У всех по соседству жила, грешная и независимая, в регулярных пересудах, героиня песни "Ты подойдешь, большой и теплый".
Лоза был даже не очеркистом, а репортером, однако присутствовал в его простецких, казалось, репортажах, дополнительный слой – злой и штрихпунктирный голосишко народного подсознания. Который вел свой мотив – стремительно обессмысливающегося существования, неизбывной, как зубовная боль, тоски, надрыва, который прорывом не обернется никогда.
Он возникал в "Исполнительном листе", когда за побулькиванием какого-нибудь синтезатора "Соловушка" отчетливо слышался стук апокалипсических копыт. В "Большом и теплом" блатной клавишный проигрыш звучал саунд-треком общего дурного сна. Интересно, что Лоза, умевший неплохо, а подчас и лихо рифмовать, не смог обеспечить рифмами последний куплет этой песни – и в финале сновидческое и подсознательное ощущалось почти вещественно.
Я не раз писал: две эти вещи адекватнейше вписались бы в "Груз 200" Алексея Балабанова. Великий режиссер выбрал лейтмотивом позднесоветского распада и клиники нейтральный и даже оптимистично звучащий "Маленький плот". Видимо, Алексей Октябринович гениальным своим чутьем угадал вещи, имманентно свойственные творчеству Лозы. Не только его "подпольных" альбомов.
В последующие несколько лет, уже в составе ансамбля "Зодчие" (среднепопулярного в 80-х, несмотря на Лозу, Юрия Давыдова и Валерия Сюткина в составе) он пытается либо повторить успех прежних хитов, либо нащупать свежие темы.
Задуманная как мужской вариант "Девочки в баре" песенка "Ах, какие ножки" гимном не стала; сильный репортаж (с похорон!) "Она лежала на столе" не сделался откровением, но, собственно, ставку в альбоме "Любовь, любовь" Юрий Эдуардович делал не на повтор, а на прорыв – он сочинил несколько эротических песен.
Как бы про них сказать необидно? В общем-то, тут опять случился примус (уже в латинском понимании, "первый", – все же творчество группы "Оберманекен" не выходило за пределы узкой столичной тусовки, а "Розовых двустволок" придумал журнал "Урлайт"). И вульгарными эти песни не были, вкус и мера автору не изменили, однако ощущение было как от ребенка, который пытается произносить взрослые слова розовым неумелым язычком. Родители умиляются, все прочие – нет.
Хорошо, что этих песен почти не заметили.
Сегодня Юрий Эдуардович – популярный блогер, и тут нечего добавить, кроме того, что он оказался в знаковом ряду: положим, и Юз Алешковский в песнях умнее самого себя-прозаика.
По сути, карнавальный и по-своему бескомпромиссный наезд в передаче "Соль" на монстров рока – попытка камбэка, трогательное желание опрокинуться опять в родные 80-е. Собственно, нехитрую мысль про роллингов и зеппелинов (равно как про их оппонентов "Битлз" и "Дип перпл") мне приходилось слышать десятки раз, и не обязательно от музыкантов. Это вообще элемент русского застольного фольклора, а ключевая черта перестроечной эпохи – перенос пьяного трепа ("радикализма за стаканом", по выражению Карла Радека) в публичное пространство, с десакрализацией икон, символов, авторитетов и самого этого пространства.
Однако, исключая вполне штучный выпад, сама по себе жизненная стратегия Юрия Лозы – активно поучаствовать в формировании одной эпохи, чтобы наблюдать, уже посторонним, эпохи последующие, – непривычна и оригинальна. Почему-то она представляется весьма достойной.
Четвертый брак Михаила Булгакова (вокруг авторства "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка")
Дмитрий Галковский, в представлениях не нуждающийся, написал по-своему выдающийся букет постов, укрепляющих идею "Михаил Булгаков – подлинный автор "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка".
Тема, кстати, не нова, что-то подобное несколько лет назад обсуждали в "Литературной России", довольно хило, и, конечно, размаха и безумия масштабных проектов вроде "Плагиат "Тихого Дона" и "Убийство Есенина" это близко не достигало. Так, побулькивание.
Не достигает, впрочем, и при деятельном участии Галковского, хотя его работа сделана местами блестяще, на том самом уровне, на котором единственно может быть осуществим жанр "телеги" (расшифровать его, и весьма приблизительно, можно как интеллектуальную спекуляцию).
Странно, но в "Фейсбуке" мне пока не попалось сколько-нибудь заметных откликов на галковскую "булгаковиану"; но, может, не теми тропами здесь хожу.
Зато понятно, почему Дмитрий Евгеньевич вытащил из интеллигентского мейнстрима эту, в общем, довольно заурядную версию. Как раз заурядность ее обсуждения, видимо, подвигла мастера "реально все накрыть и объяснить". Типа: щас я вам тут наслесарю.
Но главное, она вписывается в одну из его магистральных концепций: сумрачный русский гений из-под глыб умеет сделать в невозможных условиях все по-настоящему великое, включая культовые романы советской (в подтексте – "еврейской") интеллигенции. Сделаться в этом проекте одновременно Бендером и Корейко.
Выскажу по этому поводу несколько соображений.
Можно долго заниматься текстологическим анализом – и результат будет всегда неокончателен, можно говорить серьезные вещи о контексте эпохи (но Галковский сам, великолепно спекулируя, отрабатывает сей инструментарий). Можно ловить его на фактических ошибках и ляпах (имеются в достатке).
Но кажется, лучше обойтись здравым смыслом и – отчасти – психосоматикой.
Во-первых, оба романа явно написаны двумя людьми, маленькой бригадой (ну и Катаев, от бригадирства отказавшийся, как Потапов от премии) и соответствующим подрядом.
Заметен именно проектный, инженерный, промышленный подход. Дело даже не в разнице талантов, отпущенных каждому из авторов, важен сам феномен игры в четыре руки.
Доказательство чему – необычайная плотность текстов и одинаковая архитектура романов. В "Мастере и Маргарите" тоже сделана ставка на штучную, эрегированную фразу, но такой плотности и близко нет, целые страницы идут "белым шумом" – писал один человек, с трудом удерживавший тяжесть романа всего в двух усталых жилистых руках. А словесная ткань романов Ильфа – Петрова – сверхплотное и, главное, монохромное вещество.
Может, единственный в мировой литературе пример такой урановой плотности.
А то, что Ильф и Петров потом писали в газетах всякую чушь, ни о чем не говорит. (Фельетонистика Булгакова двадцатых тоже ничем шедевры его не напоминает.) Зато они в 32-м придумали в качестве псевдонима мем "Толстоевский", которым потом многие, включая Набокова, пользовались.
Во-вторых, мало того что эти романы написаны людьми совершенно лояльными (Булгаков, конечно, вовсе не был чужд актерства, но на таком градусе лояльность не подделаешь, он и в "Батуме" не пытался), важнее, что писали эти вещи люди, искренне верящие в "прогресс", ироничные левые либералы, и такой строй мысли и речи глубокому консерватору Булгакову был чужд онтологически.
Кроме того, писали "Стулья" и "Теленка" совершенно здоровые ребята, крепкие душевно и психологически. (Надежда Мандельштам обозвала Ильфа и Петрова "молодыми дикарями", очевидно имея в виду и физическую мощь, наготу с толикой гимнастики и жеребятины.)
Булгаков к 27-му году – тяжелый невротик, диагностировавший у себя неврастению, в состоянии, близком к патологии, с морфинизмом в бэкграунде. И представить себе, что он одновременно пишет "Золотого теленка": "Жулики притаились в траве у самой дороги и, внезапно потеряв обычную наглость, молча смотрели на проходящую колонну. Полотнища ослепительного света полоскались на дороге. Машины мягко скрипели, пробегая мимо поверженных антилоповцев. Прах летел из-под колес. Протяжно завывали клаксоны. Ветер метался во все стороны. В минуту все исчезло, и только долго колебался и прыгал в темноте рубиновый фонарик последней машины. Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями", – и письмо Сталину, где характеризует собственное состояние как "ужас и черный гроб", – просто невозможно.
А если принять версию Галковского (и не только его) о Михаиле Булгакове как авторе "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", придется признать, что куратор сего проекта не Валентин Катаев, а Иосиф Сталин.
Вот что писал вождь справедливо забытому литератору В. Билль-Белоцерковскому (тот написал донос на Булгакова, плохо закамуфлированный заботой о судьбах советской драматургии).
Сталин его увещевает:
"…Или, например, "Бег" Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни "левой", ни "правой" опасности. "Бег" есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, – стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. "Бег", в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.
Впрочем, я бы не имел ничего против постановки "Бега", если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему "честные" Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою "честность"), что большевики, изгоняя вон этих "честных" сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно".
01.02.1929 г. – обращаем внимание на дату и понимаем, что "первый сон", предвосхищая пожелания вождя, "Булгаков" уже написал – "Двенадцать стульев" (и отметим, как мощно там заявлена эмигрантско-белогвардейская тема, и отчаянно высмеяна). А второй – "Золотой теленок" – с изображением "внутренних социальных пружин гражданской войны в СССР" и изгнания вон "сторонников эксплуатации" – как раз тогда, видимо, и продумывался.
Конечно, сталинский замысел разросся и отчасти трансформировался, но так ведь на то и "Булгаков". Великий писатель.
"Двенадцать стульев" / "Золотой теленок" & "Мастер и Маргарита" – безусловно, явления кое в чем созвучные – и не зря чрезвычайно чуткий Эдуард Лимонов ставил их в один ряд, вовсе не имея в виду версию общего авторства.
Парадокс здесь в том, что это не из "Мастера" вышли "Стулья" с "Теленком" (то есть не Михаил Афанасьевич сочинил авантюрно-юмористические романы под псевдонимом "Ильф и Петров"), а, напротив, "Мастер и Маргарита" писался под явным влиянием дилогии о Бендере.
Возьмем два лучших, на мой субъективный взгляд, прозаических текста Булгакова – "Белую гвардию" и "Театральный роман (Записки покойника)".
Что-нибудь в них напоминает ДС и ЗТ? Помилуйте! Это явления инопланетного порядка.
Во всем – в генезисе, разворачивании фабул, способе повествования, настроении, персонажах и пр. Любопытно, что писались внутренне очень близкие "Белая гвардия" и "Театральный роман" с разницей в дюжину лет.
Эпоха, в середке которой как раз поместились триумфы Ильфа – Петрова.
Возьмем две самые знаменитые сатиры Булгакова 20-х – памфлет "Собачье сердце" и неаппетитную фантастику "Роковые яйца".
О первой сказано много, вторая менее раскручена; сюжет ее восходит к мегапопулярному тогда Уэллсу. И эти вещи ничем не напоминают "Стулья" и "Теленка", генезис которых, при всей фабульной зависимости от тогдашнего западного бульварного чтива ("Шесть наполеонов", это понятно, но мальчиками Илья Ильф и Евгений Петров во множестве читали авантюрные романы с продолжениями в "Синем журнале", "Вокруг света" и пр.), вполне национален – юмористика одесситов стилистически растет из Тэффи и Дорошевича, оригинальной ее делают лошадиные дозы не столько одесско-еврейского, сколько вообще южнорусского колорита.
А вот "Мастер и Маргарита" – тут да, московские главы явно делались с оглядкой на стилистику и громкий успех, как минимум, "Двенадцати стульев" (и еще "серапиона" Зощенко).
Москва отражается и плывет в романах, как в трельяже, с ее жаркими закатами, репродукторами, извозчиками, "попал под лошадь", липами… Персонажи из одного трамвайного инкубатора – управдомы, буфетчики, администраторы, гражданки в беретиках. Фразы, звучащие одной джазовой мелодией, даже импровизации не слишком затейливы.
Думаю, Булгаков, всерьез рассчитывавший напечатать роман, отрабатывал здесь именно коммерческую составляющую будущего успеха – сработавшее у Ильфа и Петрова не могло не сработать у него, куда более значительного писателя, в книге, куда более, по его замыслу, глобальной и всеобъемлющей.
Лыко в строку – "политика": власть, в общем, приветствовала антитроцкистские романы тандема, а уж роман просталинский должна была вознести до неба в алмазах.
Михаил Афанасьевич предполагал так, а может, не так, но думаю, прежде всего из общего тренда "Мастера", "Стульев" и "Теленка" родилась ныне всерьез обсуждаемая версия об одном авторе.
Поэты, играющие в прятки ("Тринадцатый апостол" Дмитрия Быкова: вокруг полемики)
Книги Дмитрия Быкова о поэтах – последовательное разрушение не только биографического жанра, но и границ литературоведческих резерваций. Как бы Дмитрий Львович ни ругал и ни осмеивал в молодые горячие годы постмодернизм, здесь он сам выступает как целеустремленный и жестокий деконструктор.
"Пастернак" был вполне кондиционной ЖЗЛ, хотя и в безошибочно-быковском исполнении, с интерпретациями и фантазиями. "Окуджава", вышедший в аналогичной серии, уже частично из канона выпадал. Биографическая линия, да, еще разматывалась вполне нарративно, однако концентрация смыслов вокруг ключевых дат (конец 30-х, ранние 60-е, 93-й год) подобное разматывание почти отменяла, а главная идея книги – об Окуджаве как о последнем русском символисте и новом воплощении Александра Блока – выглядела в ряду ЖЗЛ весьма вольной.
Впрочем, и сама серия в последние десятилетия демонстрирует немало примеров и не такой воли.
Тем не менее недавно увидевший свет "Тринадцатый апостол. Владимир Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях" (Молодая гвардия, 2016) даже в такую вольную ЖЗЛ не поместился, как много где не помещался Маяковский, да и был выпущен "Молодой гвардией" как героический нон-фикшн, вещь в себе. Все верно – биография и литературный портрет (а в нашем случае портрет-реконструкция) – явления вовсе не родственные; Быков сделал именно реконструкцию пути Владимира Маяковского, в координатах, намеченных Бабелем, – "поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце". Галина Юзефович издателей поддерживает: "Поступили осмотрительно и гуманно – по сути дела, книга эта не биография, но циклопическое (на восемьсот страниц) расхристанное эссе, плохо отредактированное и, похоже, местами ни разу не перечитанное самим автором. Не связный рассказ, но все, что Быков когда-либо читал, слышал, думал или только собирался подумать про Владимира Маяковского. Поэтому не слишком удивительно, что первое впечатление от погружения в книгу – абсолютный хаос"…
Тут не то чтобы хочется, а необходимо возразить. Обвинение в неряшливости мне кажется совершенно беспочвенным – даже по первому прочтению (относительно которого оговаривается и Галина Леонидовна). Напротив, непосредственная реакция – восхищение, которое относится не столько к фактуре, сколько к композиции (закольцованной самоубийством, "револьвером Маяковского"; но и, помимо того, выстроенной четко, системно, по принципу навигатора). Затем – методу и стилю; тому, что я рискну назвать "апофеозом вовлеченности".
А вот уже глубоко в процессе читательский глаз начинает замедляться, цепляться, возникает раздражение и желание спорить… Безусловно, есть вопросы к редактуре – еще одна, финальная, точно не помешала бы (как любой сегодняшней книге любого жанра). Да, Быков, увлеченный, нередко повторяется, а то и опровергает сам себя через очередную полусотню страниц – но ведь и это не издержки, а скорее свойства метода… Имеются закономерные, по сути, провисания фабулы – автор оговаривается, что герой его большую часть жизни сочинял, выступал и ревновал – экшна маловато.
Если не считать Революции; Дмитрий Львович, вслед за эссеистом Александром Гольдштейном утверждает, будто Маяковский с какого-то момента "в одиночку, средствами своего слова, извлекаемого из ресурсов плоти ("мяса", как он бы сказал), воссоздал революцию в ее перманентном энергетическом рвении, в несгораемой экспансии ее существования. Изгнанная отовсюду, она обреталась отныне нигде, кроме как внутри самого поэта, в его гортани. (…) Можно смело сказать, что Вл. М. был в то время единственным прибежищем левой цивилизации. (…) Он держал Революцию, как чашу с собственной кровью. И был Спасителем исчезавшего мира, целиком его взяв на себя, ибо сей мир больше некому было доверить – даже его основателю, безмерно уступавшему поэту в радикализме".
Таким образом, "ужасный конец" имеет еще и историософское измерение, а для Быкова, пожалуй, в Маяковском главное.