Да и к самому себе был ли Станкевич во всем справедлив? Станкевич говорит в стихотворении, что, испытав два вида любви – земную и небесную, он уже отжил "две жизни". А на самом деле он не прожил еще и одной жизни, не знал по-настоящему еще никакой любви, и со дна его души по-прежнему поднималась тоска по неиспытанному чувству.
Порою ему кажется, что это чувство вообще не для него. "Знаешь, что пришло мне в голову? – пишет он Неверову 15 декабря 1833 года. – Я должен благодарить Бога, что не люблю. Почем знать? Может быть, судьба ведет меня…" И в другом письме: "Может быть, науки со временем совершенно заменят мне жизнь…".
Словом, Станкевич готов совсем отказаться от любви, от этого "счастия толпы"; готов навсегда заключить себя в "свой мир" – философских построений, научных открытий, художественных образов. О, если бы это было возможно!.. Как говаривал Станкевич, "не пожмешь руки великану, называемому вселенной, не дашь ей страстного поцелуя, не подслушаешь, как бьется ее сердце!"
Станкевич думал, что его план отношений с Наташей имел успех. "Наталья Андреевна поумнела", – сообщал он как-то в письме Неверову. Подразумевалось, что Наташа смирила свое чувство, приняла предложенные ей Станкевичем "братские отношения". Но это было и так, и не так.
В первые месяцы 1835 года в Москву приезжают из своего тверского имения Бакунины: отец с двумя дочерьми – Таней и Любой. Бакунины остановились у Бееровых, куда "вся братия", как говорил Станкевич, стала забредать чаще обычного. Привлекали новые лица, две молодые девушки прежде всего.
Тут в голове Наташи Беер возникла странная идея. Отчаявшись пробудить к себе любовь Станкевича и в то же время движимая своеобразным чувством жертвенности, она решила, так сказать, "передать" юношу Любаше Бакуниной. Наташа думала о том, что именно Любаша составит счастье Станкевича, пробудит его чувство, которое не удалось вызвать ей самой, и она стала осторожно склонять Бакунину к мысли полюбить Николая…
Собственно, совсем уж странной эта мысль не была, если принять во внимание и господствующее умонастроение того романтического времени, и экзальтированность Наташи, и ее стремление поступать по примеру литературных героинь, для которых счастье возлюбленного было превыше всего. Наташей руководила идея благородной жертвенности. Однако свою роль она выдержать не сумела…
Но вначале мы должны сказать несколько слов о Любови Бакуниной.
Старшая из сестер Бакуниных, представительница большого и славного семейства, о котором еще речь впереди, Люба отличалась редким обаянием. Белинский считал ее "идеалом женщины", прибавляя, что "лучшей" он "не встречал".
"Красота, грация, женственность, гуманизм, доступность изящному и всему человеческому в жизни и в искусстве, стыдливость, готовность скорее умереть, чем перенести бесчестие, способность к простой, детской, но бесконечной преданности к избранному – вот стихии, из которых она была составлена и лучше этого ничего нельзя вообразить. Дай Бог всякому найти такую подругу в жизни", – писал Белинский.
В семье Любашу холили, заботились о ней, как об оранжерейном цветке. Было известно, что она больна и что болезнь ее очень опасна.
Болезненность невольно осеняла весь облик девушки неподдельной грустью, прибавляя еще одну черту к тем "стихиям", из которых слагалось ее обаяние.
Любаша пользовалась успехом. Когда ей исполнилось двадцать лет, ею увлекся Алексей Павлович Полторацкий. Этот роман мог бы привести к большим осложнениям и неприятностям ввиду того, что Полторацкий был дядей Любаши. Но, к счастью, она осталась к нему равнодушной.
Когда Любаше было двадцать два года, к ней посватался некто барон Ренне, молодой офицер. Уже было объявлено о помолвке, готовились к свадьбе, как вдруг все расстроилось. Девушка не любила своего жениха и страдала от мысли о предстоящем замужестве. Не без влияния ее брата Михаила, считавшего, что брак без любви безнравствен, Люба взяла назад свое слово. Происходило все это в 1833 году, за два года до встречи со Станкевичем.
Какое впечатление произвела Любовь Бакунина на Станкевича? В письме к Неверову, отправленном вскоре после отъезда Бакуниных из Москвы, Станкевич спешит заверить своего друга, что ничего особенного не произошло: "Только не подумай, что я влюбился". Но уже пояснения, почему этого не произошло, выдают необычное состояние чувств Станкевича. "Без надежды, без сильной надежды, любви не может быть, по крайней мере, для человека, который привык налагать узду на свои чувства и видеть настоящие отношения между людьми".
Ну а если бы была "надежда"? Похоже, что Станкевич ждет каких-то гарантий, внешних подтверждений, чтобы дать волю своим чувствам…
В это время, спеша другу на помощь, Красов решает через Бееровых, у которых останавливались Бакунины, узнать все подробности, выяснить, какое впечатление произвел Станкевич на Любашу. Сведения, которыми Красов незамедлительно поделился со Станкевичем, оказались ободряющими. "Но, друг мой, – писал Станкевич Неверову, – если бы это была правда, если б это было возможно – новая жизнь началась бы для меня. О, как сознал я провидение в ту минуту, когда мне сказали это!"
Тем временем все происходящее открыло глаза Наташе Беер, которая поняла, что ее мысль не такая уж безобидная и что Станкевич действительно может полюбить Бакунину. Одно дело – сладко лелеять в мечтах идею жертвенности; другое – видеть перед глазами счастливую соперницу…
"С Наташей сделалась страшная перемена, – пишет Станкевич Неверову 27 марта 1835 года, – когда она узнала… что Любовь может быть любима мною… Она сама не знала до сих пор цены той жертвы, которую думала принести".
Нервная и раздражительная Наташа впала в болезненное состояние. Начались взаимные объяснения, беспокойство родных.
По обыкновению, Станкевич во всем винит себя ("всему причиною моя ветреность, мой эгоизм, моя неделикатность"), отзывается о Наташе как о примере благородства ("это – святая девушка!"), предвидит наказание, которое уготовано ему судьбой ("Боже! может быть, страшное угрызение готовится мне на всю жизнь…").
Но и отдаваясь грустным и смутным мыслям, Станкевич не может отделаться от того светлого впечатления, которое произвела на него Люба Бакунина. Не может не решать заново – и в который уж раз – тревожащего вопроса: правда ли все это, есть ли у него "надежда", нравится ли он Любаше?
Тем временем в Прямухине (Премухине), имении Бакуниных, побывал Ефремов. В октябре 1835 года он собирается ехать туда вторично и приглашает с собой Станкевича. Можно понять настроение Станкевича! Скорее туда, где Любаша; только бы увидеть ее, во всем окончательно убедиться…
В конце октября Станкевич уже возвращается в Москву. Настроение его тяжелое. "Да, мой ангел! – пишет он Неверову. – Я похоронил свою последнюю надежду в жизни и с этих пор принадлежу долгу, дружбе – нет для меня других чувств!" Причина одна: Станкевич решил, что Любаша его не любит.
Но это было не совсем так. Любовь Бакунина обрадовалась приезду Станкевича. Больше того: из ее письма Наташе Беер мы узнаем, что Станкевич произвел на нее очень сильное впечатление, что она едва справилась со своим чувством. Но внешне она сумела остаться безучастной, спокойной и даже холодной, успешно скрыв все то, что происходило в ее душе. Что руководило ее поведением, сказать трудно. Может быть, это была своеобразная защитная реакция? Может быть, она тоже ждала достаточных гарантий своему чувству?..
Об отношениях Станкевича и Любы – трудных и мучительных – нам еще придется говорить. Пока же прибавим еще несколько слов к рассказу о Наташе Беер.
К счастью, Наташа не заболела, не сошла с ума, не умерла от переживаний, хотя она чуть было не дала повод еще для одного драматического события.
Когда Владимир Константинович Ржевский, дальний родственник Бееровых, позволил себе бестактные замечания насчет отношений Станкевича к Наташе и Любе Бакуниной, Михаил Бакунин в феврале 1836 года вызвал его на дуэль. Дуэль не состоялась, противники примирились.
Впоследствии Наташа Беер вышла замуж за Ржевского, который сделал хорошую карьеру: служил чиновником при попечителе Московского учебного округа, был директором университетского пансиона и сенатором.
Супруги дожили до глубокой старости: Ржевский умер в возрасте семидесяти четырех лет, а Наталья Андреевна – семидесяти девяти лет. Она пережила Николая Станкевича почти на четыре десятилетия.
Глава восьмая
Новые лица
Между тем в кружок Станкевича вошли новые лица. Одного из них – Михаила Бакунина, брата Любаши, – мы уже не раз упоминали. Познакомимся теперь с ним поближе.
Примерно в то же время, на которое падает известный уже нам московский вояж Бакунина-старшего со своими двумя дочерьми, немного раньше или немного позже, в Москве появился юноша, который сразу же привлек к себе внимание. Его высокий рост, атлетическая фигура, большие руки, которыми он имел обыкновение жестикулировать при споре, как бы загребая воздух, звучный голос, крупная голова с мощной, поистине львиной гривой – все оставляло ощущение силы и энергии.
Знавший Михаила Бакунина писатель Лажечников острил в письме к Надеждину: "Поклон высокому Бакунину, от головы и сердца которого ожидают тоже высокого".
Привлекательность Михаила в глазах Станкевича и его друзей возрастала еще от того, что он был братом очаровательных сестер Бакуниных – Любаши, Татьяны и еще двух других, пока еще мало им известных: Варвары и Александры. Белинский писал позднее Бакунину: "Имя твоих сестер глухо и таинственно носилось в нашем кружке как осуществление таинства жизни, – и я, увидев тебя первый раз, с трепетом и смущением пожал тебе руку, как их брату".
Познакомился Михаил со Станкевичем не позже середины апреля 1835 года, по-видимому, у тех же Бееров, служивших связующим звеном между членами кружка и семейством Бакуниных. По крайней мере, 16 апреля Михаил уже пишет Станкевичу письмо (до нас не дошедшее), а через неделю тот ему отвечает.
Станкевич с Бакуниным еще на "Вы", обращается к нему по всем правилам эпистолярного этикета: "Милостивый Государь Михаил Александрович! Письмо Ваше от 16 апреля я получил…" и т. д. Но он уже не скрывает своего глубокого интереса к новому знакомому и нетерпеливого желания с ним подружиться. Ибо во время первых встреч с Бакуниным Станкевич успел убедиться в близости их "образа мыслей".
Убеждение это усилилось после поездки Станкевича в Прямухино в октябре 1835 года. В том самом письме, в котором Станкевич говорил о крушении своей "последней надежды", вызванном непонятной холодностью Любаши, он сообщал и об отрадном приобретении: "Я подружился с Мишелем: чистая и благородная душа!"
"Зная нашу дружбу, – говорит Станкевич Неверову, – он хочет с тобою поближе познакомиться и пишет к тебе".
Письмо Бакунина к Неверову также сохранилось; оно свидетельствует о том, как дружба единомышленников сама прокладывала себе дорогу, пренебрегая принятым этикетом и общественными предрассудками.
Бакунин говорит, что он обращается к Неверову вопреки "всем общественным законам, не позволяющим быть знакомым, прежде общеупотребительного пожатия рук", то есть официального представления друг другу. Но, прибавляет Бакунин, "друг Станкевича не может быть строгим к чистым намерениям, уклонившимся от узаконенных правил". "В наше время и при условии нашей общей жизни подобные знакомства необходимы для того, чтоб не потерять совершенно веры в высокое назначение человечества. Ничто так не способно произвесть скорого разочарования, как всё нас окружающее".
Через несколько дней, 4 ноября, уже перейдя на "ты" и сменив церемонное "Милостивый Государь" на "любезный друг", Станкевич пишет к Михаилу в Прямухино: "Красов, Белинский и Клюшников тебе кланяются. Последние видели тебя у меня и душевно хотят с тобою познакомиться".
Так друзья Станкевича связывались как бы перекрестною дружбою.
С января следующего, 1836 года Бакунин живет в Москве, у Станкевича. Ближе сходится с Белинским, Константином Аксаковым, Клюшниковым…
Бакунин тотчас подметил болезненное состояние Клюшникова, его склонность к рефлексии, к "самоедству". Но готов простить ему все это ради главного: "Несмотря на его скептическую и ироническую внешность, в нем столько души, столько внутренней теплоты, столько потребности верить и любить".
Друзья тоже присматривались к Бакунину. Надо сказать, что в его внешности, в манере вести себя было что-то резкое, категоричное. Вел он себя самоуверенно, дерзко. Принималось все это не сразу, с трудом. Но – принималось, ради главного.
Белинский впоследствии признавался Бакунину, что он должен был преодолевать неблагоприятное впечатление от его внешнего поведения или, как он говорит, от его "непосредственности". "Твоя непосредственность не привлекла меня к себе – она даже решительно не понравилась мне; но меня пленило кипение жизни, беспокойный дух, живое стремление к истине, отчасти и идеальное твое положение к своему семейству, – и ты был для меня явлением интересным и прекрасным".
Белинский выразился точно: Бакунин – целое "явление". Интерес этого "явления" возрастал благодаря прошлому Бакунина, его необычной судьбе, рано проявившейся самостоятельности.
Многих членов кружка отличало то, что они сами устраивали свою жизнь, отказывались плыть по течению, подчас переходя из заповедной колеи в другую, новую: так, Красов отказался от духовной карьеры ради университетского образования. Но, кажется, никто так круто не менял свою судьбу, как Бакунин.
В 1828 году четырнадцатилетним подростком Мишель был отдан в Петербургское артиллерийское училище. Перед ним открывалась карьера гвардейского офицера, которая, можно не сомневаться, устроилась бы самым блестящим образом. Все благоприятствовало этому: и выдающиеся способности юноши, и его бросающаяся в глаза представительная внешность, и, наконец, большие семейные связи. Но карьеры Бакунин не сделал.
В 1833 году, не окончив курса обучения, он в чине прапорщика отправился служить в армию. А еще через два года вышел в отставку. Что им руководило, когда он решился на этот шаг?
Герцен в "Былом и думах" рассказывает о том, с каким тягостным чувством и безразличием тянул Бакунин лямку офицера. "Бакунин одичал, сделался нелюдимым, не исполнял службы и дни целые лежал в тулупе на своей постели. Начальник парка жалел его, но, делать было нечего, он ему напомнил, что надобно или служить или идти в отставку. Бакунин не подозревал, что он имеет на это право, и тотчас попросил его уволить".
Герцен описывает настроение Бакунина правильно, но неполно, так как ему еще не были известны многие документы. Позднее биограф Бакунина А. Корнилов, опираясь на эти документы, придет к такому выводу: "Это вовсе не был молоденький офицер, не знавший, что с собой делать… а был идейно настроенный, очень самонадеянный и честолюбивый юноша, который сознательно пренебрегал всякой обыденной житейской карьерой…".
Это значит, что помимо отвращения к армейской службе, помимо равнодушия были и некоторые активные факторы, заставившие Бакунина выйти в отставку. Чтобы увидеть, в чем они состояли, нужно присмотреться к образу мыслей и раздумьям Бакунина.
В конце 1835 года, едва порвав с военной службой, Бакунин, чтобы отдохнуть и рассеяться, предпринял небольшую поездку. Вместе с графом Владимиром Соллогубом (впоследствии известным писателем) он посетил несколько его деревень.
Свои впечатления Бакунин изложил следующим образом: "Из всего путешествия моего я извлек только одно замечание, что если нравственно-духовный быт Бежецкого и Корчевского уезда Тверской губернии сходен с бытом целой России, то путешествие по оной с духовной целью невозможно. Крестьяне должны быть везде одинаковы, а дворяне наши погружены большею частью в такое жалкое состояние невежества, что смотреть на них больно".
Все это довольно близко "отрицательному" воззрению, которого придерживались участники кружка. Но, с другой стороны, и служить офицером с таким воззрением было не очень-то легко.
Сближало Бакунина с членами кружка и представление о том, что должен делать, как должен жить "мыслящий человек".
В декабре 1835 года он пишет Ефремову: "Что же делать человеку несколько мыслящему и чувствующему в этом безжизненном хаосе?.. Я всегда отвечал себе, что сосредоточивание внутри себя, отрешение от всякого искательства в внешнем мире – вот что нам осталось".
Говоря об отрешении от всякого искательства во внешнем мире, Бакунин несомненно подразумевает свой недавний шаг – отказ от военной карьеры. Что же предлагается взамен? Или, иначе говоря, "каковы же главные идеи жизни? Это любовь к людям, к человечеству и стремление ко всему, к совершенствованию". Бакунин вновь называет те "идеи", которыми руководствовались участники кружка, которым они стремились подчинить свою жизнь.
Усвоение этих "идей" проходило не без содействия Станкевича. Анненков вспоминал о том, как Станкевич, "угадав его способности, усадил за немецкую философию. Работа шла быстро. Б<акунин> обнаружил в высшей степени диалектическую способность, которая так необходима для сообщения жизненного вида отвлеченным логическим формулам…". Впрочем, в скором времени Бакунин постарается найти этим "формулам" вполне практическое применение…