"Повести Белкина" примыкают к таким произведениям, как "Вечера на хуторе близ Диканьки", изданные пасечником Рудым Паньком, и к "Досугам инвалида" Ушакова.
Эти книги не имели фамилии автора на титульном листе и начинались курсивом напечатанным предисловием, представляющим собой новеллу о рассказчике.
Может быть, книги эти по своей литературной форме восходят к так называемым "пустынникам", – нравоописательным очеркам начала XIX века, которые давались как результат литературных записей смиренного, с литературой не связанного человека, выведенного в начале книги.
В ранней своей статье, написанной еще в 1819–1820 гг., Пушкин сам говорил о "пустынниках".
Он отрицал необходимость выведения условного персонажа для циклизации очерков.
"Должно ли сперва поговорить о себе, если захочешь поговорить о других? Нужна ли старая маска Лужницкого пустынника для безымянного критика Истории Карамзина? Должно ли укрываться в чухонскую деревню, дабы сравнивать немку Ленору с шотландкой Людмилой и чувашкой Ольгою? Ужели, наконец, необходимо для любителя французских актеров и ненавистника русского театра прикинуться кривым и безруким инвалидом, как будто потерянный глаз и оторванная рука дают полное право и криво судить и не уметь писать по-русски? Думаю, что нет, и потому не прилагаю здесь ни своего послужного списка, ни свидетельства о рождении, ни росписи своим знакомым и друзьям, ни собственной апологии" (Пушкин, т. VI, стр. 7).
Против такой циклизации высказывался тогда и не только Пушкин.
Почти то же писал Николай Полевой.
"Пустынники" были уже архаическим жанром для нравоописательных очерков, но умирал и сам нравоописательный очерк.
Система циклизаций возродилась при создании новой, реалистической новеллы.
Пасечник Рудый Панько своим другом имеет Инвалида. Оказалось, что для того, чтобы создать новую прозу, нужно "прикинуться безруким или кривым".
В "Повестях Белкина" самого Белкина не видно.
"Повести" построены сюжетно-сложно, с эффектными развязками, с определенным ироническим отношением к героям.
В "Барышне-крестьянке" мы встречаем ссылки на Жан-Поля Рихтера, латинские цитаты, английские выражения, французские разговоры.
Попытки связать тон повести с образом издателя – нет.
Правда, в "Выстреле" есть второй рассказчик, который частично совпадает с Белкиным, но и он сложнее Белкина.
В "Истории села Горюхина" значение сказа активней и глубже.
При помощи введения наивного историка, с узким кругом знаний, со старомодной образованностью, дается пародия на обычную историю России.
Иногда пародируются и более новые явления историографии. Например, по поводу беременности пастушки историограф Белкин записывает:
"Глас народный обвинил болотного беса, – но сия сказка недостойна внимания историка, и после Нибура непростительно было бы тому верить" ("История села Горюхина", Пушкин, т. IV, стр. 142).
Белкин вкладывает в "Историю села Горюхина" бессознательную иронию.
Ирония получается благодаря перенесению на историю села тона рассказа о большом государстве.
Уменьшая масштаб истории, Пушкин сделал совершенно естественным показ крестьян.
Реалистический показ мужика разрушил условность обычного показа государства.
В то же время ирония Пушкина направлена не на самих героев истории, а на положение, в которое они попадают.
Мне кажется, что опытом "Истории села Горюхина" Пушкин, создавая "Капитанскую дочку", воспользовался не меньше, чем историей Пугачева.
Связывает Гринева с Белкиным и то, что Гринев занимается литературой.
Стихи Гринева:
Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть.
И, ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!(Пушкин, т. IV, стр. 338.)
чрезвычайно подробно анализированы пушкинистами.
Не перечисляя новейших работ, можно указать на статью Чернышева, на статью проф. Петровского, заметку П. К. Симони и статью Н. Лернера… Во всех этих статьях и заметках доказывается одно: что в основу стихотворения, вероятно, положена песнь, напечатанная в песеннике Чулкова, но не в первом, а во втором издании 1776 г.
Важнее указаний о том, где это стихотворение найдено (а найти его нетрудно, потому что к песенникам приложены хорошие оглавления), тот факт, что благодаря этой песенке Гринев дан литератором.
"Я уж сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял" (Пушкин, т. IV, стр. 338).
Здесь Гринев оказывается не только неудачливым писателем, но и писателем уже устаревшего типа. Швабрин упрекает его именем Тредьяковского.
Образы Гринева и Белкина очень родственны, и это можно доказать даже текстуальными совпадениями, может быть, данными Пушкиным не бессознательно.
Описывая "баснословные времена", Белкин говорит:
"… В течение времени родовые владении Белкиных раздробились и пришли в упадок. Обедневшие внуки богатого деда не могли отвыкнуть от роскошных своих привычек – и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже уменьшившегося" (Пушкин, т. IV, стр. 146).
Описывая в конце "Капитанской дочки" судьбу рода Гринева, Пушкин пишет:
"Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. – В 30 верстах от*** находится село, принадлежащее десятерым помещикам" (Пушкин, т. IV, стр. 433).
Гриневы оказываются в своем имении в положении Белкина.
Это совпадение дано очень легко, но оно во времена Пушкина было гораздо более ощутимо и давало совершенно иной характер развязке "Капитанской дочки".
"Дубровский"
В начале "Дубровского" есть одна подробность.
Говоря об отношениях Дубровского с Троекуровым, Пушкин пишет:
"[Славный 1762 год разлучил их надолго. Троекуров, родственник княгини Дашковой, пошел в ropy.] Дубровский, с расстроенным состоянием, принужден был вытти в отставку и поселиться в остальной своей деревне" ("остальной" здесь имеет смысл "оставшейся", – В. Ш.) (Пушкин, т. IV, стр. 616).
Здесь отъезд Дубровского в деревню связан с 1762 годом.
1762 г. – год переворота, когда был свергнут Петр III и престол заняла Екатерина II. В этом году пушкинский предок был посажен в крепость за верность Петру III.
Так говорит поэт в стихах:
Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость в карантин,
И присмирел наш род суровый,
И я родился мещанин.(Пушкин, т. II, стр. 134)
Тема "Дубровского" – разорившийся дворянин в столкновении с дворянином новой формации становится разбойником.
Сам Кирила Петрович Троекуров знатного рода, но поднялся благодаря Дашковой.
Дашкова обозначает здесь орловскую группу, т. е. людей, поднявшихся "из ничтожеств" к вершинам власти, тех, о которых Пушкин писал: "У нас нова рожденьем знатность, и чем новее, тем знатней".
Тема дворянина-разбойника, восстанавливающего справедливость явочным порядком, в литературе того времени не редка. В романе "Семейство Холмских" (1832 г.) есть дворянин Буянов, который восстает "против неправосудия и ябеды".
Буянов является к богатому дворянину Праволову, который обижает вдову Свенельдову, предъявив ей фальшивую купчую на имение.
История Праволова и метод его действий напоминают действия Троекурова, но Праволов – сам ябедник, в то время как Троекуров пользуется ябедниками-консультантами.
Имения Свенельдовой уже отобраны. Буянов является в деревню Праволова с четырьмястами собаками и семьюдесятью лошадьми и вытаптывает весь господский хлеб. На другой день он поджигает все имение Праволова, нападает на чиновников земского суда, бьет Праволова и заставляет его подписать отказ от имения вдовы. Вдова к этому времени уже лежит при смерти.
Бегичев, автор "Семейства Холмских", кончает эту историю так:
"Наследники ее (вдовы) получили имение и все убытки от Праволова, который имел счастье отыскать в целости почтенную свою шкатулку и до конца жизни никогда не говорил ни слова, хотя не мог равнодушно слышать имени Буянова" (цитирую по второму изданию, Москва, 1833, часть 3, стр. 31–42).
Интересно отметить, что Буянов разбойничает, не переставая быть помещиком, и шайка его – дворня.
История дворянина-разбойника была уже известна в русской литературе до "Дубровского". Пушкин не создал ее и не решил в "Дубровском".
"Дубровский" и у него остается разбойником, правда, имеющим в лесу укрепления с пушками.
Обратимся опять к датам. Пушкин говорит, что Дубровский вернулся в деревню после 1762 г. Определение суда, по которому было отнято у Дубровского имение, датировано 18.. г.
Датировано и вступление началом:
"Несколько лет тому назад…" (Пушкин, т. IV, стр. 175).
Бумага, которую получает старик Дубровский, содержит ссылку на указ 1818 года (Пушкин, т. IV, стр. 178).
Но если действие "Дубровского" происходит в конце первой четверти XIX века, то Троекурову уже очень много лет. В 1762 г. он возвысился настолько, что через несколько лет сделался генерал-аншефом, значит, ему было лет около сорока. В деревне ему остается пробыть до 1818 г. – значит, Троекурову 96 лет или больше.
По повести же ему лет 50.
Теперь посмотрим, что происходит с возрастами действующих лиц в "Капитанской дочке".
Повесть начинается так:
"Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе, и вышел в отставку премьер-майором в 17.. г. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина" (Пушкин, т. IV, стр. 311).
Значит, Андрей Гринев женился не раньше 1762 г., сын его мог родиться не раньше 1763 г. Действие повести самим Пушкиным относится к 1773 г., – следовательно, Гриневу во время Пугачевщины должно быть 10 лет, а по повести ему 17 лет.
Таким образом, в обеих повестях из-за упоминания 1762 г. происходит хронологическая ошибка. Троекуров должен был приехать в деревню много позднее, а Гринев – много раньше, чтобы получалось хронологическое правдоподобие.
Когда-то Гете, рассматривая гравюру Рубенса, сказал, что на ней тень от фигур падает в глубь картины, а от двери, наоборот, к зрителю. Его собеседник Эккерман заметил, что это против природы. На это Гете возразил, что в высших областях художественной практики, когда дело идет о том, чтобы картина стала настоящей картиной, художнику предоставляется свобода, и он может прибегнуть к фикции, как и поступил Рубенс, вводя в ландшафт двойной источник света. Гете привел примеры из Шекспира:
"Возьмемте только Макбета! Когда леди Макбет подбивает своего мужа на убийство, то говорит: "Я кормила грудью детей". Правда это или нет – все равно; но леди говорит, и должна сказать это, чтоб придать тем своей речи большую силу. В дальнейшем развитии действия, когда Макдуфф получает известие о гибели своей семьи, он с дикой яростью восклицает: "У него нет детей!" Эти слова Макдуффа противоречат словам леди; но Шекспир об этом не заботился. Он заботился о силе каждой данной речи, и как леди Макбет, чтоб придать больший вес своим словам, должна была сказать: "Я кормила грудью детей", так ради той же цели Макдуфф говорит: "У него нет детей". Вообще не следует понимать в слишком уж точном и мелочном смысле слово поэта или мазок живописца; скорее художественное произведение, созданное смелым и свободным духом, насколько возможно, следует созерцать и наслаждаться им при помощи такого же духа" ("Разговоры Гете", СПБ, 1905, стр. 337–340).
Но Пушкину дата нужна не для того, чтобы отсчитывать от нее годы возраста своих героев, а для того, чтобы ею характеризовать настроенность героев (их враждебность к кругам, захватившим власть в 1762 г.).
Социальное значение всей этой истории невелико, но в то же время она очевидно остра, потому что она снова повторяется уже, как бы в пародийном виде, у Гоголя в повести "О капитане Копейкине".
В "Дубровском" Пушкин решает конфликт еще по-дворянски.
В "Дубровском" мотивировка восстания и поведения разбойников – это "приверженность разбойников к атаману".
Дубровский даже презирает своих подчиненных, говоря им: "Вы разбогатели под моим начальством, каждый из вас имеет вид, с которым безопасно может пробраться в какую-нибудь отдаленную губернию и там провести остальную жизнь в честных трудах и в изобилии. Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло" (Пушкин, т. IV, стр. 254).
Но "Дубровский" был оставлен Пушкиным, – вещь не удовлетворила его.
Не закончив "Дубровского", Пушкин начинает писать "Капитанскую дочку", в которой молодой дворянин принимает участие в восстании уже совершенно реальном – в Пугачевщине.
Решив по-своему в "Пиковой даме" тему о молодом карьеристе, добивающемся богатства, Пушкин через тему о дворянине-разбойнике двигался к теме о восстании, в котором народ преследует собственные свои цели и ведется собственными своими вождями.
В статье о "Капитанской дочке" и "Дубровском" (статья еще не напечатана) П. Калецкий показал, что "Дубровский" и "Капитанская дочка" не соседят, а как бы взаимно исключают друг друга. Это разные решения одной и той же коллизии.
"Капитанской дочкой" Пушкин как бы зачеркнул "Дубровского".
Вступление к главам о "Капитанской дочке"
Пушкин по-разному относился к своей неволе. Иногда он писал:
Забыв и рощу и свободу,
Невольный чижик надо мной
Зерно клюет и брызжет воду,
И песнью тешится живой.(Предположительно 1836 г.)
Но не выходила "живая песнь".
Пушкин не сдавался никогда, хотя ему приходилось думать о сумасшествии как об избавлении.
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то чтоб разумом моим
Я дорожил; не то чтоб с ним
Расстаться был не рад:Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных чудных грез.(Пушкин, т. III, стр. 217–218.)
Страшно не безумие, страшно то, что безумие не дает свободы.
Да вот беда: сойди с ума
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверька
Дразнить тебя придут.
Отъезд в деревню не удавался.
Сумасшествие не могло спасти.
Осталась смерть.
И в виде удачи – ссылка.
О сумасшествии, как об исходе, писал Пушкин и в еще не опубликованных черновиках "Домика в Коломне".
Был еще другой, внутренний исход, едва ли не самый трудный.
Он состоял в том, что нужно было принять Пугачева в историю.
В упомянутой выше книге Мельгумова – Кенига авторы оправдывают Пушкина в том, что он написал "Историю Пугачевского бунта". Обвинения были выдвинуты в 1835г. в т. X "Библиотекой для чтения".
Вот что пишет рецензент об "Истории": "…самое событие, – бунт обольщенной и пьяной черни в отдаленной провинции, продолжавшийся несколько месяцев, не имевший никакого влияния на общую судьбу государства, ни в чем не изменивший хода ни внешней ни внутренней политики, не может быть предметом настоящей Истории, и, в крайнем случае, составляет только ее печальную страницу, которой, по-несчастию, мы не в праве вырвать, но которую властны перекинуть при чтении, не расторгнув тем связи повествования о целой эпохе, не расстроив в мысли ряда блестящих и утешительных событий, образующих истинную, прагматическую историю того времени".
Вот что на это возражают Кениг – Мельгунов:
"Появление этого сочинении осуждали не совсем справедливо: Пугачев не был простым разбойником и в политическом отношении есть явление замечательное" ("Очерки русской литературы", стр. 110).
Мы видим, что самый выбор темы, к которой подошел Пушкин, был для его времени опасным, нетерпимым.
Пушкин не разоружался.
Выданный своим окружением, он сохраняет творческую свободу, говорит меньше того, что его заставляют, и в то же время полностью говорит то, что хочет.
Пушкин в это время сам часто изображал себя смирившимся и осторожным.
Обезоруженным.
В отрывке "Цезарь путешествовал" Петроний, ожидающий гибели, говорит своему другу-поэту:
"Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему – так же как не верю трусости Горация. Вы знаете оду его?
Кто из богов мне возратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?…
… Ты помнишь час ужасной битвы,
Когда я, трепетный квирит.
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! Как бежал!
Но Эрмий сам внезапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей…
. . . . . . . . . . . .
Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостию, чтоб не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута. Воля ваша, нахожу более искренности в его восклицании:
"Красно и сладостно паденье за отчизну!"
Щит не был брошен.
О "Капитанской дочке"
Повторяю, тема дворянина-разбойника появилась не у Пушкина. Ново в "Дубровском" то, что дворянин-разбойник лишается своего поместья, так сказать, деклассируется.
Дворянин-разбойник у Бегичева искоренять ябеду приходит из своего поместья со своей дворней.
Дубровский начинает с того, что он уходит из своего поместья, теряет его.
Но окончательный разрыв Дубровского с его обществом вызван не столько его решением сжечь свой дом, т. е. лишить своего врага части неправильно отнятого имущества, сколько решением Архипа – кузнеца сжечь в этом доме приказных.
Кузнец, как, вероятно, помнит читатель, имеет свой облик, свои поступки. Он запирает приказных и спасает кошку с опасностью для жизни.
Он – новый голос, появившийся в крестьянской толпе, ее герой.
В "Дубровском" дано столкновение с приказными. Дубровский убивает офицера, но после этого распускает шайку.
Капитан Копейкин, пишущий письмо государю, как будто идет дальше в обобщении целей своего бунта.
Перед "Дубровским" Пушкин составил план романа, действие которого происходило на Кавказских водах. В романе описывался дворянин-разбойник. Пушкин дал ему фамилию Якубович.
У дворянина был друг – кунак. Якубович вел двойную жизнь.
Этот план ближе всего к традиции разбойничьего романа.