"Такие мудрости выдумали, – продолжал он, – что ужасно и помыслить! Опутали всю землю железной проволокой и давай разговаривать на сотни вёрст, ведь и прозвали то басурмане не по-нашенски… мудрёно как-то, никак не припомню. А кто там действует? Известно – нечистый! Случись, к примеру, гроза, у них дьявол служить-то и отказывается, пардону, значит, просит, боится, вишь, пророка Илии, а этот угодник, всем известно, им потачки не даёт, он часто их столбы в щепочки превращает и осколки по сторонам разбросает, то-то, я думаю, в то время дрожит со страху нечистая тварь. Я хоша глазами и не вижу, а слышу очинно даже хорошо: проходишь иногда мимо этих столбов-то, так точно плачет кто-то или как будто волк воет – право! Я думаю, что бесам скучно заниматься эфтим рукомеслом, вот они и воют с тоски-то благим матом… Мне один знакомый человек сказывал, что будто бы в Риме даже богатые люди читают исповедь по проволоке, а поп их, что и говорить, известно, папежский, скажет: "Бог простит"! Да что об латынянах толковать! А вот я долго собирался самолично испытать силу бесовскую и как-то раз нарочито поехал в город с меньшим братишкой Митронькой, – одному мне, слепому, сами знаете, не только в городе ходить, но и в деревне неудобно, как раз где-нибудь об этот вражеский столб голову разобьешь или ещё, того хуже, заблудишься. Оставили мы лошадку на постоялом дворе, а сами отправились на эту станцию… запамятовал, как называется… знаю только, что как будто похоже на "еретичество" (то есть электричество. – Авт.); да и впрямь еретичество, православный человек нешто согласится дружбу с бесом иметь. Пришли это мы с братом к этому дому, где сходятся все проволоки в одно место, которые держит диавол, сжав в кучу, в своих лапах, поднялись по лестнице во второй этаж. Там встретил нас дежурный, из отставных солдат, брадобривец, из уст его исходит дым смердящ; он постоянно тут находится, одному чёрту, вишь, нельзя доверить, как раз переврёт – пакостник. Поклонился я и говорю: так и так, мол, ваше почтение, ему Воскресну бы молитву прочитать! Как-то он, окаянный, передаст её?
– Каку-таку молитву? (Известно, басурманин эвтот дежурный! Где же ему знать Воскресну молитву?). Какой такой окаянный? Куда передаст? Допрашивал меня этот слуга бесовский, чтоб ему пусто было. Я, как мог, объяснил ему, зачем я приехал в город и что мне испытать бесовскую силу надобно.
– Александра Васильевна! Александра Васильевна! – кричал он изо всей силы, потом как захохочет, да как заржёт, словно помешанный. На этот шум из другой комнаты вышла и Александра Васильевна, странно как-то одетая! Митронька мне потом рассказывал: волосы у ней, говорит, были собраны на макушке, в одну этакую "кулбышку" (при этом он приложил кулак к затылку, показывая, как велика была "кулбышка" у Александры Васильевны) и с этаким большущим "курдюком" (турнюр. – Авт.), – развел руками слепой неопределённое пространство – величину "курдюка". – Он хохотал и рассказывал ей мою просьбу, а она… бес её знает! Выслушала его, да давай-ка пуще его хохотать! Такой-то они сатанинский хохот подняли, что хоть святых вон понеси: он кричит изо всей мочи да царапает брюхо: "хо-хо-хо"! А она визжит: "хи-хи-хи"! Мне даже жутко стало, вот я и думаю, как диавол-то их настроил! Я – грешный человек – подумал, чтобы и с нами по силе вражеской того же не случилось, перекрестились мы этак с братом, да давай Бог ноги. Мы были уже на лестнице; тот же стрикулист, отворив дверь, кричал: "Да идите же, черти, уж так и быть, передадим и Воскресную молитву". Услышали мы это, что он зовёт чертей, ужаснулись пуще прежнего, чтобы и в самом деле не увидеть их лицом к лицу, и чуть не бегом, не обращая очи вспять, пустились бежать от этого чародейного дома.
Пришли мы на постоялый двор, ничего уж там не сказали, что с нами случилось и как мы там страхов натерпелись. Хозяин постоялого двора предложил нам напиться чаю (слепой при этом улыбнулся).
Вот тоже соблазн, – начал он, – нешто это было прежде, ну где такую посудину найдёшь, чтобы по краям вода была, а в средине огонь? Одно слово, антихристова утроба эфтот самый самовар! Тоже одно помрачение православным христианам. Возьми в пример чай: трава как трава, а растёт у идолопоклонников, а уж если здесь не растёт – значит, Богу не угодно, чтобы мы её употребляли, а китайцы – что? Поганый народ! Там покропят её ихние-то идольские жрецы змеиным жиром, да и отправляют по всему свету: кушайте, дескать, очинно освежительный напиток! Оттого-то он и чёрный такой, что все пакости над ним проделают нехристи. Хитрый ведь антихрист-то! Не тем, так другим, а надо проклятому осквернить человека, и выходит так: нажрался если идоложертвенного – пропащий человек! Правду в наших цветниках написано: "Аще кто пьёт чай, тот отчаялся Христа Бога, трижды проклят!! А аще кто пьёт кофей, в том человеце ков и лукавство, – десять раз проклят"!!
Я заметил, что вокруг нас собралось довольно много слушателей. Все они стояли в глубоком молчании и лишь изредка покачивали головами в знак согласия слепому рассказчику, и по временам из их старческих грудей слышались тяжёлые вздохи, должно быть, о неминуемой погибели рода человеческого, которую готовит антихрист в виде паровозов, телефонов, самоваров, чаю, сахару и других не менее вредных для души "средствий".
"Раз я пошел на базар, – продолжал слепой, – дай, думаю, куплю медный чайник, всё же когда в праздник побалуемся малинкой, али смородинкой, али там травкой какой. Пришёл в лавку да за два целковых и купил чайник, и только на "фатере" наши бабы разглядели, что я купил не чайник, а тайную ловушку! Рожок-то у него оказался сделанным наподобие змеиного рыльца. Вот оно что, не пьёшь из антихристовой утробы, не употребляешь травы идоложертвенной, окропленной змеиным жиром, так на же вот пей свою хоть собственную со своего покоса траву из чайника, у которого рожок со змеиной головой. А поймать человека надо в свои сети. Ох, Господи, прости нас, грешных! Нечего делать, пошел я обратно в лавку.
– Перемени, – говорю, – чайник, господин честной!
– А чем этот не чайник? – спросил он меня.
– А вот, – говорю, – рыльце-то у него незаконно сделано.
– Как так незаконно? – усмехнулся он. – Ладно, поищу для тебя, чудака, с законным рыльцем.
Чудаком даже назвал за правду-то. Уж он искал, искал, перебрал всю посуду, а с "обнаковенным" рожком не нашёл; все, должно быть, чайники не без антихристовой хитрости делаются.
– Так не возьмёшь? – говорит он мне.
– Нет, не возьму.
– Да ты пойми, ведь из этого рожка удобнее наливать.
Я не стал его и слушать, а от чайника наотрез отказался.
– Не надо, – говорю, – и баста!
Он швырнул мне деньги обратно, да и говорит:
– Я ещё давеча тебя заметил, что ты из раскольников, вишь, шапка-то на тебе четырёхугольная кучерская, видать тебя по покрою, что ты принадлежишь к тем, которые во всём видят обман да печать антихристову. Знаю я вас.
– У нас и шапка неспроста носится, – сказал я ему. – У ваших кучеров она кучерская шапка и только, а у нашей шапки четыре угла являют четырёх евангелистов, а околыш – землю, по которой они проповедовали Евангелие. У нас и шапка святая, вот что, голубчик мой!
– Ну, мели, Емеля, твоя неделя! – засмеялся купец и закурил папиросу.
Я, чтобы не нанюхаться этого проклятого смраду, вышел из лавки.
Пока слепой послушник рассказывал нам, в это время отец Досифей отсутствовал, да оно и понятно: они были соперниками в скиту по части всевозможных рассуждений, и слепой ему во многом не уступал, а поэтому они, имея одинаковый успех по своей профессии, один другого, как рыбак рыбака на плёсе, ненавидели.
– Оскудела вера в народе, что и говорить! Во времена Иоанна Богослова Симон волхв поднимался на воздух и удивлял весь народ своим чародейством, но молитвами апостола сверзился-таки с высоты, окаянный, и ноне, говорят, все летают на шарах, а веруют будто бы во Христа. Страшно и подумать, какая сила тут действует… Для нонешнего народа ничто не страшно. Вот тоже придумали ружья-то какие! Тик-так! И пошла душенька в муку вечную, а как "ослобониться"…
– Отец Паисий! – сказал неожиданно вошедший отец Досифей, потрапезовать надо, на столе уже всё готово, да и гостей отпустить восвояси с миром. Лариона не переслушаешь! Мало ли чего на белом свете не бывает! Это и без него каждый знает! Тоже нашёлся проповедник безграмотный, поучиться ещё самому надо, – не без злобы проговорил последние слова отец Досифей. Слепой повёл в ту сторону своими бельмами, откуда он слышал голос отца Досифея. Ноздри его широко раздулись, и видно было, что в нём бушевало оскорблённое самолюбие, но он удержался и ничего не сказал, только руки его нервно дрожали и перебирали ступеньки лестовки с таким ожесточением и быстротой, что она, бедная, так и трещала в его сильных руках. Все отошли от слепого рассказчика и встали в ожидании, пока поправится отец игумен.
Перед обедом всей братией была прочитана молитва Господня "Отче наш", после которой все уселись за стол согласно возрасту и чину. Во время трапезы тот же молодой монах, который за ужином показывал мне иконы, читал из Пролога жития святых отцев. По окончании обеда, все монахи пропели на глас шестой "Достойно есть" и опять усердно помолились за своих "христолюбцев" – жертвователей.
Терентий мой, сытно пообедавши, прочитал на дорогу "прощение" и опять начал раскланиваться "со игуменом и всей яже о Христе братиею", при этом каждого целовал в плечо, говоря: "Христос посреди нас, отче"!
– Смотри, Терентий, не блазнись в вере, – напутствовал его отец Паисий, – не смотри на тленный мир и живущих в нем, не ешь, не пей и дружбы не води с никонианами, и к австрийским попам ходить слушать службу не даю тебе благословения. Австрийские попы, что они такое? Самозванцы и больше ничего! Правду про австрийских попов пишет преподобный отец наш Максим Грек: "Процветёт Австрия, аки белая берлина, и проедет по всей России на седьмиглавом змие". (У преподобного Максима и в мысли не было писать в своих творениях про белую берлину и седьмиглавого змия. – Авт.). Так-то! Мало ли они соблазнили нашего тёмного народа! Ну, Бог благословит, ступай со Христом! Авось, когда-нибудь ещё к нам пожалуешь, а теперь тебе "неслободно".
Когда мы вышли из кельи, уже совсем готовые к отъезду, вся братия, точно рой пчел (их было до 30 человек), вышли провожать нас. Отец Паисий был так любезен, что даже дал нам проводника, одного молодого послушника Алексея, который хорошо знал местность и обещал провести нас в нашу кочёвку гораздо прямее и миновать грязи в осиновой роще. Простившись с радушными и гостеприимными скитниками, мы сели на своих лошадей и, напутствуемые всякими доброжеланиями, тронулись в путь.
Проводник наш был красивый парень лет двадцати, с едва пробивающейся растительностью на верхней губе.
– Хорошо ли тебе, Алексей, живётся у старцев? – спросил я его.
– Хорошо, очинно хорошо! Всего вволю, кормят сытно, только мяса – уж не прогневайся – нет. Когда я пришёл сюда в келью, у меня, как есть, ничего не было, а теперь, слава Богу, всё есть; на днях я даже часы карманные купил. Иногда поезживаю в деревню к знакомым христолюбцам, там есть мясо, самовар и баня.
– А к матушкам часто бываешь? – спросил я его.
– Кажинный день! – отвечал он. – У них, знаете ли, там коровы содержатся, так за молоком всё меня отцы и посылают.
– А молодые старицы тоже есть? – полюбопытствовал я.
– Как же! К старым-то я бы и ездить не стал. Недавно одна из Златоуста приехала, ещё не "накрытая" (накрытыми они называют тех, кто принял монашество. – Авт.). Ух, какая важная! Этой место бы и не здесь.
– Чем же она важная? – спросил я его.
– Да что и говорить! Одно слово – всем: лицом, речью и поступью – одно искушенье! Читать, петь, вышивать – на всё мастерица!
– Старая она или нет?
– Какое старая! Всего восемнадцати лет! – вскричал возбужденный Алексей.
Терентий всё время ехал молча, понурив голову, а Алексей, как нарочно, не унимался: он рассказывал о жизни своей, о жизни своих монахов и монахинь и путём простодушной болтовни открывал мне неказистую скитскую жизнь.
Вдруг Алексей ни с того ни с сего расхохотался.
– Да вот какая штука, – начал он, – ныне летом мы ходили за женскую обитель по грибы, нас было пять человек. Был с нами и отец Гавриил – этот святоша, видели, который читал во время ужина и обеда.
Походили мы этак несколько времени, я уже наломал целую корзину и собрался идти домой. Зову с собой отца Гавриила.
"Нет, – говорит, – я ещё пойду белых поищу…". И укатил от меня. Я пошёл домой. Подхожу это я к ложбинке и гляжу, а на другом-то бережке, на колодинке сидят отец Гавриил с матушкой Серафимой…
– Будет молоть-то, Алексей, – грубо перебил его Терентий, – только понапрасну язык чешешь и Михайла Максимыча в соблазн вводишь! Право!
На Алексея эти слова подействовали отрезвляюще, и он сразу умолк, вполне сознавая, что слишком далеко зашёл, разговаривая с мирским человеком, да к тому же и с никоньянином. Остальное время мы ехали молча. Не доезжая с версту до нашей кочёвки, мы увидели трёх всадников, ехавших нам навстречу.
– Это… никак опять урядник едет с кем-то! – с тревогой в голосе сказал Алексей.
– Он, должно быть, частенько посещает вашу обитель?
– Нет, он ездит-то хоть редко, да метко, – загадочно промолвил Алексей. – Без оказии не уедет; от него каждому достанется, а что ты с ним поделаешь? Потому власть…
Недаром же скитники его не любили, думал я. Такой почтенный старец, как отец Паисий, вероятно, вследствие сильнейшей к нему ненависти, обозвал его вертлявым, непутным и слугою антихристовым.
Поравнявшись с нами, урядник остановил свою лошадь.
– Здравствуйте! – сказал он, приподнимая фуражку.
– Здравствуйте! – отвечал я.
В это время Алексей, сняв шапку, подобострастно поклонился уряднику.
– В богоспасаемую обитель изволили съездить? Очень хорошо! – говорил он. – Насмотрелись на новые типы душевнобольных? Да! Это очень поучительно! А познакомились вы с отцом Досифеем, этим оригинальным профессором своеобразных старообрядческих наук? Этот человек, знаете ли, и между староверами редкий экземпляр! Он и по-русски-то говорит очень редко, а всё больше по-церковнославянски "всмятку с русским".
Он не скажет: "садитесь на стул", а "сяди на седалище". Чудак! Правда, их там много таких чудаков…всех не перечтёшь. В особенности интересно и очень поучительно для такого молодого человека, как вы, побывать у "преподобных матушек", в этом вертограде чистоты и невинности, – смеялся он и при этом не без лукавства подмигнул Алексею.
– Мне не пришлось, – ответил я.
– Очень, очень жаль. Да, ты что это, Алексей, Божий человек, такой невесёлый да неразговорчивый сегодня? – насмешливо спросил его урядник. – Мне кажется, это не в твоём характере. Уж не случилось ли чего недоброго? А эта…как бишь её…из Оренбурга-то, здравствует? – назойливо допрашивал его неугомонный урядник.
– Какая из Оренбурга? – как бы нехотя спросил Алексей.
– Да помнишь, когда мы с тобой вместе были у стариц, она ещё тогда "стихи" пела вместе с прочими девицами, краше всех она была, сколько их там есть.
– Она из Златоуста, – сказал Алексей, догадавшись, о ком спрашивал урядник и потупил глаза в землю.
– Виноват! Я сам перепутал. Так, значит, всё обстоит благополучно?
– Да что им сделается! Живут, молятся и больше ничего, – сухо сказал Алексей, видимо, не желая продолжать щекотливого для него разговора.
– Ну, слава Богу, – промолвил урядник, едва сдерживая смех, знавший, вероятно, от того же Алексея всю подноготную скитской внутренней жизни.
– А вы куда же это поехали, да ещё и с сотскими? – перебил я неприятный для всех нас, кроме урядника и его свиты, разговор.
– Да просто что-то соскучился и поехал посетить матушек, так как летний путь скоро испортится, а поэтому я заблаговременно и собрался к ним съездить, – схитрил урядник, не желая посвящать нас в свои тайны. – Бывали и такие случаи, – вновь начал он. – Прошлого года становой пристав командировал меня с целью произвести в здешнем женском скиту обыск. В одной деревне недалеко отсюда, знаете ли, жена от мужа "стрекача задала". Муж её, когда они жили вместе, хотя и поколачивал её по праву сильного, но после её исчезновения пришёл в отчаяние. Дом, хозяйство и всё прочее без жены пошло в разорение, а потому он, во что бы то ни стало, непременно желал отыскать беглянку. Отец же Паисий и матушка Манефа, в большинстве случаев, очень охотно принимают таких женщин, которым нет счастья в узах Гименея. Женщины, убежавшие от мужей, проживают под строжайшей тайной в обители матушки Манефы и, как всегда бывает, переходят в раскол, а впоследствии нередко принимают и монашество. Мне удалось-таки отыскать её в одной из келий, она сидела в углу за занавеской и вязала чулок. Увидев меня, она струсила так, что у ней и работа выпала из рук.
– Где у тебя паспорт? – строго спросил я её.
Почерпнувшая уже раскольнической цивилизации и наученная старицами заранее, она смиренно отвечала:
– Не имамы пребывающаго града, но грядущаго взыскуем, а "пачпорт" мой хранится в вышнем "Ерусалиме" в небесной "канцералии", в Сионском "фартале".
Я невольно расхохотался над бабой, как её в какие-нибудь два-три месяца матушки успели выдрессировать, что она узнала квартал и канцелярию в вышнем Иерусалиме, где хранится её паспорт. За её излишнюю болтовню я погрозил ей кутузкой, и она после такого аргумента беспрекословно последовала за мной.
Когда я привёз её к приставу, муж её уже дожидался нас, и когда он увидел свою жену в странном монашеском наряде, то от удивления не мог вымолвить ни слова, только хлопал глазами, смотря на жену. Наконец он промолвил:
– Акулина! Неужто ж это ты? – и подвинулся к ней, но она, строго взглянув на него, сказала:
– Не прикасайся ко мне своими погаными лапищами! Я теперь чистая!
– Я те вычищу, когда приедем домой! – дико сверкнув глазами, вскричал муж. – Я те выбью всю "кержатскую пыль"! Вишь, "братец" ты мой, нашлась какая пустынница – бесстыдница! Погоди, родная! – скрежетал зубами расходившийся мужик.
– Мало ли чего раньше не бывало… – перебивая урядника, сказал Алексей.
– Погоди, не мешай! – строго остановил его урядник и, оборотясь ко мне, сказал:
– Поверьте мне, никак нельзя доверять этим "отчинькам" и "матушкам", у них уж такая мания покровительствовать униженным и оскорблённым, жаль только, что эта благотворительность и всеобщая любовь, проявляемая ими в большинстве случаев не без задней мысли, то есть корыстолюбия, хотя бы и в очень дальней перспективе. Честное слово! – серьезно промолвил урядник. – А ты вот что, человек Божий в волчьей коже, – обратился он к Алексею, – как проводишь до стада Михаила Максимовича, сию же минуту являйся сюда. Мы тебя здесь подождём. Тебе нельзя доверить, ты стороной успеешь нас обогнать и заранее своим матушкам отрапортуешь о нашествии иноплеменников, то есть меня с сотскими, а потому ты должен ехать вместе с нами, чтобы приехать к ним внезапно, или, как говорит ваш отец Досифей, "аки тать в нощи". Понял?
– Как не понять, понял, – отвечал Алексей, почёсывая в затылке.