Нужно заметить, что старообрядцы, когда кадят иконы, держат кадильницу не просто в руке, как попало, а в "кресте", как они говорят. Представьте себе, что отец Ефрем сложил персты (двуперстным сложением) как бы для изображения на себе крестного знамения, в трёх перстах, большом, безымянном и мизинце, он держал самый конец ручки, а указательным и средним поддерживал ручку снизу, и таким образом выходило, что он действительно держал кадильницу в двуперстном сложении.
Когда отец игумен запел "Хвалите имя Господне", отец Ефрем, вставши на средине молельни, сделал перед Распятием три поясных поклона и испросил у игумена благословение "иконы покадить". Он, прежде всего, покадил Распятие, перед которым клал поклоны, а потом стал кадить и другие иконы. Покончивши с каждением икон, он зашёл и на кухню, где покадил квашню, как видно, поджидавшую его и уже стоявшую раскрытой, горшки, припасы и овощи, принесённые для приготовления на кухню, не забыл также покадить и в печи, в которой в то время горели сухие берёзовые дрова.
Когда он вышел из кухни, "отцы и братия" стояли уже с расстёгнутыми рясами, подрясниками и даже рубашками. (У раскольников-монахов ряса застегивается на 12 пуговиц, по числу якобы 12 апостолов, откуда они это взяли, я не мог узнать. – Авт.). Приготовившись таким образом, они держали в руках тельные кресты, преимущественно кипарисовые, оправленные медью или оловом, величиною от одного до двух вершков. Импровизированный диакон, как и следовало ожидать, покадил крест прежде у отца настоятеля, а потом у монахов и послушников. Дошла, наконец, очередь до старичка-монаха, который сидел в кресле, им самим устроенном и, навалившись на печку, крепко спал. Подошедши к нему, отец Ефрем очень неделикатно дёрнул старца за каптырь и закричал ему в самое ухо:
– Отец Иринарх! Крест покадить!
Отец Иринарх, не расслышав как следует, для какой цели его будят, и, не вставая с кресла, начал спросонья спешно класть поясные поклоны.
– Эва, принялся молиться, когда не требуется! Крест добывай, тебе говорят! – закричал на него отец Ефрем, не обращая внимания на происходившее богослужение. Понял, наконец, должно быть, отец Иринарх, для чего его разбудили, забормотал что-то себе под нос и, не торопясь, начал заскорузлыми руками расстегивать свою рясу, чтобы достать для каждения свой громадный кипарисовый крест.
– Охти – мне грешному! – воскликнул отец Ефрем. – Скамейка у тебя была, так ты падал с нее, неудобно, вишь, тебе спать-то было, а теперь на-ко пойди! Кряслы устроил, чтобы за службой спать, как "янарал" какой развалится, да и храпит на весь храм Божий! Неча сказать, "улеботворил" сонному бесу, это ему, окаянному, чай, по губе!
Покончив с каждением креста у "янарала", он отошел от него на левый клирос, чтобы поставить кадильницу на прежнее место.
– Ты, дяденька, наверное, не знаешь, кто такой сонный бес? – спросил меня мальчик лет 15-ти, одетый в чёрный подрясник, старший и лучший из учеников отца Досифея, певец и будущий поборник "древляго" благочестия.
– Нет, не знаю! Объясни, пожалуйста!
– А об этом в Патерике писано, – понизив свой голос до таинственного шёпота, начал повествовать мальчик, – там говорится, что один святой и прозорливый старец молился в церкви и видел, что бес ходил между братией со склянкой и пёрышком, помазывая очи инокам, отчего те предавались сну и уже не слушали церковного пения и чтения. Вот этот бес и отцу Иринарху мажет очи, чтобы он крепче спал, до того ведь он, окаянный, усыпит его проклятым своим снадобьем, что у него и слюна выйдет на мантию – ей-ей! А в носу-то у него сопит, яко кимвалы доброгласны! – хихикнул мальчик в кулак, видимо, довольный своей остротой, отошёл от меня и мимоходом дернул за бороду успевшего уже уснуть отца Иринарха.
Мальчик этот жил в скиту уже 7 лет, звали его Иоанном, но сверстники, его соученики, забывая церковнославянский выговор, которого так строго придерживался их учитель отец Досифей, часто, по деревенской привычке, называли Иваном и даже Ванькой, за что и получали от строгого ментора удары двухвостки или же подвергались епитимии от 40 до 100 земных поклонов.
Служба шла обычным порядком. Грамотных монахов и послушников было достаточно, а потому чтецы часто сменялись один за другим. Каждый раз тот, которому приходилось читать, брал подручник, кланялся в ноги отцу игумену и испрашивал благословения "прочести". Отец Паисий всегда неизменно отвечал монахам: "Аминь, Бог благословит, "брате", а послушникам: "чадо". Когда, например, читали каноны на утрене, то после каждого ирмоса читал новый чтец, и все они довольно сносно читали, а если который ошибался, тогда отец Досифей без церемоний громко замечал.
Тот самый мальчик Иоанн, который рассказывал мне про сонного беса, благословившись, начал читать: "Хвалите Господа с небес".
Первый час читал отец Мельхиседек.
– Позовите-ка отца Евфросина! – приказал отец игумен. Отец Евфросин, старший повар, немедленно предстал перед отцом Паисием.
– Вот что, брате Евфросине, – громко начал говорить отец настоятель, – ты сегодня рыбки-то свари получше, да манной каши не забудь сварить, да смотри, пироги пропекай, как следует, а то ты "обнаковенно" всегда их засушишь, как на сухари. Гость-то у нас, сам знаешь, небывалый.
– Добре, – отвечал ему отец Евфросин.
– Ступай, Бог благословит.
А сам начал читать молитву по окончании первого часа: "Христе, Свете истинный, иже просвещай и освящай всякаго человека, грядущаго в мир… Нашим рыбакам теперь, должно, не до рыбы, – прервав чтение, посматривая в окно, промолвил отец Паисий. – Да знаменается на нас свет лица Твоего, Господи… Вишь, дождь какой пошёл! Яко да в нём ходяще узрим свет… Если бы балаган-то был, так хорошо бы им было, сожёг какой-то негодяй! Неизреченныя Твоея славы, яко благословен еси…" И так далее…
Когда окончили первый час, отец Ефрем громогласно провозгласил:
– "Спаси, Господи, и помилуй раба Своего черноризца Паисия о Христе с братиею!" (поклон). Братия все в один голос речитативом начали читать: "Избави его, Господи, от всякия скорби, гнева и нужды, от всякия болезни душевныя и телесныя (поклон), и прости ему всякое согрешение (поклон), вольное и невольное (поклон), и нас помилуй милости Твоея ради, яко благ и человеколюбец (поклон). (Моление о здравии благотворителей и всех своих собратий в старообрядческих скитах производится: 1) по окончании вечерни, 2) после ужина, 3) по окончании повечерницы, 4) на следующее утро после чтения первого часа, 5) по окончании молебна (молебны они служат ежедневно и по нескольку в раз) и 6) после обеда. Этот заздравный стих, с пятью поклонами, общепринятый у всех старообрядцев, к какому бы толку они ни принадлежали. Они считают обязанностью помолиться за каждое присутствующее в молельне лицо, если бы молящихся было и огромное количество. Молятся они также и за не присутствующих за службой, но лишь за тех, которые у скитян заслуживают чем-либо особого уважения: родством, заступничеством перед полицией, богатыми подаяниями и тому подобными хорошими качествами. – Авт.).
Игумен, обратившись лицом к братии, приложил руки к сердцу и сделал им поясной поклон со словами:
– Спаси вас, Господи, и помилуй!
После этого уже сам игумен начал всех поминать по имени. Когда братия говорит этот стих: "Избави его, Господи", лицо, за кого молятся, кланяется с ними вместе и шепчет про себя: "Услыши, Господи, молитву раб Своих, молящихся Тебе", после окончания сказанного стиха берёт подручник и кланяется в ноги игумену, говоря: "Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Бог спасёт, отче святый, на святой молитве", – а также и братии кланяется.
– А Митрея Филимоныча, отче, забыл помянуть? Он недавно нам елею прислал, спаси его Господи! – сказал молодой монашек, исправлявший должность помощника "головщика".
– Ой! Простите Христа ради! Забыл, грешный я человек, нашего благодетеля! – как бы извиняясь, воскликнул отец игумен.
За то, что забыли за него помолиться, или уж он особенный был щедрый жертвователь, который обыкновенно ежегодно елею по 4 пуда и свечей восковых по 3 пуда жертвовал в "обитель", за него вместо одного "стишка", прочитали три. Эта честь выпадает на долю только одним именинникам.
Независимо от заздравных стихов, молятся они и за упокой. Заупокойный стих начинается следующими словами:
– Покой, Господи, душу усопшего раба Своего (имярек) (поклон). Братия в один голос читает (тем же речитативом, как и заздравный стих): "Елика в житии сем яко человек согреши, Ты же яко человеколюбец Бог, прости его и помилуй (поклон), небесному царствию причастника учини (поклон) и душам нашим полезное сотвори (поклон).
Кланяться и благодарить за молитву считается у них обязательным, а потому вместо умершего кланяется его родственник или знакомый.
Когда совершено было заздравное и заупокойное моление, вся братия в один голос с игуменом во главе начала читать: "Богородице Дево радуйся" 10 раз, сопровождая чтение тропаря каждый раз земным поклоном, затем прочитали "Отче наш", тоже с поклоном. Это чтение тропаря и молитвы Господней повторили пять раз. Таким образом, 50 раз прочитали "Богородицу" и пять раз "Отче наш" (это моление к Пресвятой Богородице совершается у них ежедневно. – Авт.). А чтобы не смешаться в счету, для этой цели у каждого монаха и послушника есть специальная лестовка, называемая "богородичною".
Шитьём лестовок занимаются в женской обители матушки. Для стариков "ступеньки" на лестовке делаются более крупными, чем у молодых, ввиду того, что у старых людей не так уже чувствительны руки к осязанию, и вместо одной ступеньки другой старик, пожалуй, начнёт отмахивать сразу по две да по три штуки.
Не отдыхая нисколько, отцы начали служить часы. После псалма "Благослови, душе моя, Господа", отец Досифей, благословившись, вышел на средину молельни читать апостол. Когда он читал, мне показалось, что он свой нос ватой заткнул, до того он старался гнусить, видимо, находя в этом какую-то особенную прелесть и удовольствие.
После прочтения апостола, отец игумен вышел на средину кельи, где на особом аналое лежало Евангелие. Во время пения "Слава Тебе, Господи", он поклонился отцу Ефрему в ноги с молитвой Исусовой, говоря:
– Благослови, отче святый, "прочести" Евангелие на изгнание духа нечистаго, гнездящагося в рабе Божием Николе!
– Аминь, Бог благословит молитвами евангелиста Луки, отче святый! – ответствовал отец Ефрем.
Отец игумен очень осторожно снял с Евангелия покрывавший его шелковый платок и ещё осторожнее начал развертывать его, так как кроме покрывала оно было завернуто ещё в голубой шёлковый же платок. Евангелие было в бархатном переплёте, издание патриарха Филарета, совершенно чистое и почти новое.
Отец Досифей махнул рукой своему ученику, который, по их мнению, был одержим лютым бесом. Мальчик был бледен и дрожал всем телом. Ему страшно было от того сознания, что он, по словам таких популярных старцев, коим нельзя не поверить, имеет в себе беса, а потому он и был так расстроен и взволнован. Когда он склонился у аналоя, как бы изображая собою живой аналой, зубы его стучали, как в лихорадке. Отец игумен, взяв Евангелие, положил его на спину мальчика и начал читать медленно, а мальчик так дрожал, что лежавшее на его спине Евангелие так и прыгало, несмотря на все усилия отца игумена удержать оное. От сильного дрожания мальчика он с трудом мог разбирать слова, несмотря на крупную печать в Евангелии.
– Вишь, нечистая сила! Евангелие-то, должно быть, не по силам тяжело супостату. Нет, губитель, сколько ни крепись, а супротив отца Паисия тебе не устоять! Вражеская сила! – злобно острил по адресу беса, сидевшего в мальчике, какой-то старичок, твёрдо веривший, что-де если уже отец Паисий взялся выживать врага рода человеческого, то против него не только какой-нибудь там маленький бесишка, сам сатана и тот спасовал бы.
Евангелие, наконец, было прочитано. Мальчик выпрямился, весь в слезах и бледный, как скатерть, стоял, нервно перебирая лестовку. Отец Паисий приказал ему поцеловать ту строку в Евангелии, где кончалось прочитанное зачало. Мальчик, перекрестившись, поцеловал, затем, дрожа и шатаясь, отошёл от аналоя в сторону.
Во время пения шестой песни молебнов послышался за дверями мужской голос, говоривший молитву Иисусову.
– Кто-то "молитствуется"! – зашептали монахи между собою, один из них так же, как и нам вчера, отворив дверь, сказал:
– Аминь святой молитве!
В келью вошел какой-то крестьянин, помолился на иконы, сделал три поклона и встал как вкопанный. Отец Паисий, увидев его, подошел к нему.
– А! Данило Тимофеич! Милости просим!
Крестьянин, как и мой Терентий, начал ему класть в ноги три земных поклона.
– Прощенье бы мне прочитать надо, отче! – сказал он.
– Только на тебе одёжа-то не христианская, – промолвил отец Паисий, оглядывая крестьянина с ног до головы. – Сними "спинжак" – то свой басурманский, ведь их немцы носят, немецкая эта одёжа. По-настоящему в ней не полагается к нам ходить-то даже.
– Да я коней пошёл искать, мы тут на "Липовой" дороге уголь "жгём", да я и не думал, что к вам дойду, так, невзначай пришлось побывать, – оправдывался мужик, которому, видимо, очень хотелось прочитать у отца Паисия прощение и очистить себя от грехов и "замирщения" хоть сколько-нибудь.
– Отец Герасим! – обратился он к одному, средних лет, хромому монаху. – Нет ли у тебя какого кафтанишка? Дай, Бога ради, мне только прощенье прочитать! В спинжаке-то грешно, сказывает отец Паисий.
– Кафтана-то нету, а ряса есть, она у меня в своей келье, нешто тебе долгонька разве будет?
– Ничего, как-нибудь ладно! – успокоил его жаждавший искупления грехов крестьянин.
– Ну, так я, Данилушка, сбегаю за ней.
И отец Герасим заковылял, выходя из молельни, желая угодить знакомому человеку, он скоро сходил к себе в отходную келью, неся в руках старенькую чёрную рясу.
– Вот, Бог благословит, родимый, надевай, – подавая рясу крестьянину, промолвил отец Герасим. – Будто настоящий из пустыни старец, – шутил простодушный монах.
Крестьянин надел рясу, которая волочилась по полу на целую четверть. Ребята, увидев комичного нового монаха, прыснули со смеху, но отец Досифей, покосившись на шалунов, погрозил им своей громадной лестовкой, согнутой вдвое. Крестьянину прочитано было такое же прощение с молитвами и поклонами, как и вчера Терентию. Отец Паисий велел ему дождаться обеда.
– Спинжак-то вынеси в сени, не подобает ему здесь быть! – строго сказал отец Паисий.
Крестьянин безропотно исполнил приказание отца игумена и, заметая пыль подолом своей рясы, вышел в сени, чтобы повесить там негодную в скиту "немецкую одёжу".
Служба затянулась до половины девятого. Я, желая проверить свои часы со скитскими, посмотрел на висевшие на заборке старинные часы в корпусе, они показывали половину четвёртого. Я удивился, что так врут они. От наблюдательного взора отца Досифея не скрылось моё удивление по поводу разницы в часах, и когда кончилось богослужение, он подошёл ко мне с книгой в руках.
– Я заметил, – начал он говорить чисто по-русски, – что вы удивились, видя разницу ваших часов с нашими. У нас они идут совершенно верно. Ваши идут по уставу Петра Великого, а наши – по уставу святых отцов. Которые вернее? Скажите!
Не дожидаясь ответа, он раскрыл книгу, в которой прочитал: "В осьмой час нощи параэкклесиарх (звонарь. – Авт.) клеплет в великое било, еже собиратися братии и начати утрення". Разве бывает восьмой час ночи по вашим часам? Бывает утро или вечер, и что бы вышло, если бы мы начали по вашим часам служить в восьмом часу утреню?! Она у нас продолжается восемь часов, следовательно, мы бы окончили ее в три часа дня. При этом начетчик расхохотался, обнажив свои испорченные зубы.
Теперь поймите, – продолжал он, – что во времена допетровские ровно в полночь было шесть часов и ровно в полдень шесть, а потому и разница во времени в шести часах. Мы же, во всём последуя древнеотеческому законоположению и преданию святых отцов, и этого не смеем нарушить, потому и заводим свои часы по установленному чину, не согласуясь с временем антихристовым. Так-то, Михайло Максимыч!
При этом отец Досифей тряхнул своей кудластой головой и, повернувшись, пошел от меня, чтобы положить на место книгу.
Я подозвал к себе Терентия и сказал ему, что нужно ехать к стаду. Ему, видимо, не хотелось уезжать от старичков, а поэтому он ничего на это мне и не ответил, а только лениво чесал за ухом. Отец Паисий, услыхав, что я собираюсь ехать, подошел ко мне и громко запротестовал:
– Что вы, Михайло Максимыч, трудились – трудились, стояли всю службу, да голодом от нас и поедете? Нет, мы без обеда вас не отпустим, да и лошадей ваших вам не отдадим, – усмехнулся он, – а вот пока на столы накрывают, так лучше идите-ка послушайте нашего слепца, время-то за беседой и пройдёт для вас незаметно.
Слепой сидел тут же, в молельне, рядом с отцом Иринархом, одержимым сонным бесом, ворочая бельмами своих безжизненных глаз. Одет он был в чёрную рясу. Верхушка его головы была гладко выстрижена, а лицо его всё изрыто было оспой, от которой он ещё в детстве потерял зрение.
– Потрудись, брате Ларион, повеждь нам Господа ради о последнем времени и соблазнах антихристовых! – обратился к слепому отец Паисий, а потом, обернувшись ко мне, сказал на ухо так громко, что слепой не мог не слышать: "Воистину сладко глаголив, а наипаче и памятен, добре рек царь и псалмопевец Давыд: "Господь умудряет слепца". Книг не видал, а книжного поучит, да и разум Святого Писания весть" (знает. – Авт.).
III
"Было времечко, поистине сказать, благодатное! Вера в народе перед Богом, как свеча горела. Не было соблазнов и не было тех искушений, которые мы видим в настоящее время. Правду сказано про антихриста, что он – супостат, сотворит "знамения и чудеса ложны". Возьми в пример святых отцов, которые ездили на бесах духовно, денег не платили, а ныне завелось бесовское ухищрение – машины. Такая же диавольская быстрота, заплати денежки да и поезжай из конца в концы вселенныя… Только нам грешно и страшно ездить на этом змие, которого поистине во всём можно уподобить огненному змию, извивающемуся по земли, в нощи имущему два ока огненные, адское шипение и презельный свист. Слава тебе, Господи, хоть я избавился от этого искушения и сам себя не осквернил!.." – воскликнул слепой рассказчик.