Часть третья
1
Памятник Пушкину напомнил вдруг Федору окоп, пропеченный солнцем, кирпичную школу, двор, исковырянный снарядами, усеянный белыми листами бумаги, катающийся от взрывов глобус - макет голубой планеты - и дядю Ваню из книги, заброшенной на бруствер. Бывают же странные ассоциации.
В холодной, летающей сетке падающего снега горели теплые фонари. Снег покрывал бронзовые кудри поэта, его крылатку, землю - близкую, по недоступную с высоты гранитного постамента. Близкая - три метра от бронзовых туфель. Недоступная - три метра и вечность.
Поэт должен завидовать Федору - Федор на земле, живой среди живых.
А ведь был когда-то окоп, осыпающийся песок, неприкаянно мечущийся глобус и растерзанный дядя Ваня, ужасающийся, что ему еще много лет осталось до смерти. Федор свирепо завидовал ему, не знающему, что такое вой снарядов. Завидовал тем, кто после него будет жить. Счастливцы из счастливцев. После него…
Окоп во дворе школы - он теперь далек и неправдоподобен. И ходят вокруг те счастливцы, которым завидовал.
Бронзовому поэту невдомек, что вот уже два года прошло, как отменили карточки, - входи в булочную, вынимай деньги и покупай хлеб сколько нужно, ешь досыта…
А из деревни пишут - умер Алексей Опенкин, на всю Матёру теперь остался только один мужик, отец Федора…
Разрушенные войной города давно уже прибрали со своих улиц битый кирпич, сровняли воронки, залили их гладким асфальтом. Руины обрастают стеклом и бетоном. И, наверно, та разбитая, сожженная школа, возле которой был вырыт окоп Федора, сияет обновленными окнами, где-то внутри стоит новый глобус и на новых полках хранятся новые издания чеховского "Дяди Вани" рядом с томиками Пушкина.
Бронзовый поэт, твое имя чтут, вот и сегодня, среди зимы, кто-то положил у твоего заиндевелого пьедестала скромный букетик живых цветов. Книги твои держат миллионы рук, стихи сейчас доступны каждому.
Но в одном детском издании "Сказки о царе Салтане" вместо слов "За морем житье не худо…" стоят точки. Сочиняя свою сказку, ты, поэт, не учел, что дети не должны расти в духе низкопоклонства перед заморским житьем-бытьем.
И стало модным слово - космополиты. И шепотом передаются зловещие слухи, что в одном из родильных домов - только в каком, не уточнено - раскрыта организация - умерщвляли новорожденных…
Идут люди мимо бронзового Пушкина, большинство из них сыты и тепло одеты, они уже забыли такие слова, как "похоронная" и "комендантский час".
Окоп и неприкаянный глобус в прошлом, а дядя Ваня стал чуточку понятнее.
Мельтешат частые снежинки, и горят фонари. Пробирает холод, и кричит мороженщица:
- Мороженое! Мороженое! Горячее мороженое!
Вырос как из-под земли Лева Православный:
- Ты один?
Лохматая собачья шапка с опущенными ушами, запотевшие стекла очков, под носом мокро, плечи подняты, руки без перчаток глубоко засунуты в дырявые карманы, на месте стоять не может - с ходу начинает приплясывать солдатскими ботинками с загнутыми носами: "Жил Чарли безработный, ходил всегда голодный…"
- Опаздывают, черти… Скучал?
- На памятник любовался.
- Старик! Ты мне напомнил!.. Сейчас в одном доме видел фотографию проекта памятника Юрию Долгорукому, основателю Москвы-матушки…
Ну и как?
- Князю по-княжески - и жеребца, и сбрую, и латы…
- Почему это считают, что основать что-либо можно только верхом на жеребце да в латах?
- Вот именно, старик, вот именно! Основал-то Москву какой-нибудь мужичок-лапотник, не мечом, а топориком. Я посмотрел и даже расстроился…
- Обиделся за мужичка с топором?
- Старик, тому древнему мужичку плевать. За себя обиделся!
- Ты-то в чем виноват?
- Говорят - потомки рассудят. Потомки - высший критерий справедливости. А мы как рассудили - мужичка в шею, князя на жеребца. Я же тоже вроде потомок… Обидно… Ну, где же все?
Сговорились идти в гости к одному любителю живописи - Эрнесту Борисовичу Милге. Вече Чернышев провожал на вокзал армейского друга, Лева Слободко ехал из дому от Сокольников, Иван Мыш задерживался на каком-то заседании. У всех причины, но уже все сроки вышли. Холодно.
- Мороженое! Мороженое! Горячее мороженое!
"Жил Чарли безработный…"
Первым наскочил на Эрнеста Борисовича Милгу Лева Православный, а на следующий день он потащил к нему всю компанию - Федора, Вячеслава, Слободко и Мыша.
Это случилось недели три назад. С тех пор частенько заглядывали в гости.
Милга - ученый с громким именем, член-корреспондент Академии наук, в каком-то институте руководит лабораторией биохимии. У него - самая большая в Москве из частных коллекция современной западной живописи. Он эрудит в этой области, не так давно высокие специалисты ездили за консультацией к нему. Теперь ездят неохотно - западная живопись, да еще современная, не в ходу. Эрнест Борисович с высокими специалистами обходится довольно холодно, любит молодежь - чем богемистей она, тем больше может рассчитывать на гостеприимство.
В первый раз Федор шел, как в храм, ждал - обступят его со всех сторон чинные полотна, тяжелые рамы в тусклом золоте, мудрые лики с портретов. Шел, как в храм, с молитвенным настроением. Одно то, что его, паренька из глухой деревни, вчерашнего солдата, принимает у себя в доме известный ученый, настраивало на серьезный лад.
А кроме того, этот ученый разбирается и в искусстве, а перед людьми искусства Федор - перенял от Саввы Ильича - готов рабски преклоняться.
И он был оглушен, ошарашен…
Да, по всем стенам картины. Да, многие из них под стеклом, в тяжелых позолоченных рамах. Но какие картины!..
Полотно. На нем зигзаги, кровавые восклицательные знаки, круги, кубы, линии - мешанина, хаос до сотворения мира или, наоборот, хаос после всемирного крушения, после Страшного суда.
Полотно. В углу глаза, в другом углу нос и ухо, руки, искривленные, как от проказы, губы, зубы, дым!.. Оказывается, всего-навсего портрет.
И еще полотно… Написано гладко, добросовестно. На спеченной, потрескавшейся земле - дохлая лошадь с раздутым брюхом и поднятым копытом. На копыте сидит нарядный мотылек. И цвет паточный, желто-розовый, сладкий, трупный. Кажется, в комнате спертый воздух - ну и ну, любуйся до блевотины. Ничего не поделаешь - сюрреализм, - есть и такое направление в искусстве.
Хозяин тогда на минуту задержался в другой комнате, не сразу вышел.
Федор с нетерпением и робостью ждал его. Что это за человек, который может наслаждаться дохлой лошадью, из часа в час, изо дня в день глядеть и вспоминать запах падали? Нормален ли он? Верно, появится какой-нибудь издерганный сумасшедший - глаза налиты кровью, рот перекошен, слюна пузырится на губах. Может, сумасшедший, а может, шутник, явится с ухмылочкой - каково, мол, вас пугнул, хе-хе, храм, молитвенное настроение…
А появился приземистый лысый мужчина - из-под пижамы выступает брюшко, в разрезе ворота густо-волосатая грудь, маленькие женственные руки на тыльной стороне и на запястьях тоже волосаты, выбритый до морозной синевы подбородок суровой лепки и пристальные, покойные, навыкате глаза.
Протянул каждому руку, сказал просто:
- Здравствуйте! Здравствуйте!
При цепком пожатии пытливо заглядывал в зрачки, словно приценивался: кто ты есть, сколько стоишь по человеческой расценке? Поздоровавшись, спокойно уселся под поднятое копыто дохлой лошади, увенчанное нарядным мотыльком.
А Федор испытывал болезненный разлад в душе: нормальный, по всему видать - умный, член-корреспондент академии, не шути… Как понять? Чем объяснить, почему он серьезно относится к своим диким картинам? Легче бы себя чувствовал, если б смог отмахнуться, - туп, ограничен, манерничает. Нормальный, а всерьез принимает сумасшествие, - где логика? Федор страдал, а вместе со страданием росло звериное любопытство.
Высшей похвалой Эрнеста Борисовича была фраза: "Свежинкой попахивает". Те из молодых художников, чьи работы удостаивались этой похвалы, сразу же испытывали на себе горячую благосклонность любителя ультрановых направлений. Их картины Эрнест Борисович покупал, вешал на видное место рядом с холстами прославившихся на Западе мастеров. Правда, эта благосклонность не отличалась постоянством. Через какое-то время Эрнест Борисович открывал нового гения. "Свежинкой попахивает…" И расхваленные недавно шедевры перевешивались куда-нибудь в угол, покрывались пылью, а потом исчезали совсем.
Лева Слободко написал недавно широкое полотно - "Гибель аса". От края до края все пространство занято кубиками, означавшими город с высоты птичьего полета, а над ними - белая спираль падающего самолета. Форма новая, подоплека реальная - "свежинкой попахивает". И Леве Слободко раскрыты объятия, его друзья всегда желанные гости в доме Эрнеста Борисовича, для них - накрытый стол, водка на столе, книжный шкаф, забитый монографиями о художниках всех времен и народов.
Здесь, в комнатах, покрытых коврами, можно не смущаться разбитых ботинок, под которыми остаются лужицы растаявшего снега. Разбитые ботинки, залатанные штаны, обтерханные карманы - неизбежная принадлежность созревающего таланта. Лева Православный пользовался большим уважением хозяина, чем Вячеслав Чернышев, на котором костюм всегда сидит щеголевато.
И конечно, здесь - полная свобода слова. Считается - почетно сокрушать авторитеты. Можно, если сочтешь нужным, обложить и самого хозяина. Но хозяин и сам зубаст, говорит негромко, вежливо, взвешивая и оттачивая каждую фразу.
Сейчас он вышел, сияя розовой лысиной, торжественно выставив свой сурово-сизый подбородок, кривя сочные губы в улыбке:
- Милости прошу. У меня есть повинна… Сборник самых последних работ, выпущенный в Лейпциге. Очень любопытно…
Конечно, очень… Тесно уселись вокруг низкого журнального столика, Лева Слободко на правах признанного гения - в свободной позе, перекинув ногу на ногу, выставив на обозрение громоздкую меховую пиму. Лева Православный все норовит зарыться носом и очками в книгу. Федор ревниво оттесняет его плечом:
- Ну-ка, сдай назад. Ты не один.
Прямо в затылок Федору дышит Вячеслав. Он провожал на вокзал фронтового дружка, от него тянет спиртным. Иван Мыш чинно сложил на коленях руки, теснит ноги в сторонку, но все-таки занимает много места. Эрнест Борисович с невольным почтением разглядывает его широченную спину и налитый кровью загривок.
Эрнест Борисович терпеливо ждет…
В книге, в красных и черных тонах, - человек с распоротым животом, оскаленное лицо, вывалившиеся внутренности. Что там лошадь с поднятым копытом!
Болезненный разлад в душе Федора. Такие картины печатают. Значит, они кому-то нравятся, доставляют наслаждение. Что-то дурное происходит в мире. Что?.. В искусствоведческих статьях об этом говорят походя, словно огрызаются: "Растленное искусство". Но почему растленное? В чем причина? Расскажите! Раскройте! Нельзя жить в неведении! А ученые-искусствоведы наставляют: учитесь у классиков, вот Шишкин, вот Васнецов, - полюбуйтесь, как хорошо: заросшие пруды, лесные опушечки, былинные богатыри… Романтизм в рамках приличия, реализм, понятный и уютный, как хорошо разношенный ботинок. И вопит человек с распоротым брюхом… Это не у нас вопит, это там, за границей, - для нас не страшно. У нас полное благополучие и покой… Вопит человек, вывалились внутренности… Тот, кто может любоваться этим, непонятен, как житель Марса. А любуются, восхищаются, раскупают дорогие книги… Вопит оскаленная рожа… Судя по их картинам, там, за кордонами, по улицам бегают толпами помешанные, кусают друг друга, заражают бешенством. Но ведь этого нет - и там нормальные люди. Нормальные люди и ненормальное искусство! А почему? В чем причина?
Федор оттесняет плечом подслеповатого Леву Православного. В затылок сурово дышит Вячеслав Чернышев - он тоже взволнован, тоже расстроен.
А под поднятым копытом раздутой лошади, в окружении странных, неистовствующих, не земных, а каких-то чудовищно марсианских картин сидит Эрнест Борисович Милга, щурится, позевывает, скребет волосатую грудь. Он спокоен, он ждет терпеливо первого слова. Первое слово - сигнал к спору. Тут же Эрнест Борисович займет свое место в компании.
2
Первым подает голос Лева Слободко. Даже ему, видать, стало не по себе.
- Все-таки слишком… Вот оно - вырождение реализма. Скатились к воспеванию распоротых животов. Лишнее доказательство, что будущее за абстракционизмом.
- Тех же щей, да пожиже влей, - подбрасывает Вячеслав. - Что абстракционизм, что вот это, как его, сюр - одинаково несваримо.
Эрнест Борисович зашевелился, вместе с креслом отодвинулся от стены, поближе к компании.
- Пора бы знать, что человеческий желудок изменился, не принимает сырого мяса, - авторитетно обрезал Слободко.
- Сырого не принимает, зато падаль с ароматами - пожалуйста, - Вячеслав кивнул на дохлую лошадь.
- Мой милый питекантроп, твой каменный век кончился, - объявил Слободко. - Если раньше наивного человека умиляло тщательно изображенное перышко или пуговичка, то теперь он знает, что точнее, лучше художника его изобразит объектив фотоаппарата. К черту конкретность! Нужна мысль в чистом виде.
- Хотел бы я видеть, как выглядит портрет маслом, скажем, такой мысли: "Я человек, и все человеческое мне не чуждо".
- Блин! - обронил Эрнест Борисович.
По его терминологии слово "блин" означало упрощенно-грубый ответ. Вячеслав круто повернулся к нему:
- Разумеется, хозяин драгоценной монографии, с которой мы только что ознакомились, не согласен.
- Разумеется.
- И на основании?..
- Основание простое - нельзя забывать, что человек проник уже в атом.
- Мне это тоже известно.
- Проник в то, что не только нельзя увидеть и ущупать, а даже вообразить. Попробуйте-ка вообразить, на-пример, такое нелепое чудовище: оно вещественное тело и в то же время и нечто вещественно неощутимое - волна. И то и другое, учтите, в одном лице. Вообразили? Невозможно! А это чудовище существует, оно - световой квант. Даже самая пылкая фантазия бессильна там, где всесильна абстрактная мысль.
- Любопытно. Пасую перед вашей эрудицией, но не вижу связи с искусством.
- Связь прямая. Вы абстрактно мыслящим людям, тем, кто оседлал квантовую механику, преподносите конкретное, как ватрушка, искусство.
- Съел? - восторжествовал Лева Слободко.
Эрнест Борисович продолжал:
- Шахматному гроссмейстеру тупая игра в поддавки не доставит удовольствия. Современному человеку скучно от наглядных пособий, какими его пичкают…
- …неандертальцы от искусства, называющие себя реалистами, - подхватил Лева Слободко.
- А реалисты ли они? - усомнился Эрнест Борисович. - Обстановки-то реальной не понимают: живут не современностью, а ушедшим прошлым.
- Браво! - Слободко торжествовал.
- А по-моему - блин, - спокойно возразил Вячеслав.
- Докажите обратное, - Эрнест Борисович откинулся в кресле.
- Попробую… Вот вы мне обрисовали невоображаемый портрет светового кванта, а я в знак признательности хотел бы преподнести, так сказать, массовую картинку. Представьте себе: прошлый век, засуха, хлеба выгорают, жди голода. Представьте… Это не квант - доступно воображению. Чтоб умилостивить господа бога, выносят какую-то чудотворную икону. Со всех сел и деревень сходится народ. Теперь представьте в толпе барыньку, почтительно, до обмирания несущую икону. При этом спесь, надутость и сбоку - монстр в армяке, телохранитель, отпускающий зуботычины, чтоб не напирали на барыньку. Тут и мужики, которые сподобились тащить аналой, - дремучие бороды, низкие лбы, тупая озабоченность, чтоб не оступиться. И среди них парень придурковатый - челка на глаза, рукава свисают. Тут и две бабы с обмиранием, с почтением, с подобострастием кликуш несущие футляр от иконы. И батюшка в золотой ризе, борода веником - бабник, сердцеед. И толпа людей - баранье стадо, - толкающаяся, бранящаяся, пахнущая потом. А над ней как над баранами, занесенные кнуты. И нищая братия - странники по святым местам - во главе с горбуном, опирающимся на костылик…
Лева Православный не выдержал, умилился:
- Старик, ты поэт.
Лева Слободко поморщился:
- Репин! Козырной туз современной рутины.
- Да, Репин! "Крестный ход"! Русь выползла под солнышко! "Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная", вшивая и золоченая, кроткая и бунтующая. Каждый образ толкает на размышления, а все вместе - целая философия. Гляди, вникай и разрабатывай учение, как поднять общество от животного состояния. Погляди, переболей, - вот они, конкретны, наглядны, потом воняют, - переболей, а уж там абстрагируй, обобщай, выводи общественные формулы… Эрнест Борисович, сколько времени висит у вас эта, с позволения сказать, картина? - Вячеслав указал на картину: зигзаги, кровавые восклицательные пятна, круги, квадраты - хаос.
- Месяца три.
- Три месяца… А признайтесь по совести: появилась ли за эти три месяца под впечатлением такой картины хоть одна абстрактная мысль, пусть даже не общественно полезная, пусть для домашнего обихода?
- Картина вызывала у меня определенные настроения, как-то тревожила меня.
- И только-то?
- Но не всякое реалистическое произведение вызывает мысль. Вы любите Левитана?..
- Да.
- Вспомните "Стога" Левитана. Какую они вызывают мысль? Самое большее: "Хорош, черт возьми, вечер!" Настроения - вагон и маленькая тележка, а мысль не стоит и выеденного яйца.
- У Левитана есть и "Над вечным покоем". От этой картины уходишь, согнувшись от мыслей.
- Так что ж, "Над вечным покоем" - искусство, а "Стога" - нет?
- Не знаю. Но назовите меня рутинером, а я за искусство, будящее мысль, то, что надо современному абстрактно мыслящему человеку. Мысль, вызывающая к жизни великие идеи, социально преобразующая общество. Или вы против этого?
- Я - за, - ответил Эрнест Борисович.