Я дал подробную характеристику "Пиковой дамы" потому, что мне важно установить отсутствие мистического содержания в повести.
Герман романтик, заключающий договор с духами, работает, исходя из мистического шаблона.
Строение повести повторяет частично строение "Гробовщика". Ее мистичность мерцает, то появляясь, то исчезая.
Фантастичен выигрыш двух карт подряд, но проигрыш реалистичен.
Пушкин холоден по отношению к Герману. Герман одновременно и Наполеон и герой пошлого романа.
Пушкин не увлекается своим героем так, как увлечен Стендаль карьерой Жюльена из "Красного и Черного".
Гибель героя дается с пародийным эпиграфом:
" – Атанде!
– Как вы смели мне сказать атанде?
– Ваше превосходительство, я сказал атанде-с!"
После этого эпиграфа идет описание мании Германа, дана точная характеристика ее.
"Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место. Тройка, семерка, туз – скоро заслонили в воображении Германна образ мертвой старухи. Тройка, семерка, туз – не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: – Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная. – У него спрашивали: который час, он отвечал: – без пяти минут семерка. – Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз – преследовали его во сне, принимая все возможные виды. Тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком" (Пушкин, т. IV, стр. 282).
Этот кусок несколько неожидан для Пушкина.
Может быть, в нем есть, как и во всей повести, некоторое использование гоголевской прозы.
Картина игры дана Пушкиным в сухой манере.
Он характеризует крупных игроков минимальным количеством черт, заботится, очевидно, только о том, чтобы показать, что игра шла чистая.
"Несколько генералов и тайных советников играли в вист; молодые люди сидели, развалясь на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В гостиной за длинным столом, около которого теснилось человек двадцать игроков, сидел хозяин и метал банк. Он был человек лет шестидесяти, самой почтенной наружности; голова покрыта была серебряной сединою; полное и свежее лицо изображало добродушие; глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою" (Пушкин, т. IV, стр. 283).
Герман играет, выигрывает, удваивает ставку, ставит в третий раз и проигрывает.
Проигрыш мотивирован тем, что он "обдернулся", поставил не ту карту. Герман отходит от стола.
Осуществляется эпиграф, – судьба ему говорит "атанде-с".
В опере Лизавета Ивановна бросается в Зимнюю канавку. Опера написана на более примитивный сюжет.
Лизавета Ивановна и Герман в рассказе связаны сложнее. Лизавета Ивановна заменяет собою старую графиню; она – средство для Германа.
Пушкин устраивает судьбу Лизаветы Ивановны и награждает ее счастьем, как будто на нее передается благоволение покойной графини.
Есть известная симметрия в положении Лизы.
"Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы воспитывается бедная родственница" (Пушкин, т. IV, стр. 286).
Образ Лизы не развернут Пушкиным до конца, но введение в повесть обедневшей аристократки, обманутой человеком нового времени, чрезвычайно знаменательно и показывает тайное недоброжелательство Пушкина к Герману. Лиза ближе ему, чем Герман.
Сама Лиза – как будто эпиграф из неосуществленного романа.
Что касается остальных эпиграфов, в обычном понимании этого слова, то они все выяснены во многих работах. Например, комический диалог о предпочтении служанок, как более свежих, особенно ярок в повести, потому что "госпоже" от роду 87 лет.
Этот эпиграф взят из зачеркнутых строчек 7-го письма "Романа в письмах".
Туда он попал из устного рассказа Дениса Давыдова.
Вот отрывок из письма его к Пушкину:
"Помилуй, что у тебя за дьявольская память: я когда-то на лету рассказывал тебе разговор мой с М. А. Нарышкиной: "Vous prèfèrez les suivantes" сказала она мне: "parce qu'elles sont plus fraiches" был ответ мой; ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений "Пиковой дамы". Вообрази мое удивление и еще более восхищение жить так долго в памяти Пушкина, некогда любезнейшего собутыльника и всегда единственного родного моей душе поэта. У меня сердце облилось радостью, как при получении записки от любимой женщины" (Переписка, т. III, стр. 92).
Все эпиграфы к "Пиковой даме" такого характера.
Их источник можно найти, но он не был известен читателям. Если сравнить их с обычным эпиграфом, то мы видим, что они здесь играют роль противоположную обычной, так сказать, разлитературивая описание.
"Пиковая дама" была принята читателями восторженно, она была дважды отмечена в "Библиотеке для чтения"…
Сенковский написал Пушкину, прочтя первые две главы повести, большое письмо.
Сенковский хвалил в повести стиль и хороший вкус. Он говорил, что именно так и нужно писать по-русски, что так должны говорить все до купцов второй гильдии включительно; ниже Сенковский не спускался…
По стилю Сенковский сближал вещь с "несколькими страницами" "Монастырки".
"Монастырка" – это повесть Погорельского.
Белинский говорил о "Пиковой даме" холоднее:
"Пиковая дама" собственно не повесть, а мастерской рассказ. В ней удивительно верно очерчены старая графиня, ее воспитанница, их отношения и сильный, но демонически-эгоистический характер Германа. Собственно, это не повесть, а анекдот: для повести содержание "Пиковой дамы" слишком исключительно и случайно. Но рассказ – повторяем – верх мастерства" (Белинский, Полное собр. соч., М. – Л., 1926, т. XII, стр. 216).
Свет принял повесть очень хорошо. Это была, может быть, единственная вещь позднего Пушкина, имевшая успех.
Пушкин пишет:
"Моя "Пиковая дама" в большой моде. – Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной и, кажется, не сердятся" (Пушкин, т. VI, стр. 404).
Светом повесть могла быть понята как анекдот о неудаче выскочки, парвеню, внесшего в карточную игру расчет и благоразумие.
Это была повесть о поражении Германа.
Для Пушкина Герман – не герой, но он знает, что Герман если не герой, то человек будущего.
Во второй половине мая 1831 г. Пушкин писал Хитрово:
"Вот ваши книги, умоляю вас прислать мне второй том "Rouge et Noir". Я от него в восторге" (стр. 112).
В конце того же месяца он снова пишет:
"Rouge et Noir" – хороший роман, несмотря на фальшивую риторику, встречающуюся в некоторых местах, и на несколько замечаний дурного вкуса" (там же, стр. 116).
На стр. 218 книги "Письма Пушкина к Е. М. Хитрово" Б. В. Томашевский приводит заметку газеты "Figaro" о предстоящем выходе романа, в которой отмечает странность заголовка.
В самом деле, термины рулетки, поставленные в заголовке, не имеют прямой связи с сюжетом.
Мне кажется, что название "Пиковая дама" – игрецкий термин, связанный с названием "Rouge et Noir" – рулеточным термином.
Герман же – это Жюльен Сорель.
Конечно, это не подражание Стендалю, это борьба с ним.
В России были такие же безвестные ученики Наполеона, как Сорель, и Пушкин о них написал.
Указания на связь "Пиковой дамы" с "Красным и Черным" делали в последнее время Б. Томашеяский и В. Виноградов (в новой статье), М. С. Гус. Все они сближали вещи, не показывая борьбу Пушкина со Стендалем.
Остановимся на несколько минут над вопросами о стиле повести. Знаменитый писатель конца восемнадцатого века Карамзин воспитывал свой слог на переводах.
Его спросили раз: "Откуда взяли вы такой чудесный слог?" – "Из камина", – отвечал он. – "Как из камина?.." – "Вот как: я переводил одно и то же раза по три и по прочтении бросал в камин, пока наконец не доходил до того, что оставался довольным и пускал в свет".
Греч об "Истории" Карамзина написал в своих мемуарах:"Она удовлетворила многим требованиям (я говорю только в отношении к языку) но, воля ваша! – прежде он писал лучше. И повести его и "Письма русского путешественника", и статьи "Вестника Европы" написаны слогом приятным, естественным, не отвергавшим прикрас, но и не гонявшимся за красотами. Я несколько раз читал его "Историю Русского Государства", занимаясь сочинением грамматики, разложил большую часть его периодов, исследовал почти все обороты: находил многое хорошим, прекрасным, правильным, классическим, но вздыхал о "Бедной Лизе".
В слоге его истории видны принужденность, старание быть красноречивым, насильственное округление периодов, все искусственно, все размечено, и не то что прежде".
Для Пушкина форма не была только внешним видом произведения:
Плавность, которой добивались различными драматическими построениями, оказалась достигнутой внутренним путем. Пушкинский язык – язык богатый, точный, народный; но не нужно думать, что Пушкин писал только разговорным языком. В третьем номере "Современника" в 1836 году Пушкин в анонимной статье написал: "Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течении веков. Писать единственно языком разговорным – значит не знать языка".
Принято думать, что источником пушкинского прозаического языка являются его письма.
Эта мысль вряд ли верна. Первые письма Пушкина традиционны. Пушкин пишет в них часто периодами.
Письма имеют свое сюжетное построение и наполнены превосходными описаниями. В ранних письмах Пушкин как будто еще находится под влиянием Карамзина и его "Писем русского путешественника". В 1820 году он пишет своему брату, описывая Кавказ:
"Жалею, мой друг, что ты со мной вместе не видал великолепную цепь этих гор, ледяные их вершины, которые издали на ясной заре кажутся разноцветными и недвижными".
Это написано еще ритмично; дальше идет фраза: "Жалею, что ты не восходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту". Пушкин еще пишет периодами, но добивается мысли, картины, а не слога.
Через много лет он найдет иные слова для описания облаков, точные, как будто освобожденные от насилия грамматики.
Вот как описывает облака Кавказа Пушкин в "Путешествии в Арзрум": "Утром проезжая мимо Казбека увидал я чудное зрелище. Белые, оборванные тучи перетягивались через вершину горы и уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось плавал в воздухе, несомый облаками". Эти оборванные, перетянутые тучи – действительно тучи Кавказа.
Но для того, чтобы так описать их, нужно было еще много работать. Мы знаем два черновика письма к Дельвигу, написанные из Михайловского.
Письмо совершенно литературно, оно начинается упоминанием книги "Путешествие по Тавриде" Муравьева. Есть в этих строках еще и чувствительность, хотя Пушкин подчеркивает в письме отличие своих впечатлений от записей путешественника Муравьева. Но все время Пушкин возвращается к реальности. Приведу два отрывка: "Из Азии переехали мы в Европу (Из Тамани в Керчь, – примечание Пушкина) на корабле. Я тотчас отправился на так называемую Митридатову гробницу (развалины какой-то башни) там сорвал цветок для памяти и на другой день потерял [его] без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильней подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи – и только. Я объехал полуденный берег и путешествие М. оживило во мне много воспоминаний: но страшный переход по скалам Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти".
В эпоху написания Пушкиным "Пиковой дамы" Пушкин достиг уже величайшей простоты языка.
Он пишет кратчайшей фразой, почти не прибегая даже к прилагательным. Один из его современников так описывает манеру говорить самого Пушкина в это время: "Слог его краток и точен, чуждается всего излишнего, всего, что служит к его украшению. Он редко прибегает к метафорам, но где их употребит, там они необходимы и метки. В слове, всегда метком, и заключается его искусство. Везде чувствуешь, что мысли и нельзя было иначе выразить; в выражении его ничего нельзя изменить. Вот описание прихода Германа в дом графини. В этом описании прилагательные самые простые: погода – ужасная, ветер – мокрый".
Просто дано и описание воспитанницы Лизы.
Упомянуто, что она "в холодном плаще", а "голова ее убрана свежими цветами".
Цветы – это для бала, а холодный плащ – для нее самой. В этой детали дано очень много. Обстановка дана словами: "полинялая, старинная, печальная".
Самый неожиданный эпитет здесь – "печальный". Потому что он приложен к слову "симметрия".
Теперь прочтите весь отрывок, посмотрите, как коротки фразы. Их краткость слегка смягчена тем, что Пушкин вместо точек ставит точки с запятыми. Такая пунктуация при чтении дает более ровную интонацию. Но в черновых набросках Пушкина краткость фразы еще более поражает. В одном черновике Пушкин записывает фразу историка Голикова: "… … грозили ему силой, но Г. Шипов ответствовал, что умеет обороняться". Вот пушкинская транскрипция: "Шипов упорствовал. Ему угрожали. Он оставался тверд".
Слог Пушкина краткий. Фразы его прямые. Вот отрывок из "Пиковой дамы": "Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока. – Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега. Наконец графинину карету подали. Германн видел, как лакеи вынесли под руки сгорбленную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вослед за нею, в холодном плаще, с головой, убранною свежими цветами, мелькнула ее воспитанница. Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, – было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю и увидел слугу, спящего под лампою, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их из передней. Германн вошел в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными образами, теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симметрии около стен, обитых китайскими обоями" (Пушкин, т. IV, стр. 270–271).
Новая пушкинская плавность достигнута при отрывистости фразы непрерывностью мысли.
Она рождена планом.
Отход от семейственного романа
В 1835 г. Пушкин записывает при чтении "Путевых картин" Гейне:
"Освобождение Европы придет из России, так как только там предрассудок аристократии не существует вовсе. В других местах верят в аристократию, одни, чтобы презирать ее, другие, чтобы ненавидеть, третьи, чтобы извлекать из нее выгоду, тщеславие и т. п. В России ничего подобного. В нее не верят, вот и всё". (В подлиннике заметка написана по-французски, см. Полное собр. соч. Пушкина, т. VI, стр. 219).
Эта запись возможна стала только после пути, проделанного через "Дубровского" к Пугачеву.
В анализе прозы Пушкина Белинский во многом был впереди не только современных ему критиков, но и наших исследователей пушкинской прозы, которые потратили на нее так много времени и старания.
Белинский первый дал интереснейшее сопоставление "Дубровского" и "Капитанской дочки":
"Дубровский" – pendant к "Капитанской дочке". В обеих преобладает пафос помещичьего принципа, и молодой Дубровский представлен Ахиллом между людьми этого рода, – роль, которая решительно не удалась Гриневу, герою "Капитанской дочки". Но Дубровский, несмотря на все мастерство, которое обнаружил автор в его изображении, все-таки остался лицом мелодраматическим и не возбуждающим к себе участия".
Дальше Белинский анализирует характер героини:
"…Но всего лучше – характер героини, по преимуществу русской женщины. Уединенная жизнь и французские романы сильно развили в ней не чувство, не страсти, а фантазию, – и она считала себя действительно героинею, готовою на все жертвы для того, кого полюбит. Покуда ей приходилось только играть в роман, она делала возможные безумства; но дошло до дела – и она принялась за мораль и добродетель. Быть похищенною любовником-разбойником у алтаря, куда насильно притащили ее, чтоб обвенчать с развратным старичишкой, – казалось для нее очень "романическим", следовательно, чрезвычайно заманчивым. Но Дубровский опоздал, – и она втайне этому обрадовалась, и разыграла роль верной жены, следовательно – опять героини…" (Белинский, т. XII, стр. 217).
В этих словах Белинский подходит к реальному анализу повести.
Белинский говорил о том, что полного анализа пушкинской прозы ее современники не дали: "…Пушкин (в последний период своей жизни) перестал быть выразителем нравственной настроенности современного ему общества и… отселе он явился уже воспитателем будущих поколений. Но поколения возникают и образуются не днями, а годами, и потому Пушкину не суждено было дождаться воспитанных его духом поколений – своих истинных судей" (там же, стр. 28).
Сам Белинский разделил ошибку современников.
Нам, знающим "Бедных людей" Достоевского, легче оценить "Станционного смотрителя", мы, зная "Историю одного города" Салтыкова-Щедрина, вернее оценим "Летопись села Горюхина".
Поэтому и сейчас имеет смысл заново пересмотреть вопрос о "Повестях Белкина" и проанализировать "Дубровского" и "Капитанскую дочку" в их связи.
Нам интересно понять, почему реальный Гринев даже Белинскому казался слабее романтического Дубровского.
"Повести Белкина" были напечатаны Пушкиным без своей фамилии.
Они начинаются предисловием, дающим биографию вымышленного лица – Ивана Петровича Белкина.
Белкин описан как смиренный человек, мало образованный, получивший образование у деревенского дьячка.
Одновременно с повестями Белкина Пушкин пишет "Историю села Горюхина", в которой он снова возвращается к образу Белкина.
Автор "Села Горюхина" сам уроженец этого села, как и Иван Петрович Белкин. Белкин "Повестей" родился в селе Горюхине в 1798 г., автор "Истории села Горюхина" родился там же в 1801 г. Других противоречий в биографии нет.
В тексте предисловия к "Истории" есть даже ссылка на "Повести".
"…Принялся я за повести, но, не умея с непривычки расположить вымышленное происшествие, я избрал замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ, и старался украсить истину живостию рассказа, а иногда и цветами собственного воображения" (Пушкин, т. IV, стр. 138).