* * *
Одновременно с Бакуниным в кружок вошел еще один интересный человек – Василий Боткин. Первым познакомился с ним Белинский – в конце 1835 года на вечере у московского книгоиздателя Н. С. Селивановского – и затем представил его своим друзьям.
В истории русской культуры фамилия Боткиных более известна благодаря Сергею Петровичу Боткину, знаменитому врачу, одному из основоположников отечественной школы медицины. Но и фигура его брата Василия достаточно примечательна и колоритна.
Происходили братья – Василий был ровесник Белинского, а Сергею, будущему врачу, в 1835 году исполнилось всего три года – из семьи известного московского чаеторговца. За многие десятилетия покупатели привыкли к торговой вывеске "Боткин и сыновья"; фирма просуществовала вплоть до Октябрьской революции.
Образование Василия Боткина не назовешь солидным. Он не учился в университете, не был даже в гимназии. Но все же в частном пансионе В. С. Кряжева, который он посещал, он научился читать на европейских языках – французском, немецком и отчасти английском. Остальное было делом самообразования.
И Василий Петрович занялся самообразованием. С неиссякаемой энергией, с неутолимой жаждой знаний предавался он занятиям. Бывало, сидит он в торговом "амбаре" – отец по окончании пансиона определил его себе в помощники, – но чуть выдастся свободная минута, так на конторке появляется новая книга.
Сведения, почерпнутые из книг, Боткин пополнял живым опытом, приобретенным во время поездок и путешествий. Ездил Василий часто и много; им владела еще одна неиссякаемая страсть – "к перемене мест".
Современный исследователь Б. Ф. Егоров на основе опубликованных и неопубликованных источников составил летопись странствий Василия Боткина. Летопись эта огромная: она занимает две с половиной страницы убористого печатного текста и включает многие десятки поездок.
Среди них немало заграничных. Первая заграничная поездка была предпринята Боткиным в 1835 году. Он посетил Лондон, Париж, Бриг, Лаго-Маджоре, Милан, Падую, Венецию, Рим…
Вероятно, поводом для поездки послужили дела по продаже чая, но Боткин сумел извлечь из своего путешествия не только коммерческие выгоды. Он усовершенствовался в языках, усердно изучал крупнейшие европейские музеи, знакомился с интересными людьми. В Париже ему даже удалось побывать у Виктора Гюго. Свой визит Боткин описал в корреспонденции "Русской в Париже" (1835), опубликованной в журнале Надеждина "Телескоп" за 1836 год (№ 14).
Когда Боткин в конце 1835 года возвратился в Москву, знакомые не узнали его. Купеческий сынок предстал европейски образованным человеком, чрезвычайно начитанным, тонким знатоком искусств.
В это время с ним и познакомился Белинский.
Позднее Белинский говорил Боткину, что "с первого раза полюбил" его, полюбил "страстно". "Больше любить я не могу и не умею", – прибавлял Белинский.
В характере Боткина была прирожденная мягкость и деликатность, которые производили особенно благоприятное впечатление на фоне резкой и подчас грубоватой манеры поведения Бакунина. Белинский писал о своем друге: "Его бесконечная доброта, его тихое упоение, с каким он в разговоре называет того, к кому обращается, его ясное, гармоническое расположение души во всякое время, его всегдашняя готовность к восприятию впечатлений искусства, его совершенное самозабвение, отрешение от своего "я" – даже не производят во мне досады на самого себя: я забываюсь, смотря на него".
Нравилась и внешность Боткина, отнюдь не красавца собою, – его лысина, вечный бархатный камзол, веселый и добрый смех.
Лысина – особенно; немало поводов давала она для подтрунивания и дружеских шуток. "В его лысине для меня тьма прелестей, – писал Белинский, – я влюблен в его лысину…"
Это не значит, что друзья приняли всё в Боткине. Одного интереса к искусству, хорошего знания различных художественных школ и стилей им было мало. В кружке Станкевича стремились выработать общее, философское миросозерцание, постигнуть основы бытия. В этом направлении друзья воздействовали и на Боткина, стараясь пробудить в нем интерес к умозрительным наукам, к философии.
Поэтому Белинский, отдавая должное самообразованию Боткина, все же считал, что вступление в кружок ознаменовало новый этап его развития. "Он шел по ложному пути; встретил людей, которые лучше его понимали истину, и тотчас признал свои ошибки, не почитая себя нисколько чрез это униженным".
В 1836 году Боткин много печатается. Когда Белинский в конце года гостил в Прямухине, Боткин фактически заменял его в качестве рецензента "Молвы". Девятнадцать рецензий и корреспонденций опубликовал он в газете: среди них и заметки о книжках, которые называют проходными, и рецензия на перевод "Серапионовых братьев" Гофмана – писателя, столь ценимого в кружке Станкевича.
Но, став почти профессиональным литератором, заслужив репутацию одного из образованнейших в Москве людей, Боткин не мог освободиться от своих купеческих обязанностей.
Белинский описывал его времяпрепровождение: "Целый день, с 10 часов утра до 6 вечера, сидит он в своем амбаре и вращается с отвращением в совершенно чуждой ему сфере. Это одна из тех натур, которые созданы, чтобы жить внутри себя, а между тем судьба велит ему большую часть его времени жить вне себя".
На самообразование, то есть, по выражению Белинского, на то, чтобы "жить внутри себя", подчас оставались только вечера.
Боткин вынужден разрываться между "делом" и занятиями. Много раз хотелось ему сбросить с себя груз тягостных обязанностей, но он не решался: на его попечении было большое семейство – восемь братьев и пять сестер!
"Какая трудная задача, – писал Боткин, – добрый отец, которому в деле необходима моя помощь и которого добью, если откажусь заниматься делами, большое семейство, для которого должен быть подпорою, больше всего – любовь ко мне отца: все это делает из меня двойственного человека. Эти дела отнимают у меня почти все время… Жизнь моя есть беспрестанная борьба – две силы борются во мне: жажда к знанию и нравственное чувство".
Спасением Боткина было то, что он не драматизировал противоречия, не переживал их так остро, как это было свойственно, скажем, Бакунину или Белинскому. В Боткине жило постоянное стремление к уравновешенности, к гармонии. Порою оно, впрочем, переходило в примиренчество, в нежелание чрезмерно утруждать и беспокоить себя. Точно так же, как его любовь к искусству порою граничила с сибаритством.
Меньше всего нравились эти черты предельно откровенному и не признававшему компромиссов Белинскому. В такие минуты в его обращении к "другу Васеньке", к "лысому моему другу" звучала насмешка, причем имя "Васенька" ассоциировалось с самодовольным и ласковым "котом Васькой", а упоминание о лысине откровенно намекало на склонность Боткина к мирским удовольствиям. Но дружбу это не разрушало, да и насмешки Белинского, о которых мы упомянули, в основном относятся к более позднему времени.
Наш рассказ о новых лицах в кружке Станкевича будет неполным, если не назвать еще одного имени. Это Тимофей Николаевич Грановский, в будущем знаменитый историк, профессор Московского университета.
Правда, связи Грановского с кружком были пока мимолетными, так как он жил в Петербурге.
Одногодок Станкевича, Грановский в 1835 году окончил юридический факультет Петербургского университета. Первоначально он познакомился с проживавшим в Петербурге Неверовым, который решил сблизить своего нового товарища с московскими друзьями. Так, со своей стороны, поступал и Станкевич, поспешивший познакомить своего нового друга Бакунина с петербуржцем Неверовым. Оба руководствовались принципом: мой друг должен быть твоим другом.
В начале 1836 года Грановский проездом побывал в Москве. В это время и произошло его знакомство со Станкевичем и, возможно, другими участниками кружка. Вскоре это знакомство перерастет в прочную и глубокую дружбу.
Новые товарищи окунулись в царившую в кружке атмосферу дружбы. Со своей стороны они тоже влияли на эту атмосферу, вносили в нее свое, новое. Особенно это относится к Бакунину.
Нам уже знакомы его нетерпимость и резкость. Проявились эти его качества и в дружбе – проявились разнообразно, и в своих сильных, и в слабых сторонах.
В ноябре 1835 года, едва войдя в кружок, Бакунин отправил Ефремову следующее письмо: "Как все странно устроено на свете! Прежде нашего знакомства жизнь моя была безрадостная, сухая… Подружился я с тобой, друг мой, и внутренний мир мой сделался светлее, отраднее. Дружба наша укрепилась под благотворным влиянием одинаковых чувств и идей… В последнее наше свидание (речь идет о поездке Ефремова в Прямухино в октябре 1835 года. – Ю. М.) дружба наша усилилась. Я подружился также с Станкевичем, и здание моей будущности имеет уже прочное основание. Но отнимите вы эту опору, отнимите дружбу вашу – я думаю, что оно упадет и никогда более не подымется… Мы не можем никогда разойтись. Что до меня касается, то это был бы мой смертный приговор. Итак, будем жить вместе, сольем души наши в одну; стряхнем с себя оковы внешние: всякая победа над внешним миром будет шагом к нашему взаимному сближению".
Из письма видно, какое значение придает Бакунин дружбе. Сближение с единомышленниками оказало решающее влияние на всю его жизнь. Дружба заменяет все: житейские блага, успехи, чины, карьеру. Дружба – высокое духовное наслаждение, так как она открывает путь к благотворному воздействию друг на друга, к образованию и самовоспитанию, к интеллектуальному и нравственному совершенствованию.
Все это вполне в духе тех идей, которые сложились в кружке еще в начале 30-х годов.
Знакомо нам и ощущение избранности, пронизывающее письмо Бакунина. Не классовые или сословные привилегии выделяют человека, но умственные и духовные достоинства. Люди же, имеющие "одинаковые чувства и идеи", не могут не подать друг другу руки. Они как бы выполняют философский завет, вытекающий из самого устройства мироздания.
Но невольно обращает на себя внимание одно обстоятельство. Пожалуй, упомянутый философский завет Бакунин выражает так резко, как еще никто в кружке не выражал. "Итак, будем жить вместе, сольем души наши в одну…" и т. д.
Позднее Белинский скажет, что дружба возникает исторически, под влиянием различных житейских обстоятельств, подчас случайных. Нельзя приказать себе: будем дружить; нельзя заранее начертить перед собою план дружбы, исходя из отвлеченной мысли о том, что два или несколько человек близки по духу. Пусть они действительно близки, но множество непредвиденных препятствий может встать на пути их дружбы.
Бакунин же как бы исходит из абстрактной идеи дружбы. Будем дружить, и всё тут!
В то время, к которому относится упомянутое письмо к Ефремову, в биографии Бакунина имел место интересный и несколько таинственный эпизод.
28 декабря 1835 года Бакунин сообщает Ефремову о каком-то важном испытании, которому он должен себя подвергнуть. Выходя в отставку, он, Бакунин, покинул "общую дорогу богатства, света и чинов". Но предстоит сделать еще один шаг – поехать в Петербург, чтобы разорвать связь с одной особой. Имени ее Бакунин не называет, но совершенно ясно, что это женщина, которая была ему дорога, которую он любил и которая, может быть, любила его.
Бакунин пишет: "Я еду, я непременно хочу ехать зимой в Петербург – я хочу опытом разорвать последние струны, связывающие меня с внешним миром. Я хочу видеть ее, хочу удостовериться в том, что она – не что иное как простая женщина, добрая, умненькая, образованная, но что образ, в котором она возвышалась над всеми этими качествами, образ, который поставил ее в мир идеальный, принадлежит мне, моему воображению. Друг мой, опыт этот для меня необходим. Я еще мало испытал ударов судьбы, я сильный вышел из тяжелой борьбы; мне нужен еще один, последний удар, который бы мне дал право разорвать все свои связи с внешним миром и предать его поруганию".
Больше ничего о знакомой Бакунина мы не знаем. Эпизод этот, как я уже сказал, дышит тайной. Ученые выражали даже мнение, что Бакунин сфантазировал, что он лишь интересничал перед приятелем, облекаясь в романтические одежды разочарованного любовника, рвущего наконец ненавистные цепи.
Но, в конце концов, не так важно, был ли реальный повод для письма Бакунина, или же он его полностью или частично придумал. Важна позиция, взгляды, настроение Бакунина, которые он при этом выражает.
Вдумаемся в его письмо. Бакунин едет в Петербург для встречи с женщиной. Допустим, она внушила ему какие-то опасения, причинила какие-то неприятности, наконец, показалась ему недостойной его выбора… Естественно было бы подумать, что в этих условиях человек захочет объясниться, исправить положение, наконец, если это представляется невозможным, захочет просто выяснить отношения. Но Бакунин об этом и не помышляет. Он едет для того, чтобы "удостовериться" в уже сложившемся мнении, объявить о решении, которое он уже принял.
Да и непохоже, чтобы знакомая Бакунина была в чем-то виновата, совершила какой-то проступок. Вся ее вина в том, что это "простая женщина, добрая, умненькая, образованная", но не идеальная, не та, которая была бы под стать высокой мечте Бакунина. Бакунин уже решил это, и он едет в Петербург, чтобы убедиться в своем "самообмане", в том, что его знакомая бесконечно ниже его.
О том, что его поездка принесет страдание женщине, Бакунин даже и не подозревает: он говорит только об ударе самому себе, о "последнем ударе". Похоже, что он жаждет этого удара, идет ему навстречу, как иные идут навстречу радостям и наслаждениям.
Ни Белинский, ни Станкевич не поступили бы подобным образом. И им случалось разочаровываться в женщине, но чтобы руководствоваться заранее сложившимся мнением, отвлеченной мыслью о своем неизмеримом превосходстве над нею… нет, это было для них невозможно.
Как раз в то время, когда Бакунин готовился к разрыву с "недостойной" особой, Станкевич переживал первую стадию своего романа с Любашей. Мучительно обдумывал причину ее холодности, колебался в решении, отдаться ли потоку чувств… Как все это естественно и понятно! Ни слова упрека девушке, ни намека на свое превосходство!
А "история с гризеткой" Белинского! Закончилась она примерно так же, как, возможно, и история Бакунина, – разочарованием в возлюбленной и разрывом. Но зато какое различие по существу! Белинский не придумывал себе "удара", жизнь сама нанесла его. И он вовсе не собирался козырять своим образованием и умом перед простой девушкой, мастерицей из модного магазина: наоборот, в духе тех представлений о любви, которые господствовали в кружке, он попытался духовно развить и облагородить ее. Не вина Белинского, что опыт этот окончился неудачно.
Словом, любя, Белинский и Станкевич жили. Бакунин же исходил из отвлеченной идеи.
Нетерпимость Бакунин вносил и в отношения к друзьям, в понятия о дружбе. П. В. Анненков вспоминал: "Нравственные требования от всякой отдельной личности носили у него характер безграничной строгости: вызов на героические подвиги составлял постоянную и любимую тему всех бесед Бакунина". Анненков прибавлял, что Станкевичу подобные крайности оставались чужды, что он не одобрял "всякого чрезмерного увлечения".
По-видимому, именно под влиянием Бакунина обострились отношения Константина Аксакова с товарищами по кружку. Михаил был нетерпим к патриархальным предрассудкам Константина и торопил процесс его "эмансипации", освобождения (в одном из писем 1836 года Бакунин даже сообщает с гордостью, что наконец удалось заставить Константина повязать галстук – атрибут европейской одежды).
К чести Бакунина надо добавить, что и себя он не щадил, к себе был так же требователен, как и к другим. Белинский как-то заметил, что Бакунин напоминает человека, "который с отчаянною храбростью вскочил на неприятельскую батарею", или же "человека, которому удалось взобраться на высокую гору". При этом, добавляет Белинский, тех, кто еще не успел добраться, Бакунин с высоты "ругает… и бросает в них грязью и каменьями".
Хорошо еще, если "каменьями"; случалось, что сверху в ряды отставших товарищей сыпались ядра и пули…
Глава девятая
Философские университеты
В это время, примерно с конца 1835 – начала 1836 года, занятия Станкевича становятся еще более интенсивными и упорными. Спустя полтора-два года после окончания словесного отделения Станкевич с друзьями фактически проходит новый университетский курс. И этот курс можно назвать философским, так как основным предметом их изучения является философия.
Разнообразные причины содействовали усилению и развитию этого интереса. Прежде всего появление в кружке новых лиц, таких как Бакунин и Грановский.
Хотя интерес к философии у Бакунина пробудил или по крайней мере усилил Станкевич, но очень скоро он нашел в нем такого ученика, который в своем рвении превзошел самого учителя.
Герцен писал о Бакунине в "Былом и думах": "С большими диалектическими способностями, с упорным, настойчивым даром мышления он блуждал без плана и компаса… Станкевич понял его таланты и засадил его за философию. Бакунин по Канту и Фихте выучился по-немецки и потом принялся за Гегеля, которого методу и логику он усвоил в совершенстве и кому ни проповедовал ее потом!"
Однако увлечение Гегелем относится к более позднему периоду, по крайней мере к концу 1836 года. Пока же, зимой 1835-го и в 1836-м, друзья усердно изучают других философов, предшественников Гегеля: Шеллинга, Канта, Фихте. Изучение философии сопровождается чтением и перечитыванием любимых писателей: Гете, Шиллера, Жана-Поля Рихтера, Гофмана и, конечно, Гоголя.
После окончания университета Станкевич оставил дом Павлова, чтобы найти себе новую квартиру. В январе 1835 года он поселился у своего приятеля Семена Шидловского в Ремесленной управе на Никольской (в советское время – улица 25 Октября). Дом этот (№ 23), хотя и в перестроенном виде, можно увидеть и сегодня.
А осенью того же года Станкевич перебрался в дом Лаптевой в Большом Афанасьевском переулке.
Еще совсем недавно, бродя по узким арбатским переулкам и выйдя на Большой Афанасьевский, можно было увидеть этот драгоценный в истории русской культуры памятник – небольшое строение в два этажа (с мезонином), ставшее после пансиона Павлова вторым центром кружка Станкевича. Несколько лет назад дом, к сожалению, снесли по реконструкции.
С января 1836 года у Станкевича живет Бакунин. В его квартирке собираются старые и новые друзья: помимо Бакунина, еще Боткин; побывал здесь и Грановский во время краткого приезда в Москву.
Атмосферу занятий, дружеского общения хорошо передают письма Михаила Бакунина.
11 марта: "Я почти не выхожу из дому, кроме вечеров, которые провожу у Бееров. Я занимаюсь много. У Станкевича такая прекрасная душа. Мы все больше и больше с ним сходимся, все больше и больше становимся друзьями".
7 мая: "С понедельника до субботы я совершенно не выхожу из дома, если не считать короткого ежедневного визита к Клюшникову, живущему в двух шагах от нас… Мы вместе читаем Фихте. Белинский также часто приходит ко мне по вечерам, затем Келлер, Ефремов и Аксаков – вот и все наше общество. Наши надежды, наши планы на будущее – вот что составляет обычный предмет наших бесед, всегда одушевленных…"
Появился среди друзей и Красов. Незадолго перед тем, зимой 1835 года, он вернулся в Москву с Украины, где исполнял должность домашнего учителя.