18
Холст, натянутый на подрамник, и перед ним ты, студент первого курса. Холст, натянутый на подрамник, и скуластый, желтолицый человек в черном костюме на возвышении. Ты его пишешь, его скулы, его руки, его манишку переносишь на свой холст. Значит, он диктует тебе, значит, ты ему подчиняешься…
Подчиняться?.. Переносить бездумно и добросовестно все, что видишь, - желтое красить желтым, черное - черным? Нельзя быть фотографом, не смей копировать - эту нехитрую истину тебе уже накрепко вдолбили.
Тогда, может, ты свободен от скуластого? К черту его указания, твори, что хочешь, можешь желтое превратить в розовое, черное в лиловое, красное в зеленое. Кто хозяин холста - он, скуластый, или ты?
Но зачем он сидит перед тобой? Зачем ты жадно вглядываешься в него? Не он ли направляет твою руку? Свободен ты или нет?
Свободен ты или нет? Господин ты или раб?
Стоит перед тобой натура, сидит на возвышении остроплечий, старомодно-чопорный человек, у него не очень здоровый цвет лица, тупые скулы, тонкие губы, белые манжеты оттеняют смуглые руки. На возвышении перед твоими глазами - частичка природы. А в природе нет хаоса, одно связано с другим, в природе - гармония. И этот чопорный человек в черном костюме по-своему гармоничен. Попробуй что-то самовольно изменить в нем, попробуй при блеклом лице и тонкой, словно куриная лапа шее представить плечи грузчика или черный пиджак заменить броско-лиловым, сохраняя характерную для скуластого глухую охристость щек.
Гармония, слаженность, взаимосвязь, свои непреложные законы… Этой-то гармонии ты и учишься у природы.
Ты бросил на холст пятно, рядом с ним чистый кусок, он требует цвета, он ждет твоей кисти. Вот краски, вот палитра - положи цвет, ты хозяин. Хозяин? Нет, не совсем! Ты не можешь взять краску, какую заблагорассудится, от тебя нетронутый кусок холста требует не любого цвета, а определенного. Но кто требует? Холст?.. Требует логика. И если ты недостаточно послушен ей, если ты бросил кистью неточный цвет, то положенное раньше пятно вопит, возмущается против незаконного соседства: не связывается, нет смысла, не цвет, а мазок грязной краски! И ты снимаешь неудачный мазок, ищешь, ищешь, ищешь гармонию.
Господин ты или раб? Ты - раб, ты повинуешься логике, а счастливое умение повиноваться ей вложено в тебя от природы, иначе отбрось в сторону кисти!
Господин или раб?.. Ты пока студент первого курса, и скуластый идол, восседающий на возвышении, еще преисполнен мелочной властью над тобой, еще ты робеешь перед ним, поклоняешься ему, копируешь, его копируешь, а не проникаешь в гармонию. Ты не столько учишься у природы, сколько обезьянничаешь, подражаешь ей. Ты всего-навсего студент первого курса и потому сам по себе - переходная форма от художника-обезьяны к художнику-человеку. Ты можешь так и остаться обезьяной, но если вырастешь в человека, то станешь свободно обращаться со скуластым идолом. Он может дать тебе толчок, направление, и ты сам начнешь создавать свою гармонию, не смущаясь тем, что она не будет совпадать с гармонией идола. Идол только подскажет законы, и, кто знает, быть может, они-то и заставят черное написать лиловым, желтое - розовым. Законы заставят, а не твоя рука-владыка самовольничает.
Свободен ты или нет?.. Как и все люди, художник-человек свободен пользоваться законами природы, не свободен переступать через них.
Холст, натянутый на подрамник, пространство меньше квадратного метра, вмещающее в себя и боль, и радость, и разочарования, и надежды. В нем, как необъятное солнце в капле воды, отражается вся сложность человеческого существования.
Первым работу Федора заметил Валентин Вениаминович, Он долго стоял за спиной, дышал в затылок и, после того как Федор обратился к Ивану Мышу: "Слушай, капни чуточку кармина…" - сказал, положив руку на плечо:
- Идем со мной.
- Куда?
- Не спрашивай.
Он привел в комнату, которая от пола до потолка была забита коробками, ящиками, штабелями старых холстов. По стенам развешаны пыльные тряпки, в углу стоит знакомый пузатый самовар, рядом с ним тяжелый рыцарский шлем, торчит эфес шпаги, на полках тусклые бокалы, муляжи фруктов. Узенький столик стиснут этим хламом, за ним женщина-лаборантка. Она пытливо поглядела на Федора, затем вопросительно на Валентина Вениаминовича.
Тот кивнул головой:
- Да.
И тогда женщина поднялась, откуда-то из-под рулонов нетронутого холста вытащила ящик, приветливо сказала:
- Вот, выбирайте, пожалуйста. В этом году - вы первый.
Федор оглянулся на Валентина Вениаминовича, тот покивал:
- Выбирай, выбирай.
Ящик был до половины набит длинными коробками с тюбиками красок. У Федора разбежались глаза.
С красками было туго. Институт скупо выдавал белила, сажу, охру, все студенты прикупали, но и в магазинах не было богатого выбора. Какой-то интеллигентного вида пенсионер с Верхней Масловки был знаменит среди художников, как начинающих, так и маститых, тем, что тайком продавал экспортные краски. Но, во-первых, он продавал избранным, своей постоянной клиентуре, во-вторых, драл втридорога - Федору не по карману. Федор мучился, чувствовал в работе - бедна палитра, часто клянчил у соседей:
- Капни чуточку…
Отказывать не отказывали, но нельзя же попрошайничать все время.
- Выбирай, что ж ты?
- Да я… Я еще недостаточно хорошо знаю краски. А тут и этикетки на иностранных языках.
Валентин Вениаминович склонился вместе с ним:
- Вот тут - умбры… Марс… Советую взять эту охру, сам оценишь… Сиены, изумрудная… Словом, возьми из каждой коробки по тюбику.
- Спасибо. Откуда такое богатство?
- Что за вопрос? Клава, дайте ему кусок бумаги, пусть завернет.
За дверью Валентин Вениаминович взял Федора за локоть, заглянул в глаза:
- Одна непременная просьба - молчать. Многие, к сожалению, нуждаются в красках, а всех я обеспечить не могу. Не такая уж обширная зарплата у меня, чтоб содержать институт.
- Это ваши краски?
- Это краски тех, кому они действительно могут пойти на пользу.
- Значит, я попал в число избранных:
- В какой-то степени - да. Но не обольщайся, слишком часто такое счастье не будет случаться. Я скуп, и это всем известно.
- Спасибо еще раз.
- Будь здоров.
Вторым работу Федора заметил Вячеслав.
Окончилось время, отведенное для живописи, натурщик поспешно сполз с опостылевшего насеста, шаркая ботинками, косясь на холсты, ушел из мастерской. Федор начал снимать с палитры грязь. На палитре были щедро размазаны белила, на них попала густо-сиреневая краска, а рядом черный, как капля запекшейся крови, краплачпый сгусток. И Федор залюбовался случайной праздничностью смелых тонов.
Подошел Вячеслав.
- Ты погляди, - протянул ему палитру Федор. - Попробуй нарочно такого добиться, лоб расшибешь - не выйдет.
Но Вячеслав смотрел на холст.
- Трагик из деревни Матёра, кажется, прожил содержательную жизнь.
- Что? - не понял Федор.
- Я говорю, что на блаженного Савву Ильича незачем возводить напраслину. Ежели он вытащил за уши к мольберту тебя, то его жизнь прожита не напрасно.
- Ну, ну, не сглазь. - Федор был смущен и польщен. Рядом вырос Лева Православный:
- Сматываемся… В столовой вырастут хвосты.
Вячеслав кивнул на работу Федора:
- Как тебе? А?
Лева Православный сперва близоруко пригнулся к холсту, потом отошел, распустив губы, склонив к плечу голову, постоял, наконец с величавой важностью обернулся к Вячеславу:
- Почка лопнула и дала зеленые побеги. Лед тронулся, господа присяжные заседатели. Лед тронулся!
Примаршировал, вытирая о тряпку руки, Лева Слободко.
- Недурственно.
Засопел над ухом Иван Мыш…
Федор от смущения тыкал всем в лицо палитру:
- Поглядите - вот бы так взять. Сильно, бьюще, а как скупо!
Лева Слободко взял из рук Федора палитру, прищелкнул восторженно.
- Блеск! Феноменально! - Обвел всех сияющими глазами. - Вот истина! Вот образец! Вот к чему мы должны танцевать!
- То есть танцевать не от печки, а назад, к печке. Уподобимся раку, пятящемуся назад, - возвестил Вячеслав.
И Лева Слободко сразу ощетинился!
- А тебе важна желтая испитая рожа, - он дернул головой в сторону возвышения, где недавно сидел натурщик. - Тусклый цветочек, выросший в грязной коммунальной квартире.
- Пахнет порохом! - радостно возвестил Лева Православный. - К барьеру, джентльмены! К барьеру! Не робеть!
Но Слободко не надо было подхлестывать.
- Ты - навозный жук! Да, да, можешь обижаться… Навозный жук мимо цветка пролетит равнодушно, а на кучу дерьма опустится…
- Без оскорблений, джентльмены! Без оскорблений! Помнить рыцарские правила! Итак, битва началась.
Вячеслав с холодной иронией сощурился:
- Сэр! Дозвольте и мне вас сравнить. Вы гибрид божьего мотылька и глупой птицы сороки.
- По принципу - сам дурак?
- Нет, по сути. Яркое пятно, красочный цветочек… Есть цветки, которые не имеют нектара, а бабочки на них охотно садятся только потому, что они ярки, броски. Глупая сорока тащит в гнездо начищенные серебряные ложки, клочки красной материи - ей это кажется красивым.
- Ну и что? Во мне живет это врожденное, природное чувство к красивому. Древнее чувство!
- Не чувство - инстинкт, - поправил Вячеслав.
- Поклонись этому инстинкту, храни его свято, как драгоценный дар природы, а не души его.
- И остановись на нем - ни шагу дальше. Да здравствуют вкусы мотылька или сороки-воровки! Назад к насекомым!
- Инстинкт материнства тоже появился раньше человека - по этой причине отбросим его. Зазорен!
- Сэр! Не преувеличивать! Я не говорил - отбросим. Я за то, чтобы хранить и лелеять как институт материнства, так и инстинкт красоты. Но я против того, чтобы застрять на инстинктах, не двигаясь дальше. Мне это пятно, уверяю вас, сэр, очень нравится.
- Нравится, но предпочитаешь мутное пятно, которое выражает физиономию спившегося натурщика.
- Предпочитаю смысл бессмыслице. Если за не очень красочной физиономией натурщика вижу смысл, а за красочным пятном - случайность, бессмыслицу, то я отвернусь от пятна. Пятно для меня может быть только материалом…
- Строительным, вроде кирпича?
- Что ж, для меня цвет - тот же кирпич, из которого складываются осмысленные произведения.
- Ага! Вот твое кредо, навозный жук! Я предпочитаю быть мотыльком…
- А я предпочитаю оставаться человеком. Тем самым человеком, который из кирпича, даже из него, может создавать произведения искусства. Мне жаль тебя, мотылек.
Три цвета на палитре, они вызывают примерно такое же изумление, как первый подснежник среди окоченевшей, не тронутой еще весенним цветением земли. Пятно ничего не напоминает, оно бессмысленно, но чем-то тянет к себе, почему-то кажется, что в него вложен какой-то тайный смысл… Как было бы здорово, если б в таком вот белом, лиловом, краплачно-черном решить какую-нибудь картину!
Федор долго не осмеливался снять с палитры трехцветное пятно.
С этого дня у Федора появилась маленькая слава - она не выходила за порог мастерской первого курса. К Федору стали наведываться за советом, работы Федора упоминались в споре. И на Вячеслава Чернышева, Леву Православного, Леву Слободко Федор уже не смотрел снизу вверх.
19
Надвигалась беда, Федор с каждым днем ощущал ее приближение.
Армейская шинель служила ему верой и правдой, а сапоги разбились, при первых же морозах резиновая подметка лопнула пополам, кирзовые голенища протерлись у щиколоток. Но пока идет зима, можно носить валенки, которые прислала мать. А вот - брюки… Федор сам их штопал, подбивал заплаты, пустив на это старую гимнастерку. Гимнастерок было две новых да одна старая, а брюки единственные. Однако и брюки еще полбеды - нет денег. Скудные сбережения, оставшиеся с армии, разлетелись давно, порой не на что выкупить хлеб по карточкам. Федор задолжал всем: Вячеславу, Ивану Мышу, Леве Слободко, одному Православному не должен.
У всех ребят был побочный доход. Иван Мыш научился сбывать брошки и запонки, которые он мастерил, покупал где-то дополнительные талоны на обед и хлебные карточки. Лева Православный, как птичка божия, летал от одной добросердной еврейской тетки к другой - жил. Вячеслава не забывал папа. Отец Федора слал лишь сурово-нравоучительные письма.
Наступит весна - на улицу можно будет выйти только босиком, еще раньше весны придется выбросить брюки, долгов - на три стипендии, а даже полной стипендии не хватает на хлеб и на дешевые обеды в столовой. Унизительно жить на иждивении друзей - беда нешуточная, надрывная, самая безвыходная, и что ни день, то ближе она.
Рабочие руки требовались везде. Все заборы были обклеены объявлениями о наборе на стройки, на заводы, с выездом и без выезда, с любой профессией и без всякой профессии. Но для этого надо бросать институт.
Однажды Федор нанялся на товарной станции разгружать вагоны с углем. Работал с шести вечера до часу ночи, кидал лопатами с платформы уголь в грузовики, на следующий день болели плечи, спина, пальцы не держали кисть. Но к этому, может быть, и привык бы, да остановило другое - одежда! Постоянным рабочим-грузчикам выдавали спецовки, рабочим временных, таким, как Федор, приходилось работать в своем. Единственная шинель за три вылазки превратится в угольную ветошь, от брюк останутся клочья, без того разбитые сапоги придется выбросить. Не подходит.
Попробовал на вокзале выдавать себя за носильщика, наскочил на старушку, обладательницу больших чемоданов и феноменальной подозрительности. Чемоданы словно набиты пулеметными дисками, пока нес их к стоянке трамвая, старушка семенила сзади, держалась за хлястик шинели, страховалась - как бы не улепетнул добрый молодец. А потом из потного кулачка она сунула ему в руку мятую бумажку, виновато спросила:
- Этого хватит?
Этого хватило только на то, чтобы купить с лотка одни пирожок с повидлом. И когда Федор, желая продлить наслаждение, не спеша доедал этот пирожок, истекающий постным маслом, подошло четверо дюжих парней в фартуках из мешковины. Один из них стал держать речь:
- Слышь, голубь, не путайся под ногами. Нам неинтересно, чтобы ты хлеб отбивал у нас, да и по закону не положено. Что будет, коль всякая шантрапа начнет вещи разносить? Живо разнесете - ищи хвосты на Тишинском, а на нас станут косоротиться. Так что валяй, откуда пришел. Валяй, валяй, не то…
- Не то в милицию потащите?
- Зачем? Иль сами ума вложить не сумеем?
Федор оглядел их: четверо - вложат.
…На каком-то столбе увидел выгоревшее объявление: "Мастерской муляжей требуются: разнорабочие, уборщицы, художники…"
И Федор загорелся: найти приработок по специальности - об этом можно только мечтать. Мастерская находилась где-то у Марьиной Рощи.
- Художники?.. Нет, сейчас не требуются.
- Но объявление?..
- Какое объявление?.. Ах да… Но это было давно. И нужны были не художники, а всего один художник. Теперь полный комплект.
- Ну, а разнорабочие?
- Разнорабочие требуются.
- Могу я работать у вас по вечерам?
- У нас рабочий день с восьми утра до шести вечера.
После одной такой вылазки голодный, промерзший Федор заскочил в пивную. Наскреб денег на кружку пива.
В пивной было душно, шумно, табачный дым мешался с морозным паром, врывавшимся в ежеминутно хлопавшую дверь, холодом обдавало ноги.
За соседним столиком, боком к Федору, низенький человечек, упрятанный в черный нагольный полушубок, меланхолически расправлялся с третьей кружкой. У него было выражение надменного величия, глубокие, строгие морщины бороздили впавшие щеки. Федор опрокинул в себя кружку, вынул из кармана блокнот, принялся набрасывать профиль соседа.
Тот по-прежнему невозмутимо тянул пиво. Но когда Федор захлопнул блокнот и собирался сунуть его в карман, незнакомец проворно обернулся, потребовал!
- А ну покажь.
- Любопытно?
- А то нет.
Он придирчиво, долго, с важностью разглядывал набросок, наконец туманно изрек:
- Не скажу, чтобы точно, но в аккурат приблизительно… Ты что - художник?
- Еще нет.
- Это как так?
- Да так… Учусь.
- Студент, стало быть?
- Студент.
- То-то, у меня глаз наметанный на людей.
Незнакомец перенес свои кружки на стол Федора.
- Пей.
- Не хочу.
- Врешь, у меня глаз наметанный - хочешь, да денег нет.
- Держи-ка, друг, при себе свою наметанность.
- А ты, пупырь, не топорщи шерстку, когда к тебе с добрым словом идут. Пей давай да поддерживай беседу, Как звать-то?
- Федор.
- А фамилия?
- Матёрин.
- А меня - Матвей Иванович Штука… Мастер по колеру.
- Как это - по колеру?
- Грубо говоря - маляр. Спроси-ка на Семнадцатом строительном, кто такой Штука? Или у старых московских маляров повыведывай… Все в один голос скажут: лучше во всей Москве никто колер не составит. Иль мне не веришь?
- Верю.
- То-то… Я наскрозь человека вижу. А чего это я раньше тебя не видал в этом заведении?
- Я далеко живу.
- Тогда каким ветром занесло?
- Работу ищу подходящую, да все срывается.
- Ты же студент?
- Вот именно. А разве студент чистым воздухом живет?
- Оно верно замечено - пить, есть всем нужно, даже академикам. Так в чем же дело? Работы кругом полно. У нас, учти, безработицы нету и быть не может, потому что… социализм!..
Мне не всякая работа подходит.
- Хочешь почище?
Не почище, а поудобней, чтоб в институте мог учиться. Вечером, ночью - готов, а днем не могу.
- Картина на данном отрезке ясная. А воскресенье?..
- Что - воскресенье?
- Воскресенье у тебя свободно?
- Свободно.
- Тогда иди ко мне в подручные. Сделаю из тебя маляра первейшего класса. Будем работать с субботы на воскресенье.
- На вашем строительстве?
- На строительстве? Нет. Времена-то трудные, а пить, есть, сам сказал, надо. Я прихватываю работенку на стороне. Условия такие: мне как главной фигуре - две трети, тебе - треть из заработанного. Потому как ты хоть и художник, но в малярном деле щенок сопливый, а я - величина, знаменитость.
- А как, знаменитость, та треть выглядит?
- Ишь ты, не прост… Да я это чуял, потому что с первого взгляда наскрозь вижу… По-всякому выглядит. Я по совести живу, не хапаю. Хватит тебе, ежели за воскресенье три сотни получишь?
- Три-и… Вполне.
- Тогда по рукам!
Федор медлил. Три сотни за воскресенье - вдвое больше, чем его месячная стипендия. Но маляр у студентов-художников самое бранное слово. Если б он, Федор, добывал хлеб грузчиком, все относились бы к нему с уважением - вот, мол, как пробивается в искусство. Но живописец, сменивший палитру на ведро с кистью…
- Иль не подходит? - голос маляра Штуки ехиден. - Работка-то копотная.
- По рукам!
- Заметано. Вырывай из книжицы листочек, пиши свой адрес.
Федор написал адрес общежития.
- Поспеши, друг-знаменитость, если можно, а то меня поджимает.