили поступление информации из провинции и заграницы; возникли частные Русское (1866), Международное (1872) и Северное (1882) телеграфные агентства; рисованные иллюстрации с конца восьмидесятых годов сменились фотографиями, исполненными способом автотипии…
И еще одно обстоятельство достойно отметки историка периодической печати в России. Это относительное ослабление цензурных тисков, которое хотя и перемежалось периодами бешеных ужесточений, "закручивания гаек", но все ж таки давало сотрудникам легальной печати все большую возможность, не задевая впрямую царствующую фамилию и основы самодержавной власти, подвергать едкой критике действия отдельных представителей бюрократии, идеологов и пособников реакции, денежных тузов, промышленных магнатов, судей, прокуроров, чиновников от здравоохранения, народного просвещения и социального обеспечения.
Конечно, степень "раскрепощенности" газетного слова постоянно колебалась в зависимости от подъемов и спадов освободительного движения, а также и от того, кто брал временный верх в правящих кругах - оголтелые реакционеры-крепостники или так называемые "умеренные". Конечно, в условиях монархического тоталитаризма и "полицейского" характера всего государственного уклада дореволюционной России эта степень свободы вообще не могла не быть весьма условной, если не призрачной.
И тем не менее сегодняшнему читателю таких, например, произведений Дорошевича, как "Маленькие чиновники", "Старый палач", "Истинно русский Емельян", "И. Н. Дурново" и т. д., полезно напомнить, что все они появлялись на страницах подцензурной печати, выделяясь на общем газетном фоне скорее блеском изложения, устойчивостью вольнолюбивых воззрений автора и его социальной зоркостью, нежели своею критической направленностью.
Поразительно, но факт: в России с ее декретированными свыше законопослушностью, идеологическим добронравием и единомыслием почти не было общественных слоев и групп, симпатизировавших практическим действиям царской администрации. Мотивы оппозиционных настроений и их глубина, их социально-политические корни были, естественно, различны. Уже первая русская революция 1905–1907 годов выявила, сколь иллюзорен миф о возможности существования в России общедемократической оппозиции царизму, показала, сколь глубока пропасть между революционными призывами сломать старую государственную машину и надеждами обновить ее, модернизировать, переоснастить - сообразно конкретным нуждам момента, в соответствии с "патриархальными" или западноевропейскими стандартами.
Об этом мы еще будем говорить. Но пока речь о другом. О том, что такой миф действительно бытовал сравнительно долгое время вплоть до возникновения революционной ситуации в стране. О том, что любое издание, не желавшее прослыть совсем уж "рептильным", а значит, не желавшее потерять популярность у публики, просто-таки обязано было сдабривать свою продукцию оппозиционным "перчиком", печатать сенсационно-разоблачительные материалы, интриговать - с большей или меньшей дерзостью - против властей предержащих.
И о том, что всем этим изданиям - от "трактирных" до "профессорских", от "Русских ведомостей", где сотрудничали Чернышевский, Чехов, Горький, Михайловский, до "Санкт-Петербургских ведомостей", газеты, которую еще Салтыков-Щедрин метко назвал "старейшей российской пенкоснимательницей", от "России", претендовавшей на роль флагмана отечественной оппозиции, до "Нового времени", принужденного, чтобы не потерять тираж, заигрывать с либерально настроенной публикой, - так вот, всем этим изданиям конца XIX - начала XX века остро потребовались бойкие перья, репортеры, умевшие находить и раздувать сенсации, фельетонисты, балансирующие на грани дозволенности и недозволенности, присяжные острословы, способные "продернуть" кого угодно и тем самым поднять планку ежедневного тиража.
4
Влас Михайлович Дорошевич долгое время казался одним из таких бойких, хватких, беспринципно дерзких журналистов.
Да вот пример. Заслужив уже за годы сотрудничества с "Московским листком", московскими "Развлечением", "Будильником", "Новостями дня" репутацию отважного обличителя современных нравов, Дорошевич приехал в Одессу и в первом же своем фельетоне на страницах "Одесского листка" ядовито высмеял местного "столпа общества", тайного советника и матерого спекулянта зерном Г. Г. Маразли, который только-только отпраздновал "15-летие беспорочной службы на посту городского головы".
Скандал? Еще какой скандал! Градоначальник адмирал П. А. Зеленый потребовал немедленной смены цензора "Одесского листка". Дорошевичу, после "строгого внушения", пришлось на время покинуть "Южную Пальмиру". Зато газету рвали буквально из рук, и ее тираж, и престиж Дорошевича стремительно выросли.
Значит, успех? Да, но лишь отчасти. Вот что, например, прочитав фельетон, записал в свой дневник В. Г. Короленко, по праву считавшийся в ту пору олицетворенной совестью русской демократической интеллигенции:
"Это человек с несомненным талантом, но истинный "сын своей матери", уличной прессы. Хлесткий, подчас остроумный, совершенно лишенный "предрассудков"… Гордость этих господ состоит в том, что они могут "разделать" кого угодно и за что угодно. Здесь не спрашивают ни убеждений, ни совести, ни защиты тех или иных интересов…".
Понять неприязненную, хотя и связанную с известным сочувствием, настороженность Короленко, да и не его одного, нетрудно: почуявшая рыночный спрос уличная пресса действительно во множестве плодила развязных и наглых искателей сенсаций, которые отца с матерью не пожалеют ради красного словца. К тому же, заметим, в творческой практике молодого Дорошевича бывали-таки случаи, дававшие основание для вывода, что и он - того же поля ягода…
К чему об этом вспомнили? К тому, чтобы показать: ни несомненная одаренность, ни многописание, ни хлесткость тона, ни даже "обличительство" само по себе не могли бы выделить Дорошевича из общего ряда "щелкоперов", составить ему громкую славу "газетного писателя". Таким писателем, к мнению которого прислушались бы, нужно было еще стать.
Как? Один путь намечен в цитировавшейся выше дневниковой записи Короленко: можно было плотно связать себя с определенным течением общественной мысли и, следовательно, с определенной влиятельной группировкой, твердо встать "на защиту тех или иных интересов", - словом, как тогда говорили, "служить" обществу.
Дорошевич знал, что общественное служение - одна из святейших традиций отечественной литературы и публицистики, всей русской интеллигенции:
"… У русского человека и живопись должна "служить".
На Западе у художника спрашивают прежде всего:
- Где твое "я"?
Мы в похвалу говорим:
- Он высказал не свою, а общественную, общую мысль!"