3
В конце Арбата в сторону уходит Денежный переулок. На самых задворках строящегося высотного здания на Смоленской площади - дом. Собственно, под одним номером - четыре дома. Фасадом служит двухэтажный особнячок с высокими окнами нижнего этажа - с виду сытый, благополучный, чопорно старомодный, украшенный затейливой лепкой по карнизам. За ним во дворе - корпус в четыре этажа, старый и неряшливый плебей с оскаленной штукатуркой. В глубине двора кирпичное пятиэтажное здание. Есть еще флигелек - обшитая тесом стена вспучилась наружу, от чего флигелек кажется беременным.
Федор, простившись с институтом, сиял в четырехэтажном корпусе узкую комнатушку с койкой, шатким столиком и стулом. Его хозяйка - Вера Гавриловна, у нее отдельная квартира из трех комнат, трое детей и нет мужа. Впрочем, муж жив, но где он - неизвестно.
В мире, наверно, никогда не переведутся странники. Прежде бежали из семьи к святым местам, мерили посохом бесконечные российские дороги от Троице-Сергиевой лавры до Печерской, от Печерской до Нового Афона или же через всю Европу с юга к Белому морю, к Соловецкому монастырю: "Подайте божьему страннику на пропитание…"
Теперь странник иной. Муж Веры Гавриловны до сорока пяти лет добросовестно служил в почтовом отделении, в восемь уходил на работу, в шесть вечера возвращался, пьян бывал только по большим праздникам, да и то умеренно, с женой скандалил не чаще других. И ничего не случилось - не было неприятностей ни на службе, ни дома, не связывался, кажется, на стороне с юбкой, - просто в один майский день взял на работе расчет, не прощаясь сел в поезд, с дороги написал: "Не вернусь…"
Вера Гавриловна бегала в милицию, подала заявление в суд - за детей-то должен отвечать или нет? И вместе со скудными денежными переводами приходили еще более скудные сведения - сначала работал где-то на стройке под Новосибирском, переехал в Читу, завербовался на Сахалин… Неприкаянный странник без посоха, паломничающий не по святым местам, а по таежным стройкам, - жив дух бродяжничества!
А в его старом гнезде в Денежном переулке, близ шумного Арбата, бродила бесцельно из одной неприбран-пой комнаты в другую нечесаная, неряшливо одетая женщина и, натыкаясь на детей, кричала:
- Чем я вас, дармоедов, кормить буду? На какие шиши? Приспал, стервец, да бросил мне на шею! Висите? А вот возьму да стряхну. Живите как хотите!
Это единственное, в чем проявлялась Вера Гавриловна. Остальное время она, полуодетая, валялась на кровати, сосредоточенно листала какую-нибудь случайно занесенную книжонку. Иногда, накинув замусоленный халат, с нечесаной головой спускалась во двор, часами точила лясы с соседками - не жаловалась, не возмущалась, а просто занимала себя разговорами о погоде, о ценах на базаре, о дворнике Шарапе, который спутался с буфетчицей Любкой из тринадцатой квартиры.
Другая бы на ее месте высохла от забот, извелась бы до белой горячки, - Вера Гавриловна была из бесшабашных натур. Прошло первое ошеломление после бегства мужа, первый испуг. Вера Гавриловна палец о палец не ударила - все устраивалось само собой. Сам собою нашелся жилец, сам собою сын Виктор стал учеником электромонтера, да дочь - она самая старшая - давала кое-что из заработка в семью, - жили. Вера Гавриловна тоже собиралась поступить на работу, но, видать, ждала, что и это устроится само собою.
- Федор Васильевич, - обращалась она к Федору, - вроде есть свободное место в поликлинике, больничными карточками заведовать. Как вы думаете, согласиться мне?
Это звучало не менее убедительно, чем у Манилова: "А не построить ли мост до Петербурга?"
Младшему сыну Сашке - девять лет. Он тощ и хил, на зеленоватой физиономии вечно каверзная ухмылочка, словно ждет, что с кем-то должна случиться смешная неприятность, глаза лукавы. Дома он в одиночестве всегда что-то мастерит кухонным ножом и при этом уютно мурлычет "Катюшу" или же неожиданно старое, забытое - "Ты гори, гори, моя лучина…". У него есть слух, есть голос, чистый и сильный не по возрасту.
Во дворе за ним слава отпетого. Часто на пороге появляется фигура участкового, сумрачно извещающего Веру Гавриловну:
- В пятую квартиру в открытое окно ваш сын бросил камень, разбил зеркало. Вот акт. Извольте оплатить стоимость зеркала и к тому же штраф.
Вера Гавриловна кричит на Сашку:
- В могилу сведешь мать родную! - Потом решительно объявляет: - Денег нет. Описывайте.
Но описывать нечего - старые одеяла, тощие свалявшиеся подушки и застиранный, рваный под мышками халат.
Сашка глядит на хмурого уполномоченного и под виновато-постной миной прячет тонкую-тонкую ухмылочку. Его не слишком-то пугает милицейский мундир.
Виктору - пятнадцать. Долговяз, хрупок, в тонких сжатых губах таится злая горечь. Он часто грубо кричит на мать, та вздыхает:
- Переломный возраст.
В первый же вечер, как только Федор устроился на новом месте, явился Виктор, тая в глубине зрачков враждебность, спросил небрежно:
- Зачем вы приехали сюда?
- Где-то надо жить.
- Какая здесь жизнь!
- Чем плохо?
- Тут кругом одни сволочи.
- И ты в том числе?
- И я, наверное. Может, я вас ночью зарезать хочу.
Губы дернулись, в глазах лиловый отблеск. Федор подумал: "Чего доброго, с дурака хватит".
Однажды Федор поднял оброненную Виктором фотокарточку - рыхловатый мужчина с прилизанными волосами.
- Твоя, что ли?
Виктор грубо выхватил, залился густой краской.
- Моя! А вам какое дело!
Это был отец, которого следовало ненавидеть, а он любит.
Мать Виктор презирал - вечно растрепанная, ленивая, не смущающаяся своего грязного халата перед соседями, - не удивительно, что сбежал отец, все смеются, показывают пальцами, а ей хоть бы что. Но свою маленькую зарплату он до копейки отдавал матери, не мог купить новую рубашку, галстук, щеголял в обтрепанных брюках, стоптанных, с отцовской ноги, ботинках и, наверно, чувствовал себя поэтому отверженным, сторонился девчат. А мать на полученные от сына деньги разом накупала дорогой колбасы, сладостей, все это подчищалось за один присест, а на другой день не было хлеба. Парень ходил по неуютной земле, весь как натянутая до предела струна, опасно коснуться - лопнет со звоном.
Дочери Ане шел двадцать первый год. Она удачно устроилась в каком-то учреждении, получала девятьсот пятьдесят рублей, в иной месяц и тысячу. Со стремительно-острым личиком, с замороженным взглядом, с застенчивой походочкой, тиха как тень, - появляется и исчезает или же сидит неслышно в своей комнатке, куда не разрешается заглядывать Сашке. По утрам она идет на работу - туфли почти модные, чулки капрон, юбка колоколом - не хуже других, а дома одета, как мать, в старенькое платьице, порванное на плече; оно служило ей, когда была девочкой, - тощие груди, кажется, вот-вот прорвут ветхий ситчик. Аня - чужая в семье, ее не любит даже мать. Аню это нисколько не смущает. Кажется, даже довольна - может давать в семью меньше денег.
Сашка сообщил:
- У нее сберкнижка есть. Вот мужа найдет - поделится.
К Ане изредка приходит подруга Алла из пятнадцатой квартиры. Алла броско красива: точеная шея, молочный цвет лица, курчавые волосы, черные брови и влажные черные глаза. Во всей ее полнобедрой статной фигуре разлита манящая лень, и ходит она враскачку, лениво, соблазнительно, со спокойной надменностью выносит мужские взгляды. Не верится, что ей всего восемнадцать лет.
И опять всеведущий Сашка пояснил:
- Сучка она.
За что получил назидательную затрещину от Виктора:
- Не тебе судить, щенок паршивый!
Весь двор знал - Алла любит только одного Лешку, которого по двору зовут Лемешевым или Лемешем, никого другого к себе не подпускает, да и неизвестно еще, подпускает ли Лешку. Но раз связана с ним, значит, "сучка", - порядочная девчонка с таким парнем не снюхается.
Лешка Лемеш признан как милицией, так и жильцами во дворе "блатнягой-атаманом". Рассказывали, что он был под судом "по мокрому", да вывернулся, дали только год. Добропорядочные жильцы опасливо обходят его стороной. Вокруг него всегда толкутся мальчики в кепочках-"бобочках". По вечерам он выходит к воротам в переулок с гитарой в руках, с заломленной папироской в зубах, поет жестокие романсы:
А ты стоять буд-дишь
У ног пак-койничка,
Платком батистовым
Слиезу смахнешь…
Черномазый, смазливый парнишка лет двадцати двух - двадцати трех - лирический тенор. И это пз-за него почтенные отцы семейств, выскакивая из своего подъезда, старались по возможности быстрее пересечь двор. От подъезда до переулка - царство Лешки.
Но материальные ценности во дворе (разумеется, помимо самих зданий) принадлежали не Лешке, а одному ничем не выделяющемуся жильцу - Арсению Ивановичу Заштатному. Он имел "Победу", а к "Победе" крытый железной крышей гараж, а возле гаража пристроечку под тяжелым замком. Кроме этого, есть еще дощатая, крашенная темным железным суриком будка: помойка для мусора. Она для всех. Других материальных ценностей во дворе нет.
Примерно близко к полуночи двор оглашается криками дворничихи. Невысокая, широкая, расставив короткие слоновые ноги, задрав вверх растрепанную голову, она начинала взывать:
- Жеребец! Кобелина! Выйди ко мне! Я вырву зенки-то, бесстыжий! Люди добрые, он сейчас с толстомясой спит! Эй ты! Толстомясая! Покажись, стерва паршивая! Ба-аишься!.. Б… ты последняя!.. Люди добрые! Слышите! Мой-то кобель при живой жене с толстомясой!..
Люди добрые слышали, ворочались в своих постелях, не могли уснуть, но молчали - охота ли связываться.
Уже в первые дни своего поселения Федор понял - не то место, где можно переживать порывы творческого вдохновения, которые должны исторгнуть слезы благодарности у ценителей искусства. Но Вера Гавриловна под разными предлогами забрала за комнату чуть ли не за год вперед. А денег нет, Федор с грехом пополам кормился случайными приработками. Нет денег, нет и времени, чтобы поставить холст на мольберт, - все дни уходят на поиски - волка ноги кормят.
Начинающий свободный художник, ты зависим даже от безобидной и покладистой Веры Гавриловны, которую никто ни во что не ставит. Не угоди ей - выбросит на улицу, ее право.
4
Месяц тому назад Федор, вернувшись вечером домой, увидел, что дверь в комнату Веры Гавриловны распахнута настежь, свет зажжен во всей квартире.
Сашка с причесанными мокрыми волосами, в чистой рубахе вышел навстречу Федору.
- А у нас гость, - сообщил он и ядовито хихикнул: - Жених…
- Федор Васильевич! Идите сюда, познакомьтесь, - пропела из комнаты Вера Гавриловна.
Молодой человек, голова без шеи приставлена прямо к широким плечам - от плотного телосложения кажется горбатеньким, - стрельнул черным глазом в зрачки, с девичьим смущением опустил короткие ресницы, протянул крепенькую ладонь:
- Миша.
Аня в самой нарядной сиреневой кофте, тщательно раскинув по койке юбку-плиссе, составив тесно ноги, туфелька к туфельке, сидела с замороженным взглядом и острым равнодушным личиком, словно спала с открытыми глазами.
И Вера Гавриловна принаряжена, облачена в ветхое, по чистое платье.
Виктора не было.
После появления Федора наступило неловкое молчание, оно, наверное, тянулось и до его прихода.
- Чтой-то погода никак не установится, - заметила Вера Гавриловна.
- Да, не установится, - согласился гость.
- По радио обещают прояснение.
- Да, всего можно ждать.
- А в прошлом году в эту пору, кажись, теплынь была.
- Да, кажется, была.
Поговорив так с полчаса, гость поднялся:
- Спасибо за приятную беседу. Извините, уже поздно.
Подошел с ручкой к Вере Гавриловне, к Федору, не миновал Сашки, каждого наградил сверлящим испытующим взглядом, двинулся раскачечкой к двери, неся покоящуюся в плечах расчесанную глянцевито-черную голову.
Аня встрепенулась, бросилась провожать.
- Ну как вам, Федор Васильевич? - кивнула Вера Гавриловна на хлопок дверей.
Федор пожал плечами.
- Глаз у него какой-то… К нам жить собирается переехать. Намекал - две комнаты занять, Анину и вашу.
- Вот как. Мне искать другую квартиру?
- Ни-ни, не дам! А на что я жить буду? Вы платите, а они ведь ни копейки мне не дадут. Ни-ни, живите. Глаз у него какой-то… Ох, господи!
Месяц подряд Миша наведывался, проходил мимо комнаты Федора, запускал изучающий взгляд, вежливо здоровался, склонив голову, - мягкий, бесшумный, ловкий в своей медвежеватой неповоротливости.
Виктор вздрагивал при его появлении, сухо здоровался. Как-то неожиданно он спросил Федора:
- А скажите: есть в жизни эта любовь или она только в книжках?
Сашка объяснил Федору:
- Витька завидует, сам хочет жениться. Он Алку любит, даже говорил с ней: брось Лемеша. Алка ответила: "Куда тебе, сопливому!.."
Было за полночь, когда он вернулся от Нины. Но в квартире не спали. Стучала швейная машина - что-то новое, в хозяйстве Веры Гавриловны машины не было.
Вера Гавриловна просунула в коридор нечесаную голову, радостно сообщила:
- А у нас завтра свадьба. Миша-то с Аней расписались!.. Мы вут прямо запарились, обновы шьем, старое на новое вывертываем… Вы уж завтра вечерком никуда не уходите. Очень просим. Вечерком-то с нами погуляете… Ах, вот что, мы тут столик из вашей комнаты на время взяли. Завтра, как кончится, вернем.
В комнате на полу лежали снятые со стола книги и бумаги. Без стола было непривычно просторно и неуютно. За стеной стучала швейная машина.
Федор вспомнил, что ему завтра утром надо набросать эскиз, как украсить витрину магазина. А стола нет, не на коленях же работать?
Витрина, колбасы, окорока, головы сыра, а у Нины остался эскиз новой картины. Он смог бы заставить петь холст голосом скрипки… Вот по тому эскизу, карандашному, завтра утречком набросает новый эскиз в красках.
В этом году обещают открыть выставку молодых художников. Вячеслав заканчивает свою картину, есть слух, что даже Иван Мыш что-то стряпает по этому случаю.
А он, Федор, много уже месяцев не стоял за мольбертом, неизвестно когда встанет, да и встанет ли вообще…
Завтра он будет сочинять, как удобнее раскомпоновать в витрине чудеса гастрономии. А если плюнуть, взяться за эскиз, плюнуть на все? Но к концу недели в карманах не окажется и гривенника…
И стол вынесли из комнаты. И стучит за тонкой стеной швейная машина…
5
Составленные столы накрыли простынями.
Жених Миша в черном новеньком костюме, в петлице бумажная роза, узел галстука не дает опуститься подбородку, отчего вид у жениха комично величавый.
Приехала из деревни мать Миши, широкая в кости старуха с азиатчинкой в горбоносом лице. Она уселась в уголок и задремала, но время от времени веко приоткрывалось и проглядывал круглый зеленый глаз - все-понимающий, трезвый, цепкий, вовсе не сонный. Секунда - и снова дремотно опускается сморщенное веко.
Неожиданным гостем оказался не кто иной, как Лешка Лемеш. Алла не захотела приходить на свадьбу без него.
Лешка наряден - в темно-синем бостоне, белоснежная сорочка оттеняет ровную смуглоту щек, чуть просвечивающую застенчивым румянцем. Держался он сдержанно, с достоинством, за столом ухаживал по-джентльменски на два фронта - подкладывал в тарелку Вере Гавриловне и разрумянившейся Алле, красивой до того, что все чувствовали неловкость и какую-то смутную жалость к себе.
С другого бока Аллы сидел Виктор в новом галстуке и пиджачишке с подметанными рукавами. Он почти ничего не ел, боялся дышать, не смел глядеть в сторону соседки. В самом начале он хватил водки, закашлялся, покраснел до слез.
Лешка Лемеш ласково заметил:
- Не привыкай к этой отраве, мой мальчик.
И, всплеснув гибкой рукой в воздухе, требовательно взывал:
- Горько!
Аня неуклюже клевала носом в жениха.
На Лешку Лемеша чаще других стреляла оком сквозь дремотно приоткрытое веко мать жениха.
- Горько!
Лешка пил, розовел, сдержанность его исчезала:
- Дорогие граждане, собравшиеся на это торжество! Дорогие граждане! Разрешите мне речь!
Ему никто не разрешил, но он встал, ладный, собранный, только под смуглотой пьяненько пылают щеки, поблескивают в снисходительной улыбочке мелкие, тесные зубы. У Аллы ласковой влагой подернуты большие глаза.
- Кто вы? - Лешка взмахом руки обвел всех за столом. - Кто? Не в обиду будь сказано - обычные люди. Вас таких много. А можете вы оцепить талант, редкую способность?.. Не тот уровень. Среди вас находятся таланты, может, гении… Не замечаете, доблестные работяги? Сейчас я их продемонстрирую. Сашка! Эй, сыпок!.. Утрем пос цивильному населению! Встань, лапушка, и подойди, когда старшие зовут!..
Маленький Сашка, целый час перед торжеством прилизывавший свои вихры стянутым со стола сливочным маслом, подошел, вяловатый, с неизменной коварной улыбочкой на бледных губах.
- Сашка! Друг! Брат по несчастью! Нас здесь обоих не признают! В-вы! Видите человека?! Экземпляр! Птица феникс! Не признают нас! Неси мою гитару: "С гитарой и шпагой я здесь под окном!" Сюрприз для новобрачных!.. Тиш-ша! Не шевелиться! Минута святого искусства, а дальше можете хлестать свою водку. Тиш-ша!
Лешка Лемеш с гитарой картинно приосанился на своем стуле. Рядом встал Сашка.
- Что вы ждете, драгоценные обыватели? Романсов? Надрыва? Слезы в пьяном угаре? Не ждите! Не будет романсов!.. Сашка! Народную! Из глуби, из сердца веков! "Лучинушку"!
Сашка посерьезнел, солидно откашлялся, наморщил голубовато-чистый лоб.
Лешка начал с той не открывающейся сразу, сбереженной в голосе болью, с какой начинают все истосковавшиеся по песне, ждущие от нее многого.
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит…
И Сашка подхватил. Его голос, более низкий, решительный, сразу стал в голову, заставил Лешкин тенор нежно и затейливо оплетаться вокруг.
Знать, мое, мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит…
На склоненном Сашкином лбу страдальческие морщины. Из расплывшихся во всю роговицу глаз Лешки истекает черная тягучая тоска. Один - мальчишка, уже чуть тронутый порчей городской улицы, не очень искренний, навряд ли добрый от природы, другой - люмпен, накипь в людском обществе, пена, которую рано или поздно снимут и выплеснут. Оба выросли в этом тесном дворе, среди каменных домов, на асфальтовой почве. Но откуда у них волчья избяная тоска? Откуда им знать о долгих зимних, без просвета вечерах среди бревенчатых стен, похороненных в сугробах? Откуда им знать, как воет ветер и чадит лучина - единственный свет, единственный друг? Откуда знать им, когда сам Федор этого не пережил? Федор, родившийся в деревне, видел керосиновую лампу, но не застал светца.
Извела меня кручина,
Подколодная змея.
Догорай, гори, моя лучина,
Догорю с тобою я…
К Федору это могло прийти через бабок и дедов, через деревенские легенды, через те сугробы, которые и до сих пор наметаются под бревенчатые стены. А эти?.. Каким чудом неведающие говорят правду?