"Если новый гений, – писал Белинский, – открывает миру новую сферу в искусстве и оставляет за собою господствующую критику, нанося ей тем смертельный удар, то, в свою очередь, и движение мысли, совершающееся в критике, приготовляет новое искусство, опереживая и убивая старое". Окинув взором "ход нашей литературы от Ломоносова", Белинский приходит к выводу, что как раз настало время для "движения мысли" в критике. Только оно в сложившихся условиях способно "убить" искусство "старое" и приготовить почву для рождения искусства "нового". И он берет на себя смелость такое "движение" начать. И начинает его "Литературными мечтаниями".
Приступая к работе над своей первой статьей в "тоске", удрученный картиной "наших литературных рынков", где "решительно все основано на корыстных расчетах" и вместо критики царствует хвалитика, когда "великим" провозглашается Н. Кукольник – наш "новый Байрон", "отважный соперник Шекспира" и "величаются гг. Брамбеусы, Булгарины, Гречи", остро чувствуя необходимость собственно художественной критики, основанной на четких художественных критериях, Белинский в процессе работы над статьей неожиданно для себя сознает: вот оно, то "тайное назначение", к чему он так долго готовился, вот его истинное поприще, его призвание, его "удел" – художественная критика, и он должен свято и до конца нести выпавший на его долю крест. И тут же прямо и открыто о том заявит. "Конечно, – не скрывает он всей сложности и ответственности взятой на себя миссии, – страшно выходить на бой с общественным мнением и восставать явно против его идолов, но я решаюсь на это не столько по смелости, сколько по бесконечной любви к истине". И затем подтвердит: "Итак, я решаюсь быть органом нового общественного мнения" – органом истинной критики.
Заявляя о своей готовности бороться за художественные ценности, которые определяются истиной, а не рыночными отношениями, восставать против идолов, созданных у нас общественным мнением, традиционно неумеренном "в раздаче лавровых венков гения, в похвалах корифеям нашей поэзии", Белинский уже знал, что такое ему по силам, что ему от Бога даны "тонкое поэтическое чувство, глубокая приемлемость впечатлений изящного".
Пройдет совсем немного времени, и это станет известно всем любителям истины. "Эстетическое чутье, – скажет И.С. Тургенев, – было в нем почти непогрешительно… он сразу узнавал прекрасное и безобразное, истинное и ложное и с бестрепетной смелостью высказывал свой приговор…".
Будучи врожденным, его "эстетическое чутье" опиралось и на четкие художественные критерии. Истинность одних была очевидна уже тогда, истинность других подтвердило время.
3
"…Литература, – считал Белинский, – непременно должна быть выражением-символом внутренней жизни народа". Это "одно из необходимейших ее принадлежностей и условий". И вопрошал: "А можно ли быть оригинальным и самостоятельным, не будучи народным?" – и сам же отвечал: нет! Критерий народности, выработанный еще предшествовавшей ему романтической критикой, становится для Белинского первой и важнейшей по значению мерой художественных достоинств произведений отечественных писателей, определения их ценности. Именно этим критерием он поверяет всех наших писателей XVIII – начала XIX в. в своих "Литературных мечтаниях" и приходит к выводу, что лишь четыре поэта могут быть названы выразителями "мира русского" и по праву заслуживают имя "гениальных русских поэтов" – Г.Р. Державин, И.А. Крылов и А.С. Пушкин да, пожалуй, еще А.С. Грибоедов, со смертью которого наша литература "лишилась Шекспира комедии". "Лица, созданные Грибоедовым, – подчеркивает Белинский, – не выдуманы, а сняты с натуры во весь рост, почерпнуты со дна действительной жизни; у них не написано на лбах их добродетелей и пороков; но они заклеймены печатию своего ничтожества, заклеймены мстительною рукою палача-художника".
Вот, заключает Белинский, все подлинные представители собственно русской литературы, "других покуда нет и не ищите их". "Но могут ли составить целую литературу четыре человека, являвшиеся не в одно время?" – спрашивает он читателей, и не является ли это наглядным подтверждением того, что "у нас нет литературы", возвращает он их к самому началу своей статьи. И если "в этой истине", заключает он, вас не убедило "мое обозрение", "то в том виновато мое неумение", а "не то, чтобы доказываемое мною положение было ложным".
Многие доводы Белинского были действительно убедительны, и прежде всего для тех, кто разделял точку зрения, согласно которой любая литература должна иметь ярко выраженные национальные черты, что она "не может в одно и то же время быть и французскою, и немецкою, и английскою, и итальянскою" и не должна создаваться искусственно, "принужденно", в результате "какого-нибудь чуждого влияния", что было характерно для эпохи Классицизма.
Но не это сделало имя Белинского известным, а мастерство, четкость и последовательность, с какими он применял критерии народности, оригинальности и самостоятельности, оценивая достоинства отечественных писателей, как уже совершивших свой путь, так и здравствовавших, а также отсутствие двойных, как бы мы сейчас сказали, стандартов, когда "и в литературе высоко чтили табель о рангах и боялись говорить вслух правду о высоких персонах", когда сказать "резкую правду" о "знаменитом писателе" было "святотатством". Именно этим, а не ставшим уже тогда банальным утверждением: "…у нас нет литературы!" – обратил на себя внимание начинающий критик, сразу выделившийся среди других собратьев по перу своей подчеркнутой независимостью и открыто высказанным желанием послужить отечественной литературе. И не вообще, а на четко очерченном направлении, которое сам же и обозначил, определив необходимое условие для создания у нас литературы как "выражения-символа внутренней жизни народа".
Надо, скажет Белинский, "чтобы у нас образовалось общество, в котором бы выразилась физиономия могучего русского народа", тогда каждый писатель, воспитанный в недрах такого общества, неизбежно будет "на все свои произведения налагать печать русского духа" и у нас появится настоящая литература, подлинная, народная по духу, самобытная, русская. А пока общество не получит "народную физиономию", народность нашей литературы будет состоять "в верности изображения картин русской жизни".
И такое "народное направление", отметит Белинский, уже наметилось в нашей литературе. Его формированию много способствовали повести М.П. Погодина "Нищий" (1826) и "Черная немочь" (1829), которые "замечательны по верному изображению русских простонародных нравов, по теплоте чувства, по мастерскому рассказу…". Начала такой "народности" молодой критик находит в романах М.Н. Загоскина, А.Ф. Вельтмана и И.И. Лажечникова, а также у Н.В. Гоголя, чьи "Вечера на хуторе близ Диканьки" исполнены "остроумия, веселости, поэзии и народности…". Все это, считает Белинский, отрадный и обнадеживающий фактор. "Да! – воскликнет он, на высокой ноте завершая свою "элегию в прозе", – в настоящем времени зреют семена для будущего! И они взойдут и расцветут, расцветут пышно и великолепно… И тогда будем мы иметь свою литературу, явимся не подражателями, а соперниками европейцев…".
Но чтобы художественно выразить Россию вполне, одной "верности изображения картин русской жизни" недостаточно. Необходимо, что тогда же остро почувствовал Белинский, понять, познать и выразить в произведениях искусства "идею русской жизни" и "поэзию русской жизни". И он вводит эти критерии, основанные на художественных открытиях А.В. Кольцова, Н.В. Гоголя, Н.А. Полевого, в качестве важнейших, основополагающих в систему оценок произведений отечественной литературы, которые наполнили новым содержанием и обогатили критерии народности, оригинальности, самобытности и самостоятельности.
Кольцов в своих песнях впервые выразил "поэзию жизни наших простолюдинов". В повести Н. Полевого "Симеон Кирдяпа" "поэзия русской древней жизни еще в первый раз была постигнута во всей ее истине…", а его роман "Клятва при гробе Господнем", где "любовь играет… не главную, а побочную роль", показывает, что "г. Полевой вернее всех наших романистов понял поэзию русской жизни". Но еще больше это удалось писателю в "Рассказах русского солдата", выделяющихся "превосходным изображением поэтической стороны наших простолюдинов". Дальше всех пошел Гоголь, выразив "поэзию жизни действительной, жизни, коротко знакомой нам".
Это дало основание Белинскому уже в следующей своей статье, "О русской повести и повестях г. Гоголя", заявить, что главная задача современной – "реальной" – поэзии – "извлекать поэзию жизни из прозы жизни и потрясать души верным изображением этой жизни". И объявить, что именно Гоголь, как "поэт жизни действительной", "в настоящее время… является главою литературы, главою поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным".
Однако уже Пушкин в "Евгении Онегине" решил главную задачу "реальной поэзии", сформулированную Белинским, показав, как надо "извлекать поэзию жизни из прозы жизни и потрясать души верным изображением этой жизни", решение которой критик считает исключительно заслугой Гоголя. Почему же Белинский, назвав позднее "Евгения Онегина" "энциклопедией русской жизни", в этот момент не находит в нем "поэзии русской жизни", не находит, хотя сознает, что именно в произведениях Пушкина "впервые пахнуло веяние жизни русской", о чем прямо говорит в "Литературных мечтаниях"?
Дело в том, что, согласно концепции молодого Белинского, "Евгений Онегин", как "Недоросль" и "Горе от ума", отражают жизнь исключительно дворянского общества. Да, это тоже "жизнь действительная", и он не сомневается, что и в ней, в жизни современного им высшего общества, можно найти поэзию, о чем свидетельствуют повести Н.Ф. Павлова "Ятаган" и "Аукцион". Но это жизнь, далекая от народа и незнакомая ему. Гоголь же обратился к повседневности, к жизни самых обыкновенных людей – мелкого провинциального и помещичьего дворянства, а также разночинного городского люда, к жизни, всем "коротко знакомой", из "прозы" которой "извлечь" поэзию значительно труднее, чем из жизни светского общества, тем более "потрясти души" ее "верным изображением". Гоголь сделал то, чего до него не смог сделать ни один русский писатель: нашел поэзию в повседневной, будничной жизни, которой жила вся – не великосветская – Россия. Именно изображение такой – уже собственно русской жизни, во всем ее своеобразии и многообразии и должно, полагает Белинский, привести к появлению у нас литературы подлинно русской, оригинальной, народной, самостоятельной.
С этого времени он будет считать решение данной задачи главным делом наших писателей, а само направление – "дельным". За такое направление литературы, за самое тесное ее сближение с действительностью он станет бороться, отдавая этому делу свою жизнь и свою кровь. И поставленной цели добьется…
4
В 1835–1836 гг. Белинский активно сотрудничает в "Телескопе" и газете "Молва", где, замечает он, подшучивая над собою, "играл роль сторожа на нашем Парнасе, окликая всех проходящих и отдавая им, своею алебардою, честь по их званию и достоинству…". Кроме статьи "О русской повести и повестях г. Гоголя", там увидят свет еще шесть его статей, посвященных стихотворениям Е.А. Баратынского, В.Г. Бенедиктова, А.В. Кольцова, работам С.П. Шевырева, а также более 170 рецензий на вышедшие книги буквально по всем отраслям знаний, включая историю, географию, гомеопатию и т. д.
Он одобрительно отзывается о песнях Кольцова, исторической прозе Н.А. Полевого, И.И. Лажечникова, А.Ф. Вельтмана, которые служат делу создания у нас оригинальной, самобытной литературы. Не принимает творчества "сказочников" – П.П. Ершова, В.И. Даля, в том числе и Пушкина, видя в литературной сказке "подделку" под народность. Прошелся он своею "алебардою" по стихотворениям Баратынского, находя в его "светской, паркетной музе" лишь "ум… литературную ловкость, уменье, навык, щегольскую отделку и больше ничего".
Белинский отказывается понимать, как это поэт, живущий в России, может так равнодушно и холодно проходить мимо русской жизни. И находит тому только одно объяснение: Баратынский поэт не истинный…
Но особенно досталось Бенедиктову – кумиру офицерской и студенческой молодежи, в поэзии которого Белинский не обнаруживает ничего – ни мыслей, ни чувств, ни воодушевления, одна лишь вычурность, "набор фраз", натянутая "изысканность выражений", что, по мнению критика, всегда служит "верным признаком отсутствия поэзии". Убийственным звучал вывод: у Бенедиктова "нельзя отнять таланта стихотворческого, но он не поэт".
Об эффекте, произведенном критикой Белинского, хорошо сказал в своих воспоминаниях И.С. Тургенев, который, по собственному признанию, "не хуже других упивался" стихотворениями Бенедиктова. Возмущенный поначалу, как и все, статьей Белинского "Стихотворения Владимира Бенедиктова", Тургенев в конце концов соглашается с "критиканом", находит его доводы "убедительными", "неотразимыми". "Прошло несколько времени, – и я, – замечает он, – уже не читал Бенедиктова… Под этот приговор подписалось потомство, как и под многие другие, произнесенные тем же судьей…".
Осенью 1836 г. "Телескоп" и "Молву" закрывают, и Белинский остается без места. Напуганные страстностью и бескомпромиссностью суждений молодого критика, который считал своим долгом "преследовать литературным судом литературные штуки всякого рода, обличать шарлатанство и бездарность", издатели журналов боятся привлекать к сотрудничеству такого "беспокойного" человека. Для Белинского наступают тяжелые времена. Он остается без журнала именно тогда, когда, по его словам, "статей в голове много шевелится, так что рад ко всему привязаться, чтоб только поговорить печатно".
Рушатся надежды, возлагаемые Белинским на "Основания русской грамматики", над которыми он работает осенью 1836 и зимой 1837 г. Это был скорее научный труд, чем учебник для гимназий, как задумал его автор. "Грамматика" Белинского не получает одобрения в качестве официального учебника, на что он очень рассчитывал. Расходы на ее издание не окупаются. Полуголодное существование и напряженная, изнурительная работа в течение этих лет сказываются на его здоровье: появляются признаки болезни легких, которая десять лет спустя сведет его в могилу… Друзья (В.П. Боткин, М.А. Бакунин, Н.В. Станкевич и другие), обеспокоенные физическим и нравственным состоянием Белинского, на свои средства отправляют его лечиться на Кавказ.
По возвращении Белинский некоторое время преподает русский язык в одном из московских институтов. В апреле 1838 г. его приглашают редактировать журнал "Московский наблюдатель", где он и работает в течение года. Получив возможность печататься, он с жадностью набрасывается на работу. Свыше ста его статей, рецензий, заметок, а также драма "Пятидесятилетний дядюшка, или Странная болезнь" увидели свет на страницах этого журнала.
Это было время философских исканий Белинского, его самоутверждения в своих силах и возможностях, в способности, как он говорил, не распускаться и уметь прибирать "себя в ежовые рукавицы". В самом себе, в окружающей действительности он, по его словам, "узнал много такого, чего прежде не подозревал". Но самым главным, вынесенным из этого познания, было ясное представление о том, что у него "есть убеждения", за которые "готов отдать жизнь".
С такими мыслями Белинский в октябре 1839 г. переезжает в Петербург и на семь лет становится одним из ведущих сотрудников журнала "Отечественные записки", возглавив в нем отдел критики и библиографии. С приходом Белинского журнал превращается в самый передовой и популярный журнал в России тех лет, на страницах которого полностью раскрывается его критический и публицистический талант.
По условиям работы (контракту, как бы мы сейчас сказали) Белинский должен был ежемесячно, в каждый номер "Отечественных записок", писать большую статью и с десяток рецензий на вышедшие книги. Это требовало от критика почти энциклопедических знаний, во всяком случае, таких, чтобы можно было достаточно убедительно либо рекомендовать ту или иную книгу читателю, либо указать на ее непригодность. Объем написанного Белинским в один номер составлял обычно несколько авторских листов. И уже в апреле 1842 г. у него вырывается в одном из писем: "Хочется отдохнуть и поменьше иметь работы". Однако и то и другое было нереально. Наоборот, по мере роста популярности и авторитета "Отечественных записок" увеличиваются и претензии его редактора А.А. Краевского, вынуждавшего критика писать "горы", делать работу, "которой досталось бы на пятерых" и после которой каждый раз, по признанию Белинского, "болит рука и не держит пера".
Среди написанных в это время – статьи о "Горе от ума", "Герое нашего времени" и стихотворениях М.Ю. Лермонтова, "Похождения Чичикова, или Мертвые души" Н.В. Гоголя, "Разделение поэзии на роды и виды" и др. С 1841 г. выходят знаменитые годичные обозрения Белинского, в которых он шаг за шагом прослеживает развитие в нашей литературе "дельного" направления, выделяя произведения писателей, которые в своем творчестве обращаются к современной русской действительности, стоят "на почве русской национальности". Кроме Гоголя и Лермонтова к ним критик относит В.А. Соллогуба, И.И. Панаева, П.Н. Кудрявцева, В.И. Даля, Е.П. Гребенку, Е.А. Ган. В 1843 г. Белинский пишет большую статью о Г.Р. Державине и начинает работу над циклом из одиннадцати статей "Сочинения Александра Пушкина".
Критик сознает всю трагичность своего положения: он не может не писать – это его призвание; но писать столько, сколько пишет он, равносильно самоубийству. "Мочи нет, как устал и душою и телом, – жалуется он своей невесте в сентябре 1843 г., – правая рука одеревенела и ломит". А в письмах к друзьям дает волю своему сарказму: "Я – Прометей в карикатуре: "Отечественные записки" – моя скала, Краевский – мой коршун… который терзает мою грудь, как скоро она немного подживет".
Но не это было самым страшным в его положении, а сознание того, что силы его с каждым днем слабеют, растрачиваясь по пустякам, что приходится писать не о том, к чему призван, а "об азбуках, песенниках, гадательных книжках, поздравительных стихах швейцаров клубов (право!), о книгах о клопах" и тому подобных изделиях отечественной "словесности". "Моя действительность, – писал Белинский еще в 1840 г., – велит мне читать пакостные книжонки досужей бездарности, писать об них, для пользы и удовольствия почтеннейшей расейской публики, отчеты…". Для души, "для себя, – горестно замечает он, – я ничего не могу делать, ничего не могу прочесть… я по-прежнему не могу печатно сказать все, что я думаю и как я думаю. А черт ли в истине, если ее нельзя популяризировать и обнародовать? – мертвый капитал". Только диву даешься, как в таких условиях ему все же удавалось писать статьи, которые будоражили Россию, формировали общественное мнение, направляли литературный процесс.