"Статьи Белинского, – вспоминал А.И. Герцен, – судорожно ожидались молодежью в Москве и Петербурге с 25-го числа каждого месяца. Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли "Отечественные записки"; тяжелый номер рвали из рук в руки. "Есть Белинского статья?" – "Есть", – и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех – четырех верований, уважений как не бывало". Много лет спустя Л.Н. Толстой запишет в своем дневнике: "Утром читал Белинского… Статья о Пушкине – чудо. Я только теперь понял Пушкина".
Одиннадцать статей Белинского под общим названием "Сочинения Александра Пушкина" (1843–1846; первую из них и имел в виду Л. Толстой) во всех отношениях замечательны. Они образец научного – истинного – подхода к восприятию и оценке творчества писателя, начиная с выявления исторических его корней и национальных истоков и завершая анализом перспектив развития литературы.
"…Писать о Пушкине – значит писать о целой русской литературе: ибо как прежние писатели русские объясняют Пушкина, так Пушкин объясняет последовавших за ним писателей", – таким заявлением открывает Белинский свое исследование и затем постепенно, из статьи в статью, показывает, что "муза Пушкина была вскормлена и воспитана творениями предшествовавших поэтов", что она "приняла их в себя, как свое законное достояние, и возвратила их миру в новом, преображенном виде", что "Пушкину предстоял подвиг – воспитать и развить в русском обществе чувство изящного, способность понимать художество, – и он вполне совершил этот великий подвиг!..". И заключает: Пушкин "дал нам поэзию, как искусство, как художество. И потому он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства. К особенным свойствам его поэзии принадлежит ее способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека…
Придет время, когда он будет в России поэтом классическим, по творениям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство…" Предвидение критика сбылось: такое время действительно пришло, чему и мы сегодня свидетели.
По инициативе Белинского в 1845 г. выходят два выпуска "Физиологии Петербурга", а в следующем – "Петербургский сборник", говоря о появлении у нас творческого содружества писателей, приступивших к активному решению задач, поставленных критиком перед отечественной литературой. И уже в статье "Русская литература в 1845 году" Белинский отметит главную заслугу новой – "натуральной", как вскоре станут ее называть, – литературной школы, которая состояла "в том, что от высших идеалов человеческой природы и жизни она обратилась к так называемой "толпе", исключительно избрала ее своим героем, изучает с глубоким вниманием и знакомит ее с нею же самою. Это значило повершить окончательно стремление нашей литературы, желавшей сделаться вполне национальною, русскою, оригинальною и самобытною; это значило сделать ее выражением и зеркалом русского общества, одушевить ее живым национальным интересом".
Особую роль в становлении такой литературы Белинский отводит "Бедным людям" Ф.М. Достоевского, помещенным в "Петербургском сборнике". Молодой автор, считает он, сумел сделать то, чего не удавалось до того ни одному из русских писателей: посмотреть на жизнь глазами "забитых существований" и передать всю трагичность их существования их же собственными словами и понятиями, одновременно показав, "как много прекрасного, благородного и святого лежит в самой ограниченной человеческой натуре".
Это было такое отражение русской жизни и такое выражение народного сознания, какое не давалось и самому Гоголю, отцу Достоевского "по творчеству". И Белинский не мог не прийти к выводу о том, что наша литература, следуя по пути, указанном Гоголем, действительно становится подлинно самобытной, народной и русской. И она достигнет выдающихся успехов, если будет идти этим путем не слепо, а творчески развивая и углубляя открытое Гоголем, как и поступил автор "Бедных людей".
Загружая Белинского сверх всякой меры, Краевский платит ему мало, а расходы критика растут. В ноябре 1843 г. он женился, в июне 1845 г. у него родилась дочь – Ольга; надо было кормить семью. Титаническая работа, душевные страдания, острая нужда и в довершение всего "кровопийца" Краевский, высосавший "остатки здоровья", сделали свое черное дело: к весне 1846 г. болезнь Белинского приобретает угрожающие размеры. "Ах братцы, – писал он Герцену 14 января 1846 г., – плохо мое здоровье – беда!.. Не могу поворотиться на стуле, чтоб не задохнуться от истощения".
В апреле 1846 г. Белинский порывает с Краевским и оставляет "Отечественные записки". Друзья организуют ему длительную (с мая по октябрь) поездку по югу России вместе с замечательным русским актером М.С. Щепкиным, который давал там театральные представления. Они побывали в Николаеве, Херсоне, Одессе, Крыму. Критик постепенно возвращается к жизни, появляется надежда на будущее. Он мечтает решительным образом изменить навязанную ему цензурой манеру письма. "Природа, – пишет он, – осудила меня лаять собакою и выть шакалом, а обстоятельства велят мне мурлыкать кошкою, вертеть хвостом по-лисьи". Однако дамоклов меч "отеческой расправы" (так Белинский называл царскую цензуру) продолжал висеть над критиком до конца дней, делая и эту его мечту нереальной…
Перемена в жизни Белинского намечается тогда, когда Н.А. Некрасов и И.И. Панаев приглашают его сотрудничать в журнале "Современник", приобретенном ими в сентябре 1846 г. И в октябре того же года, по возвращении из поездки по югу, несколько окрепший и отдохнувший Белинский начинает принимать деятельное участие в работе журнала. Уже в первом номере за 1847 г. появляется его статья "Взгляд на русскую литературу 1846 года", где он защищает творческие принципы "натуральной школы" – школы художественного познания России. Факт появления у нас такой школы, говорит Белинский, свидетельствует о прогрессе литературы, потому что писатели, которых "причисляют к натуральной школе… воспроизводят жизнь и действительность в их истине. От этого литература получила важное значение в глазах общества".
Он откликается на второе издание "Мертвых душ" Гоголя, подтверждая свою точку зрения на это произведение, высказанную ранее: они "стоят выше всего, что было и есть в русской литературе, ибо в них глубокость живой общественной идеи неразрывно сочеталась с бесконечною художественностью образов…". И в то же время резко выскажется по поводу нового творения писателя – "Выбранных мест из переписки с друзьями", заметив, "что и человек с огромным талантом может падать так же, как и самый дюжинный человек".
Весной 1847 г. умирает его сын Владимир (родился в ноябре 1846 г.). Сообщая об этом в письме И.С. Тургеневу, Белинский добавляет: "Это меня уходило страшно. Я не живу, а умираю медленной смертью". Резко обостряется болезнь легких. И опять (в который уже раз!) друзья приходят ему на помощь, собирают средства и отправляют на лечение, но уже за границу. Белинский побывал в Германии и во Франции. Там, за границей, вдали от всевидящего ока III Отделения (политического надзора), находясь в маленьком немецком городке Зальцбрунне, Белинский 15 июля 1847 г. пишет свое знаменитое письмо Гоголю, в котором беспощадно разоблачает самодержавие и крепостнические порядки, говоря о необходимости реформ в общественной жизни страны.
По возвращении на родину Белинский пишет большую статью "Ответ "Москвитянину"", в которой, опираясь на историю русской литературы, показывает закономерность появления в ней "натуральной школы", гоголевского, критического направления. А в последней своей статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года", которую пишет, уже не вставая с постели (а вторую часть просто диктует "через силу" жене), он подытожит успехи этой школы, подчеркнув тот факт, что "в лице писателей натуральной школы русская литература пошла по пути истинному и настоящему, обратилась к самобытным источникам вдохновения и идеалов и через это сделалась и современно и русскою". И с этого пути она "уже не сойдет, потому что это прямой путь к самобытности, к освобождению от всяких чуждых и посторонних влияний". Отныне можно со всей определенностью говорить, что у нас есть литература, что она нашла "свою настоящую дорогу".
Начав свое нелегкое поприще с решения "быть органом нового общественного мнения" и вести борьбу за создание у нас истинной, подлинно художественной национальной литературы, Белинский не только определил, где проходит ее "настоящая дорога", но и сам вывел ее на эту дорогу, по которой она в дальнейшем, в чем он нисколько не сомневался, и "будет идти вперед, изменяться, но только никогда уже не оставит быть верною действительности и натуре", не изменит своему назначению быть "выражением-символом внутренней жизни народа".
В ноябре 1847 г. при переезде на новую квартиру Белинский простужается, у него вновь "открылись раны на легких". Снова обостряется его болезнь; сырая и холодная погода Петербурга только способствует этому. Он мечтает вернуться в Москву с ее более мягким и сухим климатом. Он горит желанием работать, и не просто, а "поналечь на дело", если здоровье позволит, если только позволит… Эти слова он повторяет, как заклинание, почти во всех своих последних письмах…
26 мая (7 июня) 1848 г. сердце Белинского остановилось.
5
"Что бы ни случилось с русской литературой, – говорил Н.А. Добролюбов, – как бы пышно ни развилась она, Белинский всегда будет ее гордостью, ее славой, ее украшением. До сих пор его влияние ясно чувствуется на всем, что только появляется у нас прекрасного и благородного; до сих пор каждый из лучших наших литературных деятелей сознается, что значительной частью своего развития обязан, непосредственно или посредственно, Белинскому…". "…При появлении нового дарования, нового романа, стихотворения, повести – никто, ни прежде Белинского, ни лучше его, – писал И.С. Тургенев, – не произносил правильной оценки, настоящего, решающего слова. Лермонтов, Гоголь, Гончаров – не он ли первый указал на них, разъяснил их значение? И сколько других!..".
К названным Тургеневым писателям можно добавить и Кольцова, и Достоевского, и Герцена-прозаика, и самого Тургенева.
"Поспешим же, – писал Белинский в рецензии на первый сборник стихотворений А.В. Кольцова, – встретить нового поэта с живым сочувствием, с приветом и ласкою…". Отметив, что Кольцов "владеет истинным талантом" и что природа дала ему "бессознательную потребность творить", критик пожелал, "чтобы этот талант, которого дебют так прекрасен, так полон надежд, развился вполне", и выразил уверенность: пока такая "потребность творить" в Кольцове не иссякнет – "его талант не угаснет!..".
Белинский мгновенно отреагировал на появление "Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова" М.Ю. Лермонтова, увидевшей свет без подписи автора, назвав ее "прекрасной" и добавив: "Не знаем имени автора этой песни… но если это первый опыт молодого поэта, то не боимся попасть в лживые предсказатели, сказавши, что наша литература приобретает сильное и самобытное дарование". А позднее, говоря о значении поэта и его роли в историческом развитии отечественной литературы, отметит: "…Лермонтов призван был выразить собою и удовлетворить своею поэзиею несравненно высшее, по своим требованиям и своему характеру, время, чем то, которого выражением была поэзия Пушкина".
Рассматривая романы "Кто виноват?" А.И. Герцена и "Обыкновенная история" И.А. Гончарова, которые "появились почти в одно время и разделили между собою славу необыкновенного успеха", Белинский первым обратит внимание на то, что как явления в нашей литературе они не только сами по себе замечательны, но принципиально разные: одно – философское, другое – художественное.
"Видеть в авторе "Кто виноват?" необыкновенного художника, – скажет он, – значит вовсе не понимать его таланта… главная сила его не в творчестве, не в художественности, а в мысли", в то время как Гончаров "поэт, художник – и больше ничего… Из всех нынешних писателей он один, только он один приближается к идеалу чистого искусства…". У Герцена "мысль всегда впереди, он вперед знает, что и для чего пишет; он изображает с поразительною верностию сцену действительности для того только, чтобы сказать о ней свое слово, произнести суд. Г-н Гончаров рисует свои фигуры, характеры, сцены прежде всего для того, чтобы удовлетворить своей потребности и насладиться своею способностию рисовать; говорить и судить и извлекать из них нравственные следствия ему надо предоставить своим читателям". Картины Герцена "отличаются не столько верностию рисунка и тонкостию кисти, сколько глубоким знанием изображаемой им действительности, они отличаются больше фактическою, нежели поэтическою истиною, увлекательны словом не столько поэтическим, сколько исполненным ума, мысли, юмора и остроумия, – всегда поражающими оригинальностию и новостию. Главная сила таланта г. Гончарова – всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка; он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств…". И хотя Гончаров – "лицо совершенно новое в нашей литературе", однако благодаря своему художественному таланту, проявившемуся уже в самом первом его романе, он сразу занял в ней "одно из самых видных мест".
Белинский вновь оказался прав, как был прав тогда, когда на высшие места в нашей литературе поставил Гоголя, Лермонтова, Достоевского. Каждым новым своим романом Гончаров подтверждал, что место, на какое его поставил критик, он занимает по праву…
Белинский подметил и главную черту "замечательного таланта" И.С. Тургенева. Ему, скажет критик, не дано выдумывать ("создавать") характеры, прибегая к "художественному вымыслу", но, как никто другой, он "может изображать действительность, виденную и изученную им… творить, но из готового, данного действительностию материала. Это не просто списывание с действительности… Он переработывает взятое им готовое содержание по своему идеалу, и от этого у него выходит картина, более живая, говорящая и полная мысли, нежели действительный случай, подавший повод написать эту картину… Он всегда должен держаться почвы действительности". Поэтому "не удивительно, – пишет критик, – что маленькая пьеска "Хорь и Калиныч" имела такой успех: в ней автор зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто еще не заходил". "Рассказы охотника", делает вывод Белинский, "истинный род" его таланта, и высказывает пожелание, "чтобы г. Тургенев написал еще хоть целые томы таких рассказов". И писатель, как мы знаем, этому совету последовал…
Особо критик отметит "необыкновенное мастерство г. Тургенева изображать картины русской природы. Он любит природу не как дилетант, а как артист (т. е. художник, согласно понятиями того времени. – А. К.), потому никогда не старается изображать ее только в поэтических ее видах, но берет ее, как она ему представляется. Его картины всегда верны, вы всегда узнаете в них нашу родную, русскую природу…".
Белинского, вспоминал знавший его лично И.А. Гончаров, отличало "страстное сочувствие к художественным произведениям". И, как бы вторя Тургеневу, отмечавшему "непогрешительное эстетическое чувство" критика, позволявшее ему давать "правильную оценку" писателям, Гончаров говорил: "Ни до Белинского, ни после него не было у наших критиков в такой степени чуткой способности сознавать в самом себе впечатления от того или другого произведения, сближать и сличать его с впечатлениями других, обобщать их и на этом основывать свой суд". Суд, под многие приговоры которого, скажем мы также вослед Тургеневу, подписалось не одно поколение читателей и историков литературы. Эти приговоры прошли проверку временем и по сей день сохраняют свою силу.
А.С. Курилов
Сочинения Державина
Четыре части. Санкт-Петербург. 1843
Статья вторая
…С двух сторон отразился русский XVIII век в поэзии Державина: это со стороны наслаждения и пиров и со стороны трагического ужаса при мысли о смерти, которая махнет косою – и
Где пиршеств раздавались клики,
Надгробные там воют лики…
Державин любил воспевать "умеренность"; но его умеренность очень похожа на горацианскую, к которой всегда примешивалось фалернское… Бросим взгляд на его прекрасную оду "Приглашение к обеду".
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая,
То льдом, то искрами манят;
С курильниц благовонья льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть,
Тебя стола вкруг ожидая;
Хозяйка статная, младая,
Готова руку протянуть.
Приди, мой благодетель давний,
Творец чрез двадцать лет добра!
Приди – и дом хоть ненарядный,
Без резьбы, злата и сребра,
Мой посети: его богатство -
Приятный только вкус, опрятство,
И твердый мой, нельстивый нрав.
Приди от дел попрохладиться,
Поесть, попить, повеселиться,
Без вредных здравию приправ!
Как все дышит в этом стихотворении духом того времени – и пир для милостивца и умеренный стол, без вредных здравию приправ, но с золотою шекснинскою стерлядью, с винами, которые "то льдом, то искрами манят", с благовониями, которые льются с курильниц, с плодами, которые смеются в корзинках, и особенно – с слугами, которые не смеют и дохнуть!.. Конечно, понятие об "умеренности" есть относительное понятие, и в этом смысле сам Лукулл был умеренный человек. Нет, люди нашего времени искреннее: они любят и поесть, и попить, и за столом любят поболтать не об умеренности, а о роскоши. Впрочем, эта "умеренность" и для Державина существовала больше как "пиитическое украшение для оды". Но вот, словно мимолетное облако печали, пробегает в веселой оде мысль о смерти:
И знаю я, что век наш – тень;
Что лишь младенчество проводим,
Уже ко старости приходим,
И смерть к нам смотрит чрез забор.
Это мысль искренняя; но поэт в ней же и находит способ к утешению:
Увы! то как не умудриться,
Хоть раз цветами не увиться
И не оставить мрачный взор?
Затем опять грустное чувство:
Слыхал, слыхал я тайну эту,
Что иногда грустит и царь;
Ни ночь, ни день покоя нету,
Хотя им вся покойна тварь,
Хотя он громкой славой знатен.
Но ах! и трон всегда ль приятен
Тому, кто век свой в хлопотах?
Тут зрит обман, там зрит упадок:
Как бедный часовой тот жалок,
Который вечно на часах!