Ксендзъ радушно соглашается; но предлагаетъ, однако, одно необходимое, по его воззрѣніямъ, условіе:
Два грѣха въ шляхетскихъ дѣтяхъ я порой встрѣчалъ:
Спѣсь и лѣность… у меня же здѣсь уставъ другой:
Мы ѣдимъ въ трудѣ усердномъ хлѣбъ насущный свой, -
Всѣ въ дому моемъ убогомъ сознавать должны,
Что всѣ люди въ Божьемъ мірѣ межь собой равны…
У меня и знатный шляхтичъ, и бѣднякъ простой -
Братья кровные и дѣти всѣ – семьи одной….
Всѣ мы въ мірѣ служимъ Богу, всѣ рабы ему -
Имя пана неизвѣстно у меня въ дому…
Но вскипѣлъ негодованіемъ благородный шляхтичъ, не имѣя силы раздѣлаться съ убѣжденіями, въ которыхъ прожилъ всю жизнь свою. Представитель нарождающагося поколѣній – Янъ Денборогъ – такъ передаетъ отцовскія слова.
Эхъ, отецъ святой,
(Мой отецъ прервалъ, давъ воли гнѣву своему)
Нѣтъ-съ, изволите-ли видѣть, мы бывать тому!
Трудъ – прекраснѣйшее дѣло, правда ваша рѣчь,
Только сынъ шляхетскій долженъ прежде честь беречь
Посреди дѣтей плебейскихъ, челяди простой.
Помню съ Троцкимъ воеводой случай былъ такой….
Слѣдуетъ разсказъ о томъ, какъ Троцкій воевода, окруженный шляхтичами плылъ за утками въ челнокѣ по озеру, – какъ оступившись онъ упалъ въ воду, пошелъ ко дну и среды всеобщихъ воплей и криковъ, наконецъ, полумертвый вытащенъ былъ изъ воды однимъ изъ охотниковъ – хлоповъ, легко поймавшимъ воеводу за чубъ подъ водою. Не скоро оттерли и привели къ жизни и сознанію магната.
Когда же, сидя за виномъ,
Разсказали воеводѣ все мы чередомъ:
Какъ челнокъ перевернулся, какъ онъ утопалъ,
Какъ Грыцько его въ пучинѣ бурной догонялъ,
Наконецъ, какъ (слава небу!) онъ, отваги полнъ,
За хохолъ схвативши, пана вытащилъ изъ волнъ. -
Какъ! (тутъ вскрикнулъ воевода въ гнѣвѣ, самъ не свой)
Смѣлъ мнѣ волосы схватить онъ хамскою рукой!
Смѣлъ онъ съ Троцкимъ воеводой обращаться такъ!
Закатить ему сто розогъ! чтобъ впередъ смѣльчакъ
Зналъ, что шляхты кровь священна…. чтобъ впередъ онъ былъ
Осторожнѣе въ поступкахъ и чтобъ не забылъ,
Что въ огнѣ горитъ ли шляхтичъ, тонетъ ли въ водѣ,
Но волосъ его не смѣетъ тронуть онъ нигдѣ.
……
……
Такъ Грыцько былъ знатно выдранъ за поступокъ свой;
Намъ же, шляхтѣ, воевода далъ урокъ благой,
Какъ беречь гербовный блескъ нашъ….
Чтобы окончить характеристику воззрѣній Сырокомди на народъ и жизнь, чтобы дорисовать вполнѣ, столь чуждый коренной исторіи польской, демократизмъ, который одинъ могъ дать ему право быть истинно народнымъ поэтомъ, – мы должны сказать нѣсколько словъ объ одной изъ прелестнѣйшихъ поэмъ Сырокомли – Филиппѣ изъ Коноплей. Но содержаніе поэмы этой до такой степени характеристично, а типъ героя до такой степени оригиналенъ, что мы не можемъ уже ограничиться выдержкою одного какого либо мѣста, а должны поговорить о ней подробнѣе, невольно нарушая, отчасти, планъ нашей характеристики.
Основной мотивъ, разсматриваемой поэмы, заимствованъ Кондратовичемъ изъ распространенной польской пословицы ni ztąd ni owąd wyrwal sie jak Filip z Konopi, примѣняющейся ко всякому поступающему и выступающему не кстати, ко всякому, кто, по русской пословицѣ, "суется въ воду не спросясь броду." Значеніе въ жизни такого-то, именно, рода дѣятельностей и анализируетъ глубоко Кондратовичъ, дѣлая представителемъ этой дѣятельности героя поэмы – Филиппа изъ Коноплей, будто бы давшаго первый поводъ къ возникновенію поговорки. Анализъ типа, какъ уже высказалися мы, затѣянъ и произведенъ глубоко, и какою-то, нравственною чистотою я свѣжестью вѣетъ отъ самаго исполненія. Здѣсь, въ фонѣ совершающейся жизненной драмы положено не одно опредѣленное предубѣжденіе, служащее препятствіемъ личному самоопредѣленію человѣка, но вся совокупность вѣковыхъ предубѣжденій и жизненныхъ компромиссовъ, вся совокупность хитрой софистики, издавна обинтовавшихъ и стѣснившихъ свободу нравственной жизни человѣка, препятствующихъ ему поступить по собственной волѣ, по собственной совѣсти, именно тогда, когда дѣло касается, такъ сказать самаго "нутра" нравственной жизни. Отъ этого обыкновенія – дѣйствовать согласно ходячему мнѣнію, по ходячему образцу, зачастую, уничтожается самая суть собственной самостоятельности человѣка, вполнѣ умираетъ внутренній его геній и человѣкъ настолько теряетъ употребленіе и основаніе собственной свободы въ мірѣ мысли и нравственнаго дѣянія, что самъ не сознаетъ, не замѣчаетъ уже духовнаго своего рабства. Всякая оригинальность, всякая незаурядная мысль или дѣйствіе, начинаютъ представляться ему чѣмъ-то смѣшнымъ, страннымъ, предосудительнымъ. А оригинальность, зачастую, бываетъ предтечею генія и, во всякомъ уже случаѣ, составляетъ необходимое его условіе. Всякій геній, всякая геніальная мысль необходимо должны пройти черезъ періодъ оригинальности, странности. Странныя, оригинальныя, почти сумасбродныя, мысли и типы нынѣшняго дня являются геніальными типами и мыслями будущаго, когда имѣющійся въ нихъ зародышъ жизни не только разовьется въ саномъ себѣ, но и привьется къ общественному организму, пуститъ въ немъ свои ростки. Геніальность опознается только заднимъ числомъ и должна необходимо пройти черезъ періодъ странности, когда она кажется увлеченіемъ и даже чудачествомъ. – Нельзя не припомнить при этомъ чудесныхъ стиховъ Пушкина:
О, люди, жалкій родъ, достойный слезъ и смѣха,
Жрецы минувшаго, поклонники успѣха!..
Какъ часто мимо васъ проходитъ человѣкъ,
Надъ кѣмъ ругается слѣпой и буйный вѣкъ,
Но чей высокій ликъ въ грядущемъ поколѣньи
Потомства возбудитъ восторгъ и умиленье.
Быть непонятымъ и непризнаннымъ – судьба генія и притомъ въ сущности такая судьба, на которую нѣтъ разумнаго основанія жаловаться, ибо для того-то и существуетъ геній, для того и шагаетъ онъ впередъ, чтобы быть впереди своего времени. Будучи геніемъ, онъ уже не принадлежитъ настоящему, а потому и было-бы странно, если-бы настоящее вполнѣ постигало его, стояло-бы съ нимъ al pari. Страданія, претерпѣваемыя человѣкомъ оригинальнымъ, за странность, оригинальность его мыслей и дѣйствій не пропадаютъ безплодно; онъ терпитъ не даромъ, такъ какъ черезъ него подготовляется общественное сознаніе для принятія и почитанія генія грядущаго дня; онъ прочищаетъ ему дорогу. Судьбу такого страннаго человѣка въ обществѣ, осмѣивающемъ и губящемъ его за такіе причины, которымъ оно въ скоромъ времени само будетъ рукоплескать, превосходно рисуетъ Сырокомля въ героѣ своей поэмы. Герой этотъ такъ задушенъ и сдавленъ мелочностью и предразсудками окружающей его среды, что онъ не можетъ даже возвыситься до геніальности, до значенія великаго человѣка; онъ просто на просто остается страннымъ, несуразнымъ человѣкомъ; но какъ велики и святы эти странно выражаемыя имъ мысли, какъ тепло и благоговѣйно впечатлѣніе, оставляемое всею его жизнью.
Въ Филиппѣ въ Коноплей мы встрѣчаемся уже не съ одними только одиноко стоящими сословными предразсудками магнатства и шляхетства, художественно воспроизведенными въ помянутой уже нами поэмѣ "Янъ Денборогъ"; но всѣ, вообще, предразсудки, выработанные неправильнымъ ходомъ цивилизаціи и укоренившіеся прочно вслѣдствіе неестественнаго хода народной жизни, являются здѣсь могучими дѣйствующими силами, составляютъ подкладку для жизненной борьбы, жизненной драмы, составляющей содержаніе нашей поэмы. И вотъ, въ столкновеніяхъ съ тираническою силою исторически сложившихся и упрочившихся предразсудковъ, мученически проходитъ и съ виду пропадаетъ даже безслѣдно вся жизнь бѣднаго героя нашего. Періодъ этихъ роковыхъ для него столкновеній начинается съ самой еще школьной скамьи, когда напр.
Ксендзъ-профессоръ, излагая цѣлый часъ
Объ изящномъ стилѣ въ рѣчи и подборѣ звонкихъ фразъ…
Говорилъ, что нужно много предварительныхъ работъ,
Чтобъ изящно выражаться, а не просто, какъ народъ;
……
Что періодъ округленный – это самый первый знакъ,
Что ораторъ не невѣжда – грубый хлопъ или простакъ.
……
Пусть въ рѣчахъ, какъ можно чаще, попадаются у васъ
Боги древнихъ римлянъ, грековъ, весь, Олимпъ и весь Парнасъ.
Это – встрѣча съ предразсудкомъ, историческимъ предразсудкомъ, который вѣчно зиждется на такъ или иначе выражающемся стремленіи отличаться отъ простака и грубаго хлопа, и предразсудкомъ, столь сильно укоренившимся, что, по художественно-вѣрному выраженію одного критика, французскія революціи, смѣнившія и казнившія королей; ломавшія и перекраивавшія весь государственный строй, оказывались безсильными передъ дѣленіемъ рѣчи на риторическіе пункты и всею остальною риторическою утварью. Вспомнимъ, что еще Беранже заслужилъ гнѣвъ академическихъ креселъ тѣмъ, что на вопросъ какого то академика: какъ почитаетъ онъ наиболѣе приличнымъ называть напр. море? – онъ отвѣчалъ: да просто на просто моремъ. И вотъ, съ такого-то рода предразсудкомъ пришлось, поплатившись спиною, встрѣтиться еще въ школѣ случайно чистому отъ всяческихъ предразсудковъ герою Сырокомли.
Такими же столкновеніями или, какъ выражается поэтъ, пассажами наполняется вся жизнь бѣднаго Филиппа изъ Коноплей, не рѣшающагося идти общею торною дорогой. Не просматривая всей его многострадальной жизни, мы ограничимся приведеніемъ одного только, почти послѣдняго съ нимъ пассажа, особенно дорого ему стоившаго. Дѣло заключается въ томъ, что герой нашъ какими-то случайностями оказывается избраннымъ въ депутаты на сеймъ, но тотчасъ-же проявляетъ природную свою странность и тотчасъ же принимаетъ страшное наказаніе. Совершается это слѣдующимъ образомъ:
Въ благодарность за подобный неожиданный почетъ,
Избирателямъ тогда же онъ пирушку задаетъ,
И за чашей круговою онъ, растроганный до слезъ,
Предъ собравшеюся шляхтой съ силой громкой произнесъ:
"Vivat, vivat! братья шляхта! кровь могучей шляхты той,
Что всегда была опорой для свободы золотой!" -
"Ѵivat шляхта! кто то вскрикнулъ и второй, и третій разъ,
Нѣтъ сословія и выше, и священнѣе у насъ!
Лишь она всего достойна, всей свободы, всякихъ правъ!.."
Какъ ударомъ поражаютъ такія слова нашего Филиппа; задрожавъ отъ гнѣва, онъ возражаетъ увлекшемуся шляхтичу, что имъ позабывается еще цѣлое сословіе, которое, правда, не имѣетъ гербовъ и шпагъ, но, однако, нравственно вполнѣ равно шляхтѣ и должно быть приравнено ему по закону.
Равенъ шляхтѣ?! Кто же это?!. я бы слышать очень радъ!
Здѣсь начинается перлъ всей демократической поэзіи Сырокомли.
"Какъ-же кто?… конечно хлопы!" отвѣчаетъ депутатъ,
Грознымъ голосомъ, сверкая вновь огнемъ потухшихъ глазъ,
Хлопы бѣдные, которыхъ такъ унизили у насъ…
Мы воюемъ за отчизну, если къ ней подступитъ врагъ,
А они насъ кормятъ хлѣбомъ, защищаютъ нашъ очагъ.
Нѣтъ, гдѣ поле сотворили всеблагія небеса,
Тамъ съ гербомъ поспорить могутъ плугъ тяжелый и коса.
Ты – воинственной породы, а и вымолвить-то стыдъ:
Еще съ прадѣда быть-можетъ мечѣ твой ржавчиной покрытъ;
А взгляни на плуги хлоповъ – и увидишь самъ тогда,
Какъ блестятъ они на солнцѣ отъ всегдашняго труда.
……
Помогать забытымъ хлопамъ, братья-шляхта, мы должны!
Предъ закономъ, какъ предъ Богомъ, всѣ сословія равны,
И для всѣхъ одни законы и и для всѣхъ одинъ совѣтъ,
И на сеймѣ вмѣстѣ съ шляхтой всѣмъ и мѣсто, и привѣтъ!
Сколько правды тутъ! и сколько этимъ самымъ, наконецъ,
Земской думѣ вдругъ прибудетъ неиспорченныхъ сердецъ
И умовъ неповрежденныхъ.
……
Пусть съ дѣтьми почтенной шляхты сядетъ хлопъ за школьный столъ,
Пусть въ казну и шляхтичъ платитъ подать съ хлопомъ наравнѣ.
Говорится: "братья шляхта" – хлопъ такой-же братъ по мнѣ."
Увлекшись своею рѣчью, позабывъ ея странность и всю твердую цѣпь вѣковыхъ предразсудковъ, восторженный Филиппъ предлагаетъ всей собравшейся шляхтѣ выпить вмѣстѣ съ нимъ "за здоровье братьевъ хлоповъ". Но дѣйствительность смазывается быстро, а міръ условной справедливости еще быстрѣе.
Огорошенная рѣчью шляхта быстро встала съ мѣстъ,
И раздался стоголосный, угрожающій протестъ:
– "Что! мой мечъ въ гербѣ старинномъ вздумалъ онъ сравнить съ цѣпомъ!..
– "Что! въ дворянствѣ меньше проку, чѣмъ въ народишкѣ слѣпомъ!..
– "Что!.. мой сынъ-съ мальчишкой-хлопомъ въ школѣ вытянется въ рядъ!..
– "Что!.. отъ шляхты тоже подать! вотъ отличный депутатъ!..
– "Онъ на сеймѣ хочетъ наши привиллегіи убить!..
"Что и спорить съ нимъ напрасно!.. Уши, уши отрубить!..
Здѣсь начинается кровавая сцена, сверкаютъ сабли до глубины души оскорбленной, разъярившейся шляхты, и Филиппъ падаетъ покрытый десятками ранъ, отъ которыхъ ему уже не суждено встать.
И за дѣло! кто-же спуститъ эту дерзость чудаку?…
Приравнять задумалъ пана – и къ кому-же? къ мужику!..
Но и на смертномъ одрѣ нашему герою приходится претерпѣвать тѣ же самыя столкновенія, отъ которыхъ погибла его жизнь. Оскорбленный недовѣріемъ, его врачъ уходитъ, оставляя его умирать на свободѣ; ксендзъ въ гнѣвѣ оставляетъ его, услыхавъ отъ него "будто подъ Богомъ равны:
Христіане всѣхъ религій, будто кзендзы не должны
Брать законной десятины съ бѣдныхъ мелкихъ деревень,
Будто мало для спасенья – попоститься въ постный день.
И умираетъ бѣдный Филилпъ изъ Коноплей, оставляя намять о себѣ только въ шутливой, смѣшной поговоркѣ:
Кто не кстати словомъ, дѣломъ отличился у людей,
Тотъ у нихъ и съумасшедшій и "Филиппъ изъ Коноплей".
Но объ отношеніяхъ Сырокомли къ народу, о коренномъ, до конца доходящемъ его демократизмѣ говорили мы такъ долго и такъ пространно вовсе не потому, чтобы хотѣли выставить со всею очевидностью либерально-политическія его тенденціи, о которыхъ, скажемъ мимоходомъ, Сырокомля вовсе даже и не заботился. Они вовсе не были для него чѣмъ нибудь придуманнымъ и потому и не выставлялся на показъ, а составляли только прямое послѣдствіе всей нравственной его природы. Говоря о демократизмѣ и отношеніяхъ Сырокомли къ народу, мы желаемъ только показать существовавшія въ душѣ его условія, безъ которыхъ творчество его не могло бы выражаться такъ, какъ оно выразилось, и поэзія его не могла бы быть такою, какова она есть.
Всякая общественная неправота, по той самой причинѣ, что въ этой неправотѣ мы живемъ, движемся и существуемъ, лишаетъ душу нашу сознанія ея собственной нравственной правоты, калѣчитъ ее и убиваетъ искренность ея чувства. Жить пассивно въ обществѣ, основанномъ на нравственной неправотѣ, значитъ заглушать жизнь собственной своей души, умерщвлятъ и калѣчить собственное нравственное чувство, если только оно не успѣло еще умереть. Предположимъ, что отношенія поэта нашего къ народу, были-бы иными, чѣмъ какими мы ихъ встрѣчаемъ, и полнота и ясность чувства уже всенепременно явились бы искаженными. Чувство его, однажды искаженное какимъ-либо компромиссомъ, сдѣлкою съ собственною своею совѣстью ради поддержанія условнаго общественнаго строя, уже не могло бы быть такъ чисто, искренно и могуче, – и цѣлый міръ вдохновенія, былъ бы для него закрытъ. Народность составляла для Сырокомли и составляетъ вообще, необходимое условіе для сознанія собственной своей нравственной правоты. По отношенію къ душѣ поэта, сознаніе это является условіемъ, непосредственно опредѣляющимъ свободу творчества и его характеръ.
И такъ, уже для очищенія души своей, ради принятія и опознанія прекраснаго, поэтъ, какъ Сырокормля, необходимо долженъ былъ говорить о существовавшей въ его время общественной неправотѣ, которою волею-неволею, становился онъ причастникомъ, возлагалъ на свою отвѣтственность, такъ какъ онъ жилъ въ этомъ обществѣ, пользовался строемъ его и дарами. Поэтъ силою творчества возстановляетъ внутреннюю свою правоту, нарушенную жизнью въ обществѣ, зиждущемся на различеніи пана и хлопа; этимъ достигается нравственное его самооправданіе.
Мы видѣли у него до сихъ поръ только сѣтованія о нравственномъ раздѣленіи, различіи между сословіями, препятствующемъ возникновенію одного общаго народнаго сознанія, препятствующемъ полнотѣ народнаго сознанія. Но поэтъ не останавливается на этой только теоретически-нравственной неправдѣ. Ему мало касаться однихъ только внутреннихъ убѣжденій своихъ единоплеменниковъ; онъ хочетъ, чтобы убѣжденія эти проникли въ самую жизнь, уничтожили коренной, существенный недугъ, препятствующій народу быть живымъ, здоровымъ, цѣлымъ – крѣпостную подчиненность этихъ самыхъ хлоповъ, нравственныя права которыхъ онъ уже такъ часто доказывалъ. Но въ этомъ своемъ служеніи поэтъ нашъ проявляетъ изумительную объективность, напоминающую отчасти художественное спокойствіе "Записокъ охотника" Тургенева, произведшихъ когда-то въРоссіи такое могучее впечатлѣніе. Онъ не призываетъ на крѣпостную зависимость либерально-краснорѣчивыхъ громовъ, не караетъ ее бичемъ сатирика. Совершенно наоборотъ, онъ представляетъ дѣйствительность, не сопровождая ее ни единымъ словомъ обвиненія, даже со стороны самыхъ жертвъ этой преступной дѣйствительности. Безропотность, съ которой переносится эта дѣйствительность, поражаетъ читателя сильнѣе всякихъ порывовъ злости и негодованія, сильнѣе всякой краснорѣчивой рѣчи отвлеченнаго либерализма. Такъ напр., въ поэмѣ "Ходыка" мы встрѣчаемся съ преступникомъ, страшнымъ преступникомъ, чувствующимъ весь ужасъ совершеннаго имъ дѣянія, скитающагося по лѣсамъ, свободно отдающагося въ руки земнаго правосудія, и, не довольствуясь его приговоромъ, замаливающемъ въ монастырѣ тяжелый грѣхь свой, потому только что онъ бывшимъ при немъ топоромъ сгоряча ухлопалъ ловчаго, запоровшаго его желѣзными прутьями за упущеннаго на охотѣ медвѣдя.
"Ловчій бѣшеной злобой на меня кипѣлъ
И къ соснѣ меня сейчасъ-же привязать велѣлъ.
Тутъ меня желѣзнымъ прутомъ били безъ конца…
Тщетны были всѣ моленья стараго отца,
И жены напрасно были всѣ мольбы и плачъ…
Глухъ былъ къ нимъ неумолимый, бѣшеный палачъ…
Тщетно кровью истекалъ я, тщетно стонъ глухой
Эхо вторило угрюмо въ тишинѣ лѣсной…
Отпустили чуть живаго… я едва вздохнулъ…
Тутъ мнѣ демонъ потихоньку на ухо шепнулъ…
Былъ топоръ при мнѣ… Собралъ я весь остатокъ силъ
И въ високъ обухомъ тяжкимъ ловчаго хватилъ…
Лезвеемъ же грудь разсекъ я… Брызнувъ, какъ фонтанъ,
Кровь лицо мнѣ окропила, облила кафтанъ..:
Вотъ, смотри, кровавыхъ пятенъ ясный, свѣжій слѣдъ…