Сергей писал политический роман как семейную хронику. Рискованное смешение жанров имеет, конечно, в русской словесности свою традицию – и ближайшим предшественником Шаргунова тут получается Максим Горький и его роман "Мать" (шаргуновская хроника могла бы называться "Дед").
Горьковская "очень нужная и своевременная книга" имела лобовые евангельские коннотации; Сергей Шаргунов бэкграундом использует евангелия окарикатуренные – пухлых соцреалистических форсайтов. Эпопеи, возникшие как эпигонские по отношению к "Тихому Дону" (мотивы шолоховского природного физиологизма в эротических и пейзажных сценах, переходящих друг в друга, заметны в "1993"), продолжившиеся семьями Журбиных-Звонаревых… С сериальным мылом а-ля "Вечный зов" и Евгений Матвеев в финале.
Смерть Виктора Брянцева в романе – это еще и распад влиятельной, производственно-семейной, линии советской литературы, и провожает его и ее Шаргунов с горечью и болью, как близких родственников.
Да и вообще, роман "1993" – во многих отношениях постмодернистский, интертекстуальный, лишенный при этом разрушительной сорокинской иронии и пелевинского радиоактивного стеба. Да вот, собственно, близкий пример: Виктор Брянцев у Шаргунова – это же знакомый нам лирический герой Всеволода Емелина – для которого собственный заурядный быт и семейные проблемы – во многом источник протестной энергии. Пролетарская метафизика (мечты о всеобщем бессмертии, родом из Андрея Платонова и Николая Федорова), естественно вырастающая в его сознании из телевизионных новостей (чуть ли не единственный, кстати, однозначно отрицательный персонаж романа – телевизор), кроссвордов и революционных песен, сообщает короткой жизни историческое и национальное измерение…
Надо сказать, что для литературы общественного напряга и надрыва очень характерно стирание границ между реальностью и ее художественным отображением, кровосмесительная связь прототипов с протагонистами. Чистым документализмом, репортажностью тут не отговориться – они, безусловно, используются, но в качестве вполне литературного инструмента.
Соблазнительно объяснить сей феномен в терминах вульгарного социологизма, смешав их с постмодернистской смертью автора и худлита вообще, но, видимо, объяснение это придется разбавить мыслью о тусовочном характере последних русских протестных движений. Впрочем, почему "последних"? Все уже было у видного теоретика партийных организаций и партийных литератур Владимира Ленина: "Узок круг, страшно далеки"…
У Шаргунова в "1993" есть такой литературный анекдот на фоне штурма московской мэрии:
"– Помповое, – задыхаясь, процедил парень, – это ж помповым бьют…
Вокруг топотали еще множество ног.
– Как будто шампанское открывают, – засмеялся нервным голосом мужчина в косухе и в камуфляжной кепке, поправляя громоздкие очки.
– Тебе лишь бы шампанское хлебать… – сердито ответил кряжистый седобородый человек.
– А, деревенщик… – кисло засмеялся тот, что в косухе. – Чего в деревне не сидится?
– Писатели, не ругайтесь! Вместе ж на тот свет! – бросил парень, хватая себя за начес.
– Писатели? – спросил Виктор.
– Это ж Белов Василий. – Парень взмахнул указующей рукой. – А вон это – Лимонов".
А вот любопытная деталь и еще одна ассонансная рифма 93-го и 2012-го: волнения сопровождает барышня с бюстом, эдакая свобода на баррикадах. Вернее, по разные их стороны.
6 мая: "Внезапно появились крупные парни в одинаковых белых майках, впереди, тоже в белом, решительно шла сисястая девушка с айпадом в вытянутой руке.
– Сколько тебе заплатили? – заверещала девушка, приближаясь к Алексею и наводя на него айпад. – Сколько долларов?"
1993: "Грудастая юная девица в зеленой футболке с красной звездой, очевидно их опора, покачивала двумя темными косицами и излагала звонко:
– А третьего выйдем всем миром! "Трудовая Россия" зовет на народное вече! Заранее решили, за четыре месяца, чтобы каждый мог добраться. Захотим – миллион соберем".
Типажи, известные персонажи и сами авторы мигрируют из текста в текст, где-то укрупненные посредством художественности, где-то сатирически сниженные, но неизменно узнаваемые. У Шаргунова – богатое разнообразие подходов: лидеры волнений 6 мая 2012 года поданы в плакатной манере (плакат, впрочем, фейсбучный – уже не агитпроп, еще не фотожаба). Тем не менее перо прозаика осторожничает – не столько "для чистоты отношений", сколько в рассуждении "большое видится на расстоянии": "Сергей, похожий на железного дровосека, что-то глухим голосом вещал, жилистый, с обритой головой, в черной ветровке и черных очках. Тут был статный матово-бледный красавец блондин Алексей в голубой рубашке, с неподвижной, как бы приклеенной улыбкой. Над ними, сдобная рука в бок, в безразмерной сырой футболке с полустертым Че Геварой, высился большой писатель Дмитрий, щурился покрасневшим глазами, довольно утирал усы и кудри, точно бы только из бани".
Плакатность, однако, еще и способ не только смотреть, но и оставаться как бы извне, а не внутри ситуации.
А вот для вождей белодомовской обороны Сергей использует палитру куда богаче: генерал Альберт Макашов – чистая функция, которую не оттеняет хрестоматийная уже беретка и несбывшееся пророчество про "мэров" с "херами". Другой генерал, Руцкой, сделан словно из армейских анекдотов, вперемешку с гуталином. Эдакий сапог, на который наклеены красные глаза и пышные усы. Сапог умеет говорить, но плохо. Интересней зарисован Анпилов – у костра, в окружении приверженцев; сумерки, гитара, "баррикада – дело святое". Не то дедушко Ленин, не то расколоучитель в керженецких лесах, в сочетании со всем известной физиономией Виктора Ивановича полифония получается занятной.
…И еще одна линия, которую бы хотелось выделить особо, когда социальные катаклизмы программируют национальную драму, похмелье – не последствие тревожного праздника, а наступает в унисон с ним. Речь о деградации, унижении и самоуничтожении племени русских мужчин – беда, которую пока в состоянии диагностировать литература в печальном одиночестве. (Можно назвать "Черную обезьяну" Захара Прилепина, "Информацию" Романа Сенчина, и – особенно – по причине того, что сильный роман прошел как-то мимо критики и дискуссий – "Бета-самца" Дениса Гуцко).
Шаргунов дает нам целый ряд сильных образов (из инженеров-электронщиков при Советском Союзе в электрики "аварийки" в 90-х) и судеб – самого Виктора Брянцева – с его биографией, злой любовью-ревностью, шукшинскими чудачествами, гитарой, инстинктом справедливости и ранним инсультом. Молодого и дурного бандита (точнее, быка) Егора Корнева, сгинувшего, как и не было его; казалось, он и появился на этой земле для того, чтобы соблюсти биологический баланс между убийством коммерса-ювелира и пьяным зачатием сына, которого Егору никогда не увидеть… Махнувшие на все промасленными рукавами работяги за стаканами "Рояля"; вожди, похожие на анимационных героев, даже вместе они, соскребя по сусекам все свои достоинства, оказываются лишены всякой сексуальности, ностальгирующий в постели нефтяник, юный блаженный со станции 43-й километр, а в рифму ему – злой юродивый-лесник, зарезавший козу Асю…
Такая вот галерея пропадающих мужчин огромной и мощной еще страны. Женщины на этом фоне выглядят куда ярче и жизнеспособнее, но это мало утешает.
Рецензия непозволительно затягивается: но и сам роман Сергея Шаргунова "1993. Семейный портрет на фоне горящего дома" представляется не просто литературным событием, а целой книжной полкой, посвященной тем событиям и людям. Которая, как мы уже убедились, давно существовала в нашем воображении, а теперь пришел мастер и закрепил на видном месте.
Монологи старого пролетария. "Апология чукчей" и "Титаны" Эдуарда Лимонова
Француз Эманнуэль Каррер, биограф Эдуарда Лимонова, завершая свой роман, ставший международным бестселлером, все размышлял о дальнейших путях героя.
Подталкивал, аккурат перед 70-летним юбилеем, не просто к подведению жизненных итогов, а к новому повороту судьбы.
Сам Эдуард Вениаминович, в книге "Апология чукчей" (эссе "Реставрация будущего") смоделировал, для удовлетворения карреровского любопытства, целых три варианта (точнее, два, ибо третий безальтернативен – "одно из московских кладбищ", "бронзовый памятник", нескончаем людской поток, "власти долго боролись с поклонниками и сторонниками").
Условие реализации двух других личных утопий – время: "дожить до возраста Черчилля, то есть за девяносто". А вот картинка и аромат мечты скорее пространственные – в азиатско-тихоокеанских координатах.
Первый – тропический остров в Океании, старик Лимонов в безукоризненном белом костюме с утренним скотчем в руке – хозяин "очень дорогого" публичного дома. Кресло-качалка, маленькая китаянка, "обаятельная, как цветок лотоса". Старость безбедная и греховная.
Альтернатива – аскеза, в другой части азиатского света. Именно таким вариантом Лимонов и поделился с Каррером – мечеть в Бухаре, нищий старик в черном халате, алый кушак, зеленый тюрбан, пересчитывает истертые до прозрачности деньги-сомы и гоняет праздных туристов-англичан. Ореховым посохом.
Впрочем, все это вопрос будущего, пусть уже недалекого. А между тем Эдуард Вениаминович в двух почти одновременно вышедших книгах своего юбилейного года "Апология чукчей" (М.: АСТ, 2013) и "Титаны" (М.: Ад Маргинем пресс, 2014), объяснил не только французскому биографу, но и широкому русскому читателю – куда он на самом деле повернул. Продемонстрировал суть и природу очередной метаморфозы.
Она пока чисто литературная. Не онтологическая и даже не житейская. Хотя на самом деле – как посмотреть…
Но сначала – несколько слов о самих книгах. "Апология чукчей" (кричащая обложка; портрет автора в кислотных цветах) продолжает линию очень стильной и яркой лимоновской книжки "Дети гламурного рая", то есть сборника колонок, написанных за несколько лет, с более или менее адресным распределением по разделам. В АЧ разделы тоже наличествуют уже в подзаголовке; набор предсказуемый: "Мои книги, мои войны, мои женщины", в оглавлении их еще больше, а отличие чукчей от гламурных детей в большем объеме и меньшей, что ли, гламурности – хотя набор глянцевых носителей примерно идентичен. Похоже, буржуазная пресса становится в последнее время ближе к народу, возможно, и не без влияния популярного колумниста Лимонова.
Замечательна полифония "Апологии чукчей", где каждый может отыскать собственное и родное. Василий Авченко из Владивостока, писатель и патриот своей имперской окраины, назвал АЧ самой дальневосточной книгой Лимонова – тут и давшее ей название лихое и штрихпунктирное описание русско-чукотских войн, и "приморские партизаны" в бункере НБП, и "Мумий тролль", на который подсадила Эдуарда одна из подружек.
Содержательно, конечно, нового мало, но не за эксклюзив сегодняшнего Деда любят – читатель лимоновских нон-фикшн ловит кайф от его манеры вспоминать, мгновенно портретировать, вести эти повествовательные петли, которые уже не прием, а сама сматывающаяся в клубок жизнь…
"Титаны" – попытка возрождения (в своеобразной лимоновской манере) полузабытого нашей словесностью жанра литературного портрета.
Знаков сам набор персонажей: Платон и Сократ, Фридрих Ницше (Лимонов называет его вычурно – Ниетже, но время от времени сбивается на привычное русскому уху Ницше), Чарлз Дарвин, Карл Маркс, Михаил Бакунин, Владимир Ленин, Махатма Ганди, Пол Пот, Усама бен Ладен.
Волга по-прежнему впадает в Каспийское море, а лошади едят овес. Сиреной титанов Лимонов становиться не желает. Можно, конечно, сказать о том, что всех героев "Титанов" объединяет: они радикально развернули этот мир, одни построили идеологии, на фундаменте которых другие выстроили государства… Но на самом деле соединил этих знаменитых и беспокойных ребят в одну книжку пытливый лимоновский интерес. Этот мастер подходит к предшественникам с рулеткой особой конструкции – она призвана замерять, насколько адекватно вписывается Эдуард Вениаминович в этот ряд и на какое место имеет ревнивое право претендовать.
Оригинальные концепции, ревизионистский разбор – штука, на мой взгляд, тут уже вторичная. Все, как у классического ересиарха Лимонова, автора "Священных монстров", "Другой России" и "Иллюминаций". Много точных и ярких формулировок и афоризмов, удивительный пластический дар, позволяющий при постулируемой скупости языка проникать до печенок в любой предмет и образ, особый юмор – не висельный, но тюремно-лагерный…
Наивный пафос первооткрывателя, позволяющий на голубом глазу выдавать общеизвестные вещи за свежайшие собственные прозрения.
Самая интересная версия – о Ленине (впрочем, она заявлена еще в книжке "По тюрьмам"; тут любопытен не столько Ильич, сколько Вениаминыч, штудирующий на своей верхней шконке тома густо-синего последнего ленинского ПСС из библиотеки саратовского СИЗО-1). Наиболее подробное эссе – о вторичности и ошибочности построений Дарвина, Карл Маркс – объект едкой иронии, причем, становясь неожиданно сатириком, Лимонов автоматом становится и моралистом. А эталонная, по набору чисто литературных достоинств, глава – о Махатме Ганди.
Но пора уже, собственно, сказать, о лимоновском "левом повороте".
В литературе. Потому что в политике куда еще быть левее актуализатору лозунга "отнять все и поделить". Интересно, однако, как совпали по времени радикальнейшие идеи с новой интонацией в прозе.
Эта интонация, новый, отнюдь не сладостный стиль, совершенно особая мелодия стали проявляться у Лимонова в послетюремный период, тут примечательна "Книга мертвых – 2. Некрологи" в качестве стартапа. Я тогда нашел аналог в речи старых пролетариев.
Такой, сквозь никотиновый кашель и естественные матерные длинноты, с легким, без рефлексий, отношением к жизни и смерти, стране и товарищам; где-нибудь в гаражах, под водку, булку и соленья.
От человека – мастера золотые и заскорузлые татуированные руки, – у которого и биографии-то нет, а есть тяжелые, как камни, необработанные куски прошлого, где обязательны армия, но чаще флот, нередко – участие в какой-то из малых войн, в другом сценарии – тюрьма, классически начатая малолеткой… На сегодняшний день – мотоцикл с коляской, мать в деревне, строгая "баба" по торговой части, дети в институтах, война с начальством за "наряды"…
Виртуозно иногда умеют повествовать старые работяги: у них любая история – это не сюжет с моралью в конце, а энциклопедия русской жизни, совершенно себя в подобном качестве не осознающая и от этого – чистый акт творения, создание из "такого сора" целого мира со своими законами, иконами и фауной… Не важно, идет ли рассказ о рыбалке с охотой, об армейской службе, тюремных буднях, терках с начальством или международном положении. Или вовсе о продавщице пивного ларька, всем известной толстой Раисе, построившей на пивной пене целый коттедж и еще по машине – мужику с зятем… Принципиален тут не сюжет, традиционно небогатый, но отступления, фиоритуры, паузы, если история известна и привычна (а это тоже завсегда) – приглашение к джем-сейшену вместо дискуссий и сомнений в правдоподобии…
В подобного рода фольклоре пресловутая Раиса совершенно развнозначна Махатме Ганди или Карлу Марксу, ибо мир пролетарского рассказчика не признает иерархий, история тут линейна, а метафизика прикладная – в мельтешении, вращении объектов вокруг Творца-субъекта.
Лимонов, к слову, любит это определение – "Творец", в отношении людей искусства и себя самого. Творец он при этом сугубо инженерного типа.
Технолог собственной жизни и литературы. Из деталей своей биографии он последовательно конструировал маленького созерцателя Великой Эпохи, бандита в отрочестве, молодого негодяя-поэта, эмигранта-бунтаря, мужа, любовника и укротителя красавиц, солдата-часового разрушающихся империй, самого радикального русского вождя, мудреца в неволе, ересиарха и ревизиониста…
Эммануэль Каррер, задаваясь вопросом – что же дальше? – намекал на финал этой популярной механики: все части конструктора пристроены практически намертво, лишних деталей не осталось…
Лимонов-писатель ушел от конструкций в живую речь, повернул из литературы в фольклор. Мой товарищ, замечательный читатель и поклонник Лимонова, по прочтении последних двух книжек и неизменном восхищении ими, добродушно сетовал: ну, и когда же у него народ-то появится? "Все-таки вождь предполагаемой революции должен чуть больше писать о народе. Лимонов вот в "Титанах" упрекает Ленина за то, что тот был оторванным эмигрантом – но сам Лимонов тоже во многом эмигрант: он, кроме Фифи и нацболов, живых людей толком не видит лет десять".
Но, собственно, новая манера Эдуарда – агрессивно-насмешливый гон старого пролетария, чуть усталый, но по-прежнему полный жизнью и собой, и есть этот уход в народ. Где русский язык и песня остаются родиной, праздником, оружием.
Место Гагарина. О ЖЗЛ первого космонавта от Льва Данилкина
Вполне тривиальная идея о том, что литературный критик Лев Данилкин и Лев Данилкин – биограф как будто не знакомы друг с другом, посетила меня еще при чтении монументального "Человека с яйцом". Герой этой книги – Александр Проханов, который, конечно, ближе к нынешнему герою Данилкина – Юрию Гагарину, чем к объектам данилкинского профессионально-критического интереса – отечественным литераторам.
Наверное, для критика Проханов бы как раз оставался именно что литератором, поотечественней многих. Но для Данилкина – историка и биографа, постфактум оценившего мощь и неповторимость советско-имперского расцвета, энергично признававшегося в любви к одному из самых последовательных его певцов – Владимиру Бушину, Гагарин и Проханов фигуры если не общего ряда, то одного романа идей.
Выражусь точнее – оба Данилкиных, может, и знакомы, но на публике этого стараются не демонстрировать. Видимо, в силу каких-то скрытых оперативно-тактических соображений.
С первым Данилкиным все ясно. Книжный обозреватель популярной "Афиши", полпред отечественной литературы в журнальном глянце, заслуживший сравнение, пусть ироническое, но ведь с Белинским, единственный в своем роде современный критик, в чьей книге "Парфянская стрела" сегодняшняя русская литература стала не столько поводом, сколько самостоятельным сюжетом.
Подробней нам предстоит разобраться со вторым Данилкиным.