Не изгладили, не стерли ихъ и тридцать лѣтъ.
Посмотри: лохмотьемъ рванымъ весь кафтанъ мой сталъ,
Онъ отъ лѣтъ и непогоды сгнилъ и полинялъ,
Но слѣды невинной крови, переживъ года,
Какъ печать злодѣйства свѣжи, какъ печать стыда!"
И чѣмъ сильнѣе это долгое, тягостное раскаянье преступника, тѣмъ сильнѣе впечатлѣніе имъ производимое, и въ душѣ читателя пробуждается гнѣвъ и негодованіе, которыхъ ни одной строкою не выдалъ великій художникъ. Ужасъ покоя – вотъ, что дѣйствуетъ сильнѣе всякаго краснорѣчиваго обвиненія.
Не менѣе ужасающимъ покоемъ, краснорѣчіемъ безропотнаго терпѣнія отличается превосходное стихотвореніе "Иллюминація" – разсказъ матери о медленной смерти ребенка ея въ то время, когда она съ факеломъ въ стужу должна была недвижною каріатидой стоять передъ домомъ своимъ, а вѣтеръ злился и дулъ въ окно, разбитое торопившимъ ея панскимъ управителемъ.
"Выгналъ….. Я къ факелу. Сердце нѣмѣтъ
Вмѣстѣ съ руками….
Гляну въ окошко, дитя коченѣетъ
Передъ глазами".
А роскошная иллюминація представляетъ блестящій, величественный видъ; радуются и веселятся княжіи гости, удивляясь умѣнію гостепріимнаго хозяина.
"Вотъ закричали: "виватъ на виватѣ
Князь благородный!"
Я къ колыбелькѣ, къ родному дитятѣ…
Онъ ужъ холодный
……
И не забыть мнѣ веселые звуки,
Крики хмѣльные,
Желтое личико, желтыя руки,
Что восковыя.
Умеръ… и словно бы такъ безъ причины…
Богу знать ближе…
Знатно, бывало, справлялъ именины
Князь нашъ въ Несвижѣ."
Что за потрясающая простота! Какая обвиняющая безропотность!.
Въ извѣстномъ давно для русскаго міра стихотвореніи "Кукла", Сырокомля съ такою же точно объективностью выставляетъ укоренившіеся, относительно хлоповъ предразсудки, соединенные съ едва пробивающимся, слабымъ чувствомъ сожалѣнія объ этихъ самыхъ хлопахъ въ простодушномъ разговорѣ дѣвочки, съ своей куклой. Опять ничего кромѣ простой дѣйствительности, никакого обвиненія, но какое сильное въ тоже самое время впечатленіе. Отвратительная зараза, прикасающаяся уже къ свѣтлой, дѣтской душѣ!
Да ты вѣдь не знаешь: мы вольные паны
Холопы же всѣ не свободны;
Самъ Богъ приказалъ имъ съ небесъ – безустанно
Все дѣлать, что панамъ угодно.
Въ лохмотьяхъ, нечисты, невзрачны собою,
Чуть живы холопы-то наши!
Самъ Богъ ихъ караетъ за то, что порою
Не слушаютъ пана-папаши.
Сырокомлѣ довелося дожить до начала новой эры въ нашей жизни, начавшейся съ первыхъ толковъ объ освобожденіи крестьянъ изъ крѣпостной зависимости. Радостно откликнулось сердце поэта, и свободный путь открылся его мечтамъ, хотя и близко было его разочарованіе. Разочароваться пришлось ему, впрочемъ, не въ возможности осуществленія великаго дѣла, а въ той роли, которую приметъ въ немъ его отечество…
Я думалъ: "напрасно враги такъ шумѣли,
Шляхетское имя порочили съ жаромъ:
Не нынче такъ завтра увижу ни дѣлѣ,
Что шляхтой до нынѣ зовутъ насъ не даромъ.
……
Тамъ къ общему благу пылаютъ любовью,
Я знаю литовскую добрую братью
И вправѣ гордиться литовскою кровью,
Какъ шляхтичъ природный съ гербовой печатью.
Но страна не оправдала гордыхъ надеждъ поэта, и онъ высказалъ свое могучее слово
Однако, свершилось!.. О, край мой!.. Измяли
Вѣнецъ твой, запачкавъ его преступленьемъ….
Отцы твои цѣпи народа спаяли,
Свои имена подписавъ подъ рѣшеньемъ
О панской опекѣ надъ бѣднымъ народомъ!..
Историкъ за это предаетъ ихъ проклятью….
Мнѣ стыдно за Вильно…. Не шляктичъ и родомъ,
Позоръ мнѣ съ моей гербовой печатью!
Проклятье поэта, рѣзкій голосъ его осужденія доставили ему, конечно, не мало враговъ въ его непостигающемъ его отечествѣ, для котораго являлся онъ вдохновеннымъ пророкомъ. Нѣкоторое чувство враждебности сохранилося и послѣ его смерти. Нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ! Сырокомля самъ испыталъ отчасти жребій своего Филиппа изъ Коноплей.
И за дѣло! Кто же спуститъ эту дерзость чудаку?
Приравнять задумалъ пана – и къ кому-же къ мужику!..
Наша картина отношеній поэта къ сословіямъ, составляющимъ въ совокупности народъ, являющійся главнымъ героемъ его творчества, была бы, однако, неполна, если бы мы не упомянули еще объ одномъ свѣтломъ образѣ, порою являющемся въ его произведеніяхъ. Мы говоримъ о священникѣ, не такомъ, какимъ вообще выработало его католичество, а такомъ, какимъ онъ порою являлся, и какимъ долженъ былъ онъ являться по свѣтлымъ воззрѣніямъ Сырокомли, – обѣ этомъ "звѣнѣ въ братской цѣпи людей", какъ художественно-чисто онъ его называетъ. Типъ такого истиннаго священника въ совершенствѣ выведенъ и выполненъ въ образѣ ксендза-дефинитора въ поэмѣ Янъ Денброгъ и выведенъ не только какъ призрачный идеалъ, но какъ дышащая жизнью и индивидуальною окраскою личность.
Къ братьямъ за братьевъ вѣщалъ онъ съ мольбою
Иль молилъ небеса за людей.
Не проклиналъ онъ, но теплой слезою
Взоры сверкали изъ кроткихъ очей.
……
Будто Апостолъ, порой въ воскресенье,
Паствѣ, простое давалъ поученье,
Иль о Спасителѣ ей говорилъ:
"Какъ безъ сіянія горняго свѣта
"Кроткій и благостный Сынъ Назарета
"Любящимъ братомъ для грѣшниковъ былъ
……
Богъ снизошелъ къ человѣку смиренно,
Чтобы, возвысить до неба его,
Шляхтичъ же гордый кичится надменно
Суетнымъ блескомъ герба своего….
Богъ человѣкомъ сталъ – онъ же не можетъ….
Ближнихъ не видитъ въ крестьянахъ своихъ,
Суетный стыдъ его душу тревожитъ,
Если войдетъ онъ въ сообщество ихъ….
……
Изъ пустяковъ, изъ бездѣлицы жалкой
На ножъ готовы паны межъ собой,
А мужика не слыхать и подъ палкой,
Будто бы нѣтъ ему чести людской!..
Типъ ксендза-дефинитора – одинъ изъ самыхъ удачныхъ и широко охваченныхъ типовъ Сырокомли. Въ немъ свѣтлая идеальность какъ-то чудодѣйственно соединена съ поразительною реальностью, такъ и обдающею читателя жизненностью своею и индивидуально-характеристическим чертами. Такъ и представляешь себѣ невольно, какъ
Равно онъ съ помощью теплой своей
И по чертогамъ ходилъ, и по хатамъ,
Пану и хлопу былъ истиннымъ братомъ,
Будто звѣно въ братской цѣли людей.
Характеристическое отношеніе Сырокомли къ народу и народности, его безусловная чуждость всѣхъ исторически укоренившихся предразсудковъ, смущавшихъ политическое и народное сознаніе его соотечественниковъ, могуче повліяло на характеръ и значеніе его поэзіи, сдѣлавъ чувство его нераздѣльно-цѣлостнымъ и искреннимъ, а потому и выраженіемъ этого чувства придало особую силу и крѣпость. Но этимъ не ограничивалось воздѣйствіе демократическаго духа его на характеръ и строй его творчества. Свободное отъ предразсудковъ и несмущаемое ими чувство его значительно расширило для него горизонтъ доступныхъ для души поэта впечатлѣній; скрывающееся и темное для другихъ сдѣлалось яснымъ и доступнымъ его просвѣтленному взору. Только ему, воспитавшему и очистившему себя истиннымъ чутьемъ народа и его жизни, могъ представиться народъ – цѣлостнымъ объектомъ художественнаго творчества.
Но, по отношенію къ этому объекту, поэтъ-художникъ не остается уже спокойнымъ созерцателемъ; онъ входитъ съ нимъ въ непосредственное общеніе, вдохновляется имъ и поучается отъ него, проникаетъ въ богатую сокровищницу невѣдомыхъ дотолѣ завѣтныхъ думъ его, чувствъ и стремленій, заимствуетъ отъ него новыя краски и новые образы. Весь народъ является, такимъ образомъ, въ большей или меньшей степени, причастникомъ въ творческой дѣятельности народнаго поэта; онъ ведетъ и направляетъ его точно такъ-же, какъ и самъ укрѣпляется поэтомъ въ собственномъ своемъ сознаніи, которое очищается и оправдывается въ душѣ поэта. Только благодаря, указанному нами выше, безсословному, искреннему своему отношенію къ народности, сохранившему для него чистоту и цѣлостность нравственнаго и художественнаго чувства, могъ Сырокомля, какъ уже говорили мы, пѣть то, что онъ пѣлъ и пѣть такъ, какъ онъ пѣлъ. Сила пѣсни выработалась силою жизни.
Но, воспѣвая народъ, избравъ его предметомъ своего творчества, наблюдая его, какъ художественный предметъ, Сырокомля не представлялъ его себѣ, какъ стоячее, застывшее понятіе, отчего и самая поэзія его непремѣнно приняла бы тотчасъ же характеръ отвлеченности. Народъ представлялся ему непремѣнно живущимъ, существующимъ и сложившимся только благодаря своей жизни. Вслѣдствіе этого Сырокомля не ограничивался воспѣваніемъ хвалебныхъ одъ и диѳирамбовъ народу, какъ излюбленному имъ художественному объекту; онъ пѣлъ только жизнь, сложившую и поддерживающую этотъ народъ, другими словами – его исторію, разумѣется въ связи съ тою природою, на какой исторія эта совершилась и совершается.
Мы не можемъ, однако, назвать Сырокомля поэтомъ историческимъ въ томъ смыслѣ, въ какомъ обыкновенно раздается это наименованіе, потому что на самую-то исторію смотрѣлъ Сырокомля совершенно иначе, чѣмъ смотрятъ обыкновенно и смотрѣлъ такъ именно потому, что самый субъектъ исторіи, самый народъ представлялся ему инымъ, чѣмъ представляется онъ обыкновенно. Весь народъ во всей его совокупности, чуть-ли не до послѣдняго нищаго, является для него постоянно, непрерывно кующимъ собственную свою исторію. Исторія тѣсно и неразрывно соединена съ бытомъ народнымъ; она представляетъ только поверхность, итогъ дѣйствующихъ силъ народнаго быта. Суть исторіи куется по деревнямъ и по хижинамъ, въ лѣсахъ, поляхъ, оврагахъ и чердакахъ и только казовые концы свои предъявляетъ на высшихъ ступеняхъ общественной лѣстницы. Прошедшее деревни имѣетъ такую же историческую власть, какъ и прошедшее городовъ, княжествъ и государствъ, потому что въ нихъ сказывается прошедшее народа. Смиренные, безвѣстные дѣятели исторіи неисчислимы.
Что ни шагъ – въ Литвѣ событій можно слѣдъ найти:
Холмъ ли, груда ли развалинъ, крестъ ли при пути,
Столбъ, часовня, или даже постоялый дворъ, -
Все здѣсь памятникъ старинный и съ давнишнихъ поръ
Любопытнаго такъ много о Литвѣ даетъ….
Сколько жь, сколько тѣхъ преданій даромъ пропадетъ,
Промелькнетъ, какъ не бывало, въ жизни безъ слѣда,
И для свѣта и потомства сгинетъ навсегда.
Грустно! грустно! Нѣтъ гусляровъ на Литвѣ моей!
Запорожье же воспѣли струны кобзарей!
Отчего-жъ Литва родная, нѣтъ пѣвцовъ твоихъ?
Отчего-жъ не раздается вѣщій голосъ ихъ,
И къ потомству не польется съ звонкою игрой
Дорогихъ воспоминаній вѣковѣчный рой?
……
Оживи послушной пѣснью рой минувшихъ дней,
И тайникъ души литовской развернется въ ней!
Такія слова предпосылаетъ Сырокомля, въ видѣ вступленія, въ своей поэмѣ – "Янъ Денборогъ", воздвигая, такимъ образомъ, бытъ шляхетской семьи въ значеніе историческаго момента. Но главная сила исторіи представляется для Сырокомли въ силѣ нравственнаго преданія въ тѣхъ образцахъ великаго дѣла и великаго человѣка, которые изъ вѣка въ вѣкъ, отъ дѣда ко внуку, передаются, какъ непрекращающіе дѣйствованія своего примѣры.
Лишь развернешь скрижаль былыхъ вѣковъ,
Тамъ, что ни листъ, гигантъ духовный встанетъ,
Повсюду свѣтъ превыспреннихъ умовъ,
И – то герой, то богатырь возстанетъ,
Хранитъ о нихъ легенды старина,
Имъ молятся, ихъ чтятъ въ благоговѣньи,
И, можетъ быть, въ десятомъ поколѣньи
Въ честь ихъ дѣтямъ даются имена.
Настоящее пугаетъ Сырокомлю отсутствіемъ этого именно, сосредоточеннаго въ одномъ человѣкѣ, выработаннаго однимъ человѣкомъ величія. Все есть въ тебѣ, восклицаетъ онъ обращаясь къ Литвѣ и исчисляя ея богатства:
Все есть въ тебѣ, что было съ древнихъ лѣтъ,
Но лишь людей великихъ больше нѣтъ;
и затѣмъ тотчасъ же, пытается найти утѣшеніе въ предположеніи, что
Для нашихъ дней, не нужно ихъ, быть можетъ:
Взамѣнъ людей нашъ цѣлый вѣкъ великъ;
А все-жъ порой раздуміе встревожитъ,
И къ небесамъ съ мольбой подъемлеть ликъ:
"О, Боже! гдѣ-жъ тѣ мужи мощной силы
"Съ душой, какъ сталь, и съ грудью, какъ гранитъ?
"Пусть вызоветъ Твой зовъ ихъ изъ могилы,
"Пусть голосъ ихъ изъ гроба прозвучитъ, -
"Чтобъ мы хоть разъ одинъ лишь въ цѣлой жизни
"Великаго увидѣли въ Отчизнѣ!"
Народъ на всѣхъ ступеняхъ своего развитія является, однако, не только кователемъ, дѣятелемъ собственной исторіи, но онъ, же впервые отмѣчаетъ и то, что совершается въ жизни дорогаго для него, великаго въ его воззрѣніи, является первымъ своимъ исторіографомъ. Исторіографія эта совершается, конечно, совершенно особеннымъ путемъ или, точнѣе, совершается многими отличными другъ отъ друга путями. Монахъ лѣтописецъ или, кто бы онъ ни былъ, иной записыватель жизни народной выступаетъ на поприще свое только тогда уже, когда отмѣтились, оцѣнились въ народномъ сознаніи нѣкоторыя событія народнаго прошлаго, когда тайная, умственная, если можно такъ сказать, исторіографія уже получила свое начало. Даже пѣсня не выступаетъ первымъ историческимъ памятникомъ; она налагаетъ художественный чеканъ свой только тогда, когда событіе уже, такъ или иначе, отмѣчено въ духѣ народномъ, когда созрѣла и опозналася потребность передавать память о немъ изъ поколѣнія въ поколѣніе.
Ахъ, Литвина даромъ пѣсни Богъ не наградилъ:
Камень – памятникъ въ отчизнѣ пѣсню замѣнилъ.
Что же въ камнѣ? Онъ погибнетъ, онъ во прахъ падетъ,
Можетъ быть, пойдетъ на жерновъ, мохомъ заростетъ,
И преданіе погибло… А для струнъ пѣвца,
Что за творческое поле, поле безъ конца -
Пѣть кресты, курганы наши и гроба князей
Отъ Мендоговой могилы и до нашихъ дней.
Камнемъ или другимъ какимъ либо вообще неодушевденнымъ предметомъ отмѣчалися, какъ признается это и самою наукою, первыя событія народной жизни, касающіяся всего народа или какого либо изъ обособленныхъ его членовъ, и отмѣчалися все съ одною и тою же цѣлью – сохранить, укрѣпить за потомствомъ память о совершившемся. Строились ли пирамиды изъ камня, кирпича или череповъ человѣческихъ, воздвигались ли грубо отесанные изъ камня мавзолеи, мирные кресты или другіе какіе либо символы прошлаго, высѣкались ли надписи на горныхъ уступахъ или столбахъ на римскихъ и греческихъ площадяхъ – всегда преслѣдовалась одна и таже задача – закрѣпить вѣковѣчнымъ символомъ, вѣковѣчнымъ намекомъ переходящее изъ устъ въ уста преданіе, чтобы достигалась вѣчная память событія или человѣка, чтобы молва потомства
Однихъ хвалой безмертной увѣнчала,
Другихъ покрылъ безславія позоръ.
Камень или всякій вообще монументъ, какъ бы простъ и даже безформенъ онъ ни былъ, является, такимъ образомъ, символическимъ укрѣпленіемъ преданія, намекомъ для передачи сохраняющихся изъ рода въ родъ воспоминаній, которыя безъ этого намека легко могли бы изгладиться, безъ слѣда исчезнуть; это, такъ сказать, – исторіографія втораго порядка, исторіографія, ведшаяся всегда и ведущаяся постоянно. Пусть передается исторія прошлаго письменами, лѣтописью, мемуарами и т. п., устное преданіе еще не замираетъ.
И селянинъ неграмотный для внука
Другимъ путемъ хранитъ о прошломъ вѣсть.
Ему ль писать? Чужда ему наука,
А все жъ въ душѣ глубоко жажда есть,
Чтобъ чуждый гость иль сынъ того жъ селенья
Узналъ о томъ, что было здѣсь давно,
И чтобъ навѣкъ избавить отъ забвенья
Все то, что здѣсь въ землѣ погребено.
Онъ не пестритъ пергаментъ письменами,
Но крестъ беретъ и горсть земли родной,
И старина нетлѣнными чертами
Возносится къ лазури голубой.
А вдоль, села прохожій дѣдъ порою,
На костылѣ пройдетъ къ рядамъ могилъ,
И, предъ крестомъ поникнувъ головою,
Рѣчь поведетъ о прошломъ старожилъ.
Латынь не сыщетъ, въ юношахъ вниманья, -
Пергаментъ стлѣетъ, лѣтопись сгніетъ,
Крестами же гласимыя преданья
Ничто во вѣкъ въ потомствѣ не сотретъ.
Падетъ ли крестъ – другой съ нимъ рядомъ встанетъ,
Умретъ ли дѣдъ – другой бредетъ туда,
А молодость въ разспросахъ не устанетъ,
Готовъ боянъ и слушатель всегда.
Такъ переходитъ лѣтопись живая
Изъ рода въ родъ, вѣка передавая.
Совершенно понятно, что при подобномъ измѣненномъ и расширенномъ представленіи объ исторіи и ея факторахъ, равно какъ и объ источникахъ, изъ которыхъ она воспроизводится, долженъ былъ расшириться и получить иное значеніе и самый ея объемъ и содержаніе, измѣниться и самый историческій критерій. Событія и лица, проходящія черезъ исторію, получили иную совершенно оцѣнку, потону что стали измѣряться не по какой либо отвлеченной программѣ, хотя бы и истоірически укоренившейся, а по отношенію ихъ ко всей совокупности народа, вѣчно забитаго и забытаго въ польской исторіи. Сырокомля смотритъ на историческую жизнь изъ среды самаго пережившаго и переживающаго ея народа, а не изъ партіи, сословія или таинственнаго западнаго далека, а потому и естественно, что онъ видитъ яснѣе и притомъ, въ болѣе правильномъ свѣтѣ. Мы приведемъ только два примѣра этого измѣнившагося историческаго сознанія.
Во всѣхъ обильныхъ пѣснопѣніяхъ Сырокомли нѣтъ положительно ни одного, которое выражало бы сколько нибудь вражду къ Россіи и русскому народу. Въ исторической поэмѣ "Три Литвинки", весьма близкой по содержанію къ извѣстной балладѣ Мицкевича "Будрысъ", къ старому литвину являются поочередно витязи нѣмецкій, русскій и польскій и въ то самое время, когда каждое упоминаніе о нѣмцѣ сопровождается какимъ-нибудь не слишкомъ лестнымъ для него эпитетомъ, поляка съ его дружиною вождь сѣдой ласкаетъ,
За одно укоряетъ.
"Что вы Нѣмцевъ въ конецъ не побили!"