И Савва Ильич обеими руками схватил широкую ладонь институтского преподавателя живописи, затряс ее, и из глаз, выцветших, стариковских, по изрытым щекам, застревая в морщинах, покатились слезы.
- Спасибо!.. Спасибо!.. Да что же это такое?.. О господи! Большое спасибо!
У Валентина Вениаминовича задрожала упавшая губа.
- Помилуйте - за что?
- Я никогда не слышал таких слов… Таких… Нет, где уж… Ни от кого… Вы первый сказали - уважаете. Надо мной-то больше смеялись…
Валентин Вениаминович, растерянный и расстроенный, повернулся к Федору.
- Федор, - он, кажется, впервые назвал его по имени, а не по фамилии, - это почему такое?..
- Матёра, - пояснил коротко Федор.
- Что?
- В деревне Матёре - двадцать пять дворов, и во всех думают больше о навозе, о зяби, но не о живописи. Кто думает о живописи, тот юродивый.
- О-о!..
Валентин Вениаминович проводил Савву Ильича и Федора до раздевалки. И Савва Ильич освоился настолько, что мужественно вынес, когда Валентин Вениаминович одной рукой довольно ловко помог натянуть ему на плечи ветхое пальтишко.
- До свидания. Если будете в Москве, приходите снова, всегда буду рад вас видеть.
- Нет уж, чего там… Не придется. С молодых лет собирался, а вот когда посчастливилось. Теперь мне одна дорожка - в могилу. Спасибо вам за доброту вашу. Большое спасибо. Так бы и умер, не увидев хорошего человека, не услышав доброго слова.
Все еще стояла гнилая погода. Днем прохожие, казалось, не так спешили, как вечером. Оттесненные потоком машин к стенам домов, люди упрямо шли, шли, шли. А над ними нависал каменный город, мглистый и задумчивый.
Как Федор, так и Савва Ильич должны быть счастливы. Как тот, так и другой пережили по событию, каких еще не случалось в жизни обоих. Федор ни разу не одерживал такой победы. Он знал - она войдет в институтские легенды, ее из года в год будут рассказывать первокурсникам. Савва Ильич никогда не испытывал к себе подобного уважения - победу Федора признали его победой. Единственное в жизни!
Но в добрых морщинах Саввы Ильича - тихая грусть, время от времени он вздыхает.
- Федя… - Голос его слаб, еле слышен в уличном шуме, выцветшие глаза направлены вдаль, сквозь встречных, вырастающих на пути. - Я тебе вчера сказал, что хорошо прожил жизнь. Верил ведь в это. А вот понял сейчас - кто я и что я. Щепка в луже. Кто меня всерьез принимал?.. А здесь руку жмут, разговаривают с уважением. Ежели б в молодости решиться сесть в поезд… Что держало? Жена? Дети?.. Что тебя держало, бобыль паршивый? Какой жизни лишился! В сказках не услышишь, во сне не приснится. Э-э, да что там - после обеда ложки просты. Проплыло мимо, не воротишь… - И вдруг сколовшимся на петушиный крик голосом: - Есть ли, Федюшка, счастливее тебя человек на свете! Наверно, нету!
Счастлив ли?.. Почему сомнение?
"Есть упоение в бою…" Пережил, знает вкус. А вдруг это случайность? Было упоение. Будет ли? Что впереди?
Семь лет назад мальчишка в солдатской гимнастерке лежал с пустыми котелками у спеченного солнцем оврага. Лежал и думал: что впереди? Или время потечет дальше, или оборвется оно? Или тополиный пух над деревней Матёрой, смех и слезы, встречи и разлуки, творчество, большие города и дальние страны, или - ничто, не ночь, не мрак, даже не пустота, просто ничто. Что впереди? Тогда это был страшный вопрос.
А сейчас - не кощунствуй. Идешь по городу, висит влажная мгла ростепели, а не дым пожарищ, стены прочно вросли в надежную землю, нет опасности, не сторожит ствол автомата. Не оборвется без срока твое время, будешь жить!
А на обочине тротуара зябнет голая липа. Если б на минуту она смогла стать птицей или зверем с горячей кровью, познала бы, что можно летать или бегать, видеть пестроту, ощущать запахи, испытывать страх и любовную страсть, то возвращение обратно в древесный паралич, наверное, было бы подобно смерти. Зябнет липа, мертвы ее обнаженные ветви, ждет весны, чтоб распустить почки, дать побеги, завязать цвет, - и ей не чужды свои скудные радости, но кто им позавидует?
Смерть не грозит, не висит над тобой ствол автомата, а вопрос - что впереди? - волнует и пугает. Познал: есть упоение! Но повторится ли? А вдруг впереди - древесный паралич? Жутковато.
Идут люди, молодые и старые, флегматично вялые и нервно напористые, хорошо одетые и дурно одетые… Городские тротуары - человеческая коллекция! Средь них шагают двое. У обоих - удача, у каждого своя, какой еще не видели со дня рождения. За спиной - свежее, не затертое, как рубль после денежной реформы, счастье. Должны бы радоваться, смеяться. Что может быть естественнее? Ан нет.
Робость это или ненасытность? Скудость души или благородная жадность к жизни, не дающая покоя? Заторможенность или сила, движущая вперед?
Часть четвертая
1
Май 1952 года перевалил за половину. Весна то умирала, то возрождалась. Она умирала днем, когда палило солнце и прохожие теснились к стенам домов, прятались в тень. Она возрождалась по вечерам в призрачных сумерках, до того, как зажигались первые фонари. В эти часы среди скованных камнем московских переулков начинало тянуть влажной землей и горечью клейких, недавно распустившихся листьев.
И в такие минуты охватывала тоска по деревне, по закатам, сникающим над темными, зазубренными лесами, по закатам, которые не загорожены от взгляда тяжелыми стенами домов. И невольно смотришь под ноги, надеешься встретить клочок живой, не задушенной серым камнем травы.
Только что прошел утомительный и бесполезный день - с утра мотался по организациям, искал, где бы подработать, - волка ноги кормят. В одном из центральных магазинов предложили художественно оформить витрину - распиши колбасы и окорока, изобрази изобилие. Студентом охотно соглашался и на такое, но теперь-то он художник с дипломом. Выношенные великие революционные замыслы и бутафорские окорока! Утомительный день, он целиком ушел на то, чтобы как-то просуществовать завтра. А завтра - опять такой же день для такого же послезавтра…
Федор шел по тихому переулку, глядел в асфальт под ноги, мечтал о яркой весенней траве.
Он случайно поднял голову…
Рядом с ним - из распахнутого подъезда - на вынесенном из дома стуле сидел больной старик - заботливые родственники устроили ему сидячую прогулку. Несмотря на парную вечернюю духоту, старик был облачен в зимнее пальто, только зябкая лысина была открыта воздуху, источенное морщинами лицо выражало величавую отрешенность от мира сего, который уже не может ничем удивить отходящего на покой старожила.
Сидел на стуле старик, и торопливо шла мимо случайная прохожая. Закинутые за спину волосы, вздернутый вверх маленький подбородок, в изгибе шеи что-то оленье, гордое, красная накидочка, красная юбка, очень узкая, стреноживающая. Дробный стук весело срывался из-под ее каблуков, уносился вверх к немым этажам.
И Федора встряхнуло, испарина выступила на лбу…
Она!
Уже не угловатая девчонка, нет уж прежней легкой бесплотности, сильные, упругие ноги несут стройную, узкобедрую женщину. Нефертити не в камне, живая, - значит, и ее изменяет время. Даже та, первая Нефертити - подчинилась времени - росла, расцветала, стала матерью шестерых детей, потом состарилась…
Она прошла мимо так близко, что Федор почувствовал веянье воздуха и легкий запах духов.
Говорят, параллельные прямые все-таки пересекаются в бесконечности. Но жизнь не бесконечна, точка пересечения двух людей может оказаться за могильным холмом. И то, что их пути пересеклись, то, что он встретил ее сейчас, - редкая удача, она могла и не случиться.
Случилась… Но что из того?
Больной старик у подъезда, кутающийся на своем стуле в пальто, веселый стук каблуков… Все буднично, все обычно, город не удивлен, только одному Федору известна тайна, что возрожденная из веков Нефертити удаляется сейчас по переулку.
Случилась встреча. И она уходит, не заметив этого…
Федор двинулся следом…
Не робость охватила его, а бессилие. Она близко - десять шагов, секунда времени. Как легко проскочить эти десять шагов! Секунда времени - а он искал, он гнался за нею годами. Так догони же, другого случая не представится, догони, заставь обернуться, скажи ей в лицо правду из правд: "Ждал, искал много лет, если не всю жизнь!" Правда из правд, откровение из откровений!
А она не поверит, она возмутится: "Что за наглость? Что вам нужно? Я вас не знаю!"
Десять шагов, и - непролазные годы человеческих обычаев, запретов, щепетильных законов приличия.
Уносят бьющиеся в юбке ноги царственно запрокинутую, гордую голову. Федор идет, сдерживая шаг, не отставая и не нагоняя…
Остановись! Выслушай!.. Нет, он для нее встречный. А веками складывалась среди людей привычка - берегись встречного. Берегись на всякий случай, он может оказаться врагом! Жалок род человеческий, если веками жил в таком недоверии.
Она неожиданно свернула под арку.
Федор постоял, помедлил, обводя отсутствующим взглядом подъезды, освещенные окна, и, сам не зная зачем, без всякой надежды медленно вошел во двор.
Переулок был тих и пуст, а двор, стиснутый стенами, тесный московский двор с жалким подобием скверика в центре, - оживлен и шумен. Носились ребятишки со смехом, у подъездов кумовали женщины, в скверике, за длинным дощатым столом, белея рубахами, сидели мужчины, раздавался треск костяшек - "забивали козла".
А кругом окна, окна, окна, от самой земли и до неба, открытые и глухие, оранжевые от абажуров, яркие и светлые, без занавесок, просто темные. Ломаные линии крыш подпирают чуть тронутое угрюмой смуглотой небо. В нем увядала одинокая бледная звезда, никому не нужная в этом монументальном людском гнезде.
Над густонаселенной землей, над детским галчачьим криком, над басовитыми всплесками мужских голосов и стреляющим стуком костяшек, откуда-то сверху, из одного из бесчисленных распахнутых окон, плыли звуки скрипки, а от другой стены неслась побеждающе властная речь включенного во всю силу радио.
Война в Корее… "Холодная война"… Безумие… Ядерное вооружение… Опасность радиоактивности… Опасность для человечества… Взаимная опасность… Опасность! Опасность! Опасность!.. Слова, как чугунные ядра, метались в тесном дворе, сталкивались, отскакивали, гнали друг друга, а их застенчиво переплетал горестный звук скрипки.
И давно похороненное пробилось в памяти. Фронтовая дорога по унылой степи. Опрокинутые в кюветы повозки.
Вялый, кисельный рассвет. Спина, обтянутая шинелью…
И голос скрипки, сжимающий горло, выворачивающий душу… Голос скрипки, стонущий в грязных окопных руках солдата-румына. И смерть, и голод, и даже ненадежное будущее - все на минуту отступило куда-то далеко…
И сейчас - хрупкий плач скрипки и чугунные слова…
Иногда громыхающие осколки слов погребали под собой замирающий в изумлении нежный голос. И тогда тело каменело от ожидания: ну! ну!.. Ну же!.. И скрипка пробивалась - не негодующая, не гневная, а по-прежнему победоносно-нежная заполняла воздух. А тяжелые слова продолжали метаться в этом залитом нежностью и грустью воздухе: война! безумие! опасность!
А дети смеялись, а костяшки домино с треском обрушивались на тесовые доски… Люди живут, и смех детей не замирает.
А где-то здесь исчезла ожившая Нефертити - узкобедрая женщина в костюме из красной шерсти.
Никто не обратил внимания на появление Федора, никто не заметил, как он ушел.
2
Одиннадцать с лишним лет тому назад разбитые сандалии прошлепали по асфальту: "Здравствуй! Ты - Москва! Я - Федор Матёрин!"
Свыкся с этим городом, знает его, обязан ему, нет на земле такого места, которое бы стало для Федора большей школой, не отнимешь Москвы - биография.
В детстве счетовод колхоза, живший через два дома от Федора, добрый, тихий Трофим Никодимович, время от времени трогался умом, - как теперь понимает Федор, переживал острые приступы шизофрении. Федор всего раз видел его больным. Трофим сидел дома (в больницу его обычно не клали, боялись - залечат), нога на ногу, взгляд беспокойно бегающий, спина напряженно выпрямлена, по-детски капризной скороговоркой требует:
- Данте спичек! Дайте спичек! Ну, сколько раз просить: дайте спичек!
Спички от него прятали - может поджечь дом.
Знакомое лицо с бородавкой на щеке, знакомая косоворотка, вышитая блеклыми васильками, знаком до последней пуговицы, а человек-то другой…
Знакомы площади Москвы, ее бульвары, ее улицы, лицо города прежнее, а сам он другой.
С тех пор как Федор окончил институт, привычная обжитая Москва стала чужбиной. Выдали диплом, поздравили и… иди куда хочешь, - ты свободный художник. А идти некуда, нет квартиры, нет мастерской, работы много, но не для свободного художника, занимающегося станковой живописью, - некуда приклонить голову, не уверен - будешь ли сыт завтра. Свободный художник - свободны по отношению к тебе.
В самую первую встречу с московской Нефертити, когда со Штукой ремонтировали квартиру, спасительницей оказалась Нина Худякова. И сейчас он, выйдя из незнакомого двора, сразу подумал о ней.
Нина разошлась с Православным. Это никого не удивило, меньше всех - Федора. Несчастным, как и героем, нельзя оставаться вечно. В институт Православного не приняли, причины, когда-то делавшие его достойным жалости, остались, но… тело заплывчиво, дело забывчиво - ковер не куплен, главный редактор издательства не помог. Православный через знакомых устроился при ихтиологическом институте, рисовал рыб в разрезе.
Умиление Нины перед собственным самопожертвованием приелось ей самой.
Как-то Федор, не зная, куда девать себя, поднялся по темной лестнице старенького особняка. Открыла Нина…
Был чай, Федор пил из чашки саксонского фарфора…
Эта неизменная чашка снова поставлена перед Федором.
- Дай мне кусок бумаги, - попросил он у Нины.
Все еще в голове скрипка боролась с чугунно тяжелыми словами, звучал смех детей…
И разбужена память…
Посреди войны, оборвав на минутку утомительный поход, поет такая же скрипка…
Румын в каторжной щетине - солдат в шинели врага…
И боль не за себя. И благодарность до слез…
Вот если б повторить голос скрипки на холсте! Повторить так, чтобы каждого потрясло простое, как само слово "любовь", открытие: на свете есть не только кровь, трупы, пожарища…
Федор склонился над листом бумаги. Толстый карандаш набросал высокую обочину дороги, вверху - узкая полоска неба, на фоне неба ноги в сапогах и обмотках размешивают фронтовую дорогу. Внизу, под скатом обочины, - два солдата, два недавних врага. Один, молодой, прижимает к себе винтовку, другой, пожилой, сидит растрепанным вороном, склонился над скрипкой. Скрипка, шагающие ноги создают особый ритм. Мучительное напряжение на лице молодого, отрешенная поза скрипача, а остальное должен решить свет: небо с робкой утренней зарей, отблеск на каске, глянцевитый блеск скрипки.
Можно добиться - на холсте зазвучит музыка…
Нина, подперев рукой подбородок, следит за карандашом. Полную грудь и покатые плечи облегает цветистый халат. Нина раздобрела за последнее время, раздалась вширь, от нее на расстоянии тянет зазывным теплом, по-прежнему невозмутима и величава, как и в былые времена, - немой восторг на лице перед творением Федора, хотя на листе бумаги лишь грубый набросок, не картина, а ее иероглиф, ничего не говорящий непосвященному.
Федор повертел его, оценивающе разглядывая со стороны:
- А можно добиться. Можно, черт возьми, взять за горло!.. Эх! Забыть бы о том, что нужно жрать, одеваться, спрятаться бы. утонуть в большой работе, ничего не зная, ничего не слыша! Завтра мне придется писать окорока для витрины…
Нина привалилась плечом, заглянула в глаза:
- Федя…
- Что? - очнулся, отрываясь от наброска.
- Федя, как ты ни кружишь, а всегда возвращаешься ко мне… Федя, подумай…
- О чем?
- О том, чтобы остаться здесь… навсегда…
- Проблема сытости, увы, нашим сближением решена не будет.
- Федя, я заброшу свою живопись… Ну ее. Я бездарна. Я буду добывать и для тебя и для себя хлеб. Я буду работать как каторжная. Хоть воровать готова… Ты ни в чем не станешь нуждаться. Эту комнату мы превратим в прекрасную мастерскую. Ты будешь у меня на глазах создавать шедевры, о тебе скоро заговорят. И я тобой стану гордиться… Федя, оставайся навсегда… Сейчас, сию минуту. - Нина заглядывала в глаза, а он молчал. - Зачем кружить, Федя? Возвращаешься же, возвращаешься!.. Подумай - не я ли твоя судьба?.. И я о тебе много раз думала… А Православный… Я же к нему бросилась, потому что тебя забыть хотела. Я тоже кружусь вокруг тебя. Оставайся.
Федор молчал. Он верит в то, что она говорит искренне. Да, она в первые дни отважно бросится искать работу, быть может, даже найдет, устроит, станет оберегать, но в первые дни… А потом пройдет угар, надоест ждать славы, начнутся будни. Федор еще раньше поймет, что не имеет права он, сильный, здоровый, сидеть на шее женщины. Нина любит или героев, или несчастных. Нет, он не хочет повторять судьбу Левы Православного.
- Ну, Федя, что же ты молчишь?
И он ответил:
- Мой путь к вершинам искусства лежит через твою постель?
Плечи Нины обмякли, складки на лице оплыли вниз.
- Ты не любишь… Тогда зачем делать круги, зачем возвращаться к этому порогу?
Федор не ответил. Любит ли?.. Кивни та, что он случайно встретил в переулке, - забыв Нину, пойдет следом, не спрашивая куда. Да и не только Нину. Один кивок - и он забудет ненаписанные картины, забудет самого себя, вались в тартарары великое искусство!
- Прости, мне надо идти, - сказал он.
- Бежишь? Боишься прямо сказать?..
- Нина, ты права, мне, наверно, не нужно приходить сюда больше. Когда очень одинок, я вспоминаю тебя. И мне тогда с тобой хорошо.
- А когда не одинок, ты меня не вспоминаешь?
- В том-то и дело, Нина. Прости, мне нужно идти…
Она уронила на руки голову и заплакала. А вокруг нее на стенах висели на подрамниках холсты, ее последние работы - опушки леса, вьющиеся тропинки, крыши Тарусы, где Нина отдыхала летом. Все написано в сладковато-розовых тонах, расчетливо широкими мазками - наивные потуги на хлесткость. Она не способна, она менее приспособлена к жизни, чем он, Федор. И такая уверяет - вытяну тебя. Уверяет искренне, доверчиво, но преступно этим пользоваться.
- Извини, Нина, не хотел тебя обидеть…
Он взялся за ручку двери, и она вскочила. Сияющие от слез глаза в покрасневших веках, спутанные локоны, в вырезе халата белая душистая кожа.
- Федя… Пусть будет по-прежнему… Ты же уходишь не совсем? Ты же вернешься?
И у него не хватило мужества сказать - "не вернусь".
- Да, да, я приду… Ты только успокойся.
- Забудем, что я говорила. Ты только приходи… Ты одинок, и я ведь тоже… Я себя выдумываю не одинокой.
- Приду, Нина, - сказал он на этот раз искренне.
Они не так уж избалованы вниманием людей, чтоб совсем отказаться друг от друга. Обоим будет тяжело, если между ними окажется наглухо захлопнутая дверь.
- Приду…
Он ушел.
Он ушел к чужим людям, к случайным, неуютным стенам. У Нины ему лучше, теплее, но он не хочет этим пользоваться.