Как это ни удивительно, до сих пор никто не имеет о многом в жизни Горького точного представления. Кто знает его биографию достоверно? И почему большевики, провозгласившие его величайшим гением, издающие его несметные писания миллионами экземпляров, до сих пор не дали его биографии? […] Все повторяют: "босяк, поднялся со дна моря народного…" Но никто не знает довольно знаменательных строк, напечатанных в словаре Брокгауза: "Горький-Пешков Алексей Максимович. Родился в 68-м году, в среде вполне буржуазной: отец – управляющий большой пароходной конторы; мать – дочь богатого купца-красильщика…". Дальнейшее – никому в точности неведомо, основано только на автобиографии Горького, весьма подозрительной даже по одному своему стилю" .
И еще: "В 92-м году Горький напечатал в газете "Кавказ" свой первый рассказ "Макар Чудра", который начинается на редкость пошло […] Горький … писал фельетоны (в "Самарской газете"), подписываясь так: "Иегудил Хламида" .
Как видим, бунинское "на редкость пошло" не только по смыслу, но и по лексике перекликается с высказыванием Мережковского о том, что Горький – "высшая и страшная пошлость".
Особое значение в приведенном свидетельстве имеет факт использования Горьким весьма символического псевдонима "Иегудил Хламида", объединяющим два антагонистических понятия: "Иисус Христос" – через инициалы, и "Иуда Искариот" – через имя. Здесь вряд ли есть смысл особо останавливаться на переходящей в кощунство пошлости – это и так ясно. Я лишь прошу читателя запомнить этот факт, и не только потому, что в нем заключается суть взглядов Горького по вопросам универсализма, о чем речь впереди; но потому, в первую очередь, что это – стержневой момент характеристики булгаковского образа … Воланда!
Сравнивая Бунина и Горького, П. Пильский писал:
"Духовный облик Бунина, сам по себе, должен быть не только чуждым Горькому, но и глубоко ему враждебным в своих наследственных чертах, в своем мировосприятии, во всем своем внутреннем строе, в своей непримиримости, как непримиримы ложный пафос и спокойная мудрость, миражи и ясность, пошлость и красота, гордость и расчет, дальновидность и ослепление, знание и верхоглядство, ум и резонерство.
Ближе, родственней, дороже и ценней для Бунина всегда был Чехов и, в противоположность горьковской взвинченности тех лет, этим декламаторским пристрастиям, нагроможденности, превыспренности, навинченному колочению в грудь до звона в ушах, стиль Чехова и Бунина приобретали и обрели прозрачную просветленность. Недаром Чехов писал Горькому:
" – У Вас нет сдержанности. Вы, как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим. Это не размах, не широта кисти, а именно несдержанность".
Еще более определенно эти признаки некультурности, эту литературную наивность Чехов отмечает дальше:
" – В изображениях интеллигентных людей чувствуется напряжение, как будто осторожность; это не потому, что Вы мало наблюдали интеллигентных людей – Вы знаете их, но точно не знаете, с какой стороны подойти к ним". (Обратите внимание, читатель, на интересный момент: Чехов не причисляет Горького к интеллигентам, а дистанцирует его от них – "наблюдали", "Вы знаете их"… – А.Б.).
Это очень метко. Здесь – тайна и основная причина размирения между Горьким и Буниным. Ни о какой классовой розни не может быть и речи. Да и что же это за пролетарий такой – Горький – "богат и знатен Кочубей" с одной стороны, а с другой: давно ли марксизм и ленинизм стали выдавать босякам почетные пролетарские паспорта, вид на рабочее жительство?
Нет, корень сидит в другом – в культуре, ее органической отчужденности от некультурности, полуинтеллигентности, литературного демимондентства, мещанской лукавки, нескромной навязчивости, хитроумия, а не ума".
Небезынтересным будет знать и мнение по этому вопросу К.И. Чуковского: "Мне почему-то показалось, что Горький – малодаровит, внутренне тускл, он есть та шапка, которая нынче по Сеньке. Прежней культурной среды уже нет – она погибла, и нужно столетие, чтобы создать ее […] Горький именно поэтому и икона теперь, что он не психологичен, несложен, элементарен" .
Подтверждением этой мысли является и записанный Корнеем Ивановичем со слов А.Н. Тихонова эпизод, в котором фигурирует еще одна чеховская оценка : "Был в Доме Искусств на заседании […] Домой я шел с Тихоновым, и он сказал мне интересную вещь о Чехове: оказывается, Тихонов студентом очень увлекался Горьким, а Чехов говорил ему:
– Можно ли такую дрянь хвалить, как "Песня о Соколе". Вот погодите, станете старше, самим вам станет стыдно.
– И мне действительно стыдно, – говорит Тихонов".
Постижению психологического портрета Горького могут служить и такие наблюдения В. Ходасевича:
"Он был одним из самых упрямых людей, которых я знал, но и одним из наименее стойких. Великий поклонник мечты и возвышающего обмана, которых по примитивности своего мышления он никогда не умел отличить от обыкновенной, часто вульгарной лжи, он некогда усвоил себе свой собственный "идеальный", отчасти подлинный, отчасти воображаемый образ певца революции и пролетариата. И хотя сама революция оказалась не такой, какой он ее создал своим воображением, – мысль о возможности утраты этого образа […] была ему нестерпима. Деньги, автомобили, дома – все это было нужно его окружающим. Ему самому нужно было другое. Он в конце концов продался – но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни […] Какова бы ни была тамошняя революция – она одна могла ему обеспечить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти – нишу в Кремлевской стене для урны с его прахом. В обмен на все это революция потребовала от него […] не честной службы, а рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошел […] Он превратился в полную противоположность того возвышенного образа, ради сохранения которого помирился с советской властью ".
Сказано о Горьком, а читаешь – как будто бы о булгаковском Мастере…
Примечания к двадцатой главе:
1. "Говорил Мережковский о том, что Андреев гораздо выше Горького, ибо Горький не чувствует мира, не чувствует вечности, не чувствует Бога. Горький – высшая и страшная пошлость". – Запись в дневнике К.И. Чуковского от 6 ноября 1919 г., с. 120.
2. Устами Буниных. Запись от 7/20 октября 1918 г.
3. Летопись жизни и творчества М. Горького. Том III, с. 44.
4. К.И. Чуковский. Дневник, с. 143.
5. Там же, запись от 3 июня 1921 г., с. 174-175.
6. Там же, запись от 14 февраля 1920 г, с. 141.
7. А.М. Горький. Несвоевременные мысли. Заметки о культуре и революции. М., "Советский писатель", 1990, статья XV, с. 100.
8. В.В. Вересаев. Указ. соч., с. 431.
9. И.А. Бунин. Воспоминания, с. 179.
10. И.А. Бунин. Указ. соч., с. 180.
11. П. Пильский. Указ. соч., с. 152.
12. К.И. Чуковский. Указ. соч., с. 122, запись от 9 ноября 1919 г.
13. Там же, запись от 29 марта 1922 г., с. 204.
14. В.Ф. Ходасевич. Воспоминания о Горьком. М., "Правда", 1989, с. 47.
Глава XXI. Так зародилась горьковщина
Несимпатичен мне Горький, как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе.
М. Булгаков
И.Д. Сургучев не в шутку полагал, что Горький однажды заключил договор с дьяволом – тот самый, от которого отказался Христос в пустыне.
П. Басинский
… По Кронверкскому проспекту (теперь этот проспект, кажется, официально называется "проспектом Максима Горького"; ох уж это мне обилие Горького! – вызывает одно раздражение).
Д.С. Лихачев
Контекст фразы о "горьковщине" таков. Анализируя психологию Горького, Корней Иванович пишет:
"Смутно ощущая в себе какие-то растущие, необыкновенные силы, зовущие к необыкновенным деяниям, он, мальчик, в мессианском порыве, уже нередко мечтает каким-нибудь фантастическим подвигом спасти и себя и их, вырвать всех из этого звериного быта, или – как пишет он в повести – "дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы все и сам я – завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни – красивой, бодрой, честной". Так зародилась горьковщина" .
Итак, "горьковщина" в контексте статьи К.И. Чуковского – мессианство с обратным знаком. Антимессианство. Если развить эту мысль далее (антимессия = антихрист), то следует отметить, что исследователи-булгаковеды усмотрели мессианство в образе Мастера, однако за исключением М.О. Чудаковой, подметившей в таком мессианстве элементы негативизма ("Мастер тоже в плаще с кровавым подбоем"), восприняли его в рамках общепринятой позитивной трактовки этого образа, вследствие чего этот тезис своего дальнейшего развития не получил. Если же принять, что прототипом образа Мастера послужил Горький, то, с учетом приведенных выше наблюдений его современников, отмеченный М.О. Чудаковой "кровавый подбой" сразу же приобретает зловеще-конкретный, "антимессианский" смысл.
И вот именно такое "антимессианство", ведущее к трагическим последствиям, о которых Чуковский во время написания своей статьи мог только предполагать, но которые в полной мере проявились в период создания Булгаковым своего романа, действительно могло (и должно было) стать основой одного из этических пластов произведения, подводящего итог всей жизни писателя.
Несмотря на огромную разницу в жанрах двух литературных сочинений: дневниковых, практически репортерских записей Чуковского и полностью построенного на метафорах "закатного" романа Булгакова – их роднит конгениальность направленности мысли в оценке личности и роли Горького. В принципе, иначе и не может быть: ведь оба писателя – интеллигенты, порядочность которых без каких-либо "кровавых подбоев". Поэтому этические оценки Чуковского, включая оценку личности Горького, в определенных пределах можно считать достаточно надежным камертоном для суждения о мнении Булгакова.
Если вглядеться, как Чуковский развивает тему "мессианства" Горького, то можно заметить и другие параллели с фабулой романа Булгакова. Например:
"Род человеческий болен, весь в язвах и струпьях, – нужно вылечить людей. Все люди – красавцы, таланты, святые, и, если бы уничтожить нарывы и прыщи, покрывающие атлетическое тело народа, вы увидели бы, как оно дивно прекрасно.
Все мировоззрение Горького зиждется на этом единственном догмате (ср. с булгаковским Иешуа: "Все люди – добрые").
Многократно изображая Россию, как некую огромную больницу, где в незаслуженно-лютых муках корчатся раздавленные жизнью, Горький чувствует себя в этой больнице врачом или, скажем скромнее, фельдшером, и прописывает больным разные лекарства. Лечить – его призвание. Он всегда только и делал, что лечил. Недаром бог ему мерещится лекарем. Каждая его книга – рецепт: как вылечить русских людей от русских болячек. Лечебник русских социальных болезней. Ни одной своей книги он не написал просто так, безо всяких медицинских целей. Сначала он лечил нас анархизмом, потом социализмом, потом коммунизмом, – но, чем бы ни лечил, всегда верил, что, стоит нам принять его лекарство, и все наши болячки исчезнут. И всегда был убежден, что его последний рецепт самый лучший, что он знает ту единоспасительную истину, которая приведет человечество к счастью. Для него нет неизлечимых болезней, он доктор-оптимист: все отлично, вы выздоровеете, только глотайте пилюли, которые он вам прописал. Отсюда всегда мажорный, утешительный тон его книг: какие бы ужасы он ни описывал, он видит, что они преходящи, и – главное – знает отчетливо, как от этих ужасов избавить" ; "Горький не богоискатель, не правдоискатель, он только искатель счастья: счастье для него дороже правды […] И если правда не даст человечеству счастья, то да здравствует ложь!"
О "крайне запутанном отношении" Горького к "правде и лжи, которое обозначилось очень рано и оказало решительное влияние как на его творчество, так и на всю жизнь", о "сентиментальной любви ко всем видам лжи и упорной, непоследовательной нелюбови к правде" вспоминал и поэт В.Ф. Ходасевич .
Действительно, еще в январе 1900 года в одном из писем А.П. Чехову Горький писал: "Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала приукрашивать жизнь". И ровно через 35 лет, 18 января 1935 года "Правда" опубликовала вторую часть знаменитых горьковских "Литературных забав", где содержалась такая сентенция: "Подлинное искусство обладает правом преувеличивать" ("Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но […] необходимо, чтобы ты вместо рождения и, скажем, прихода волхвов, описал нелепые слухи об этом рождении…").
Да и при чтении пассажа о Горьком-фельдшере возникает невольная ассоциация с ролью Мастера в клинике Стравинского. Ведь там он тоже избавлял Бездомного от мук творчества, превратив талантливого поэта в совслужащего без царя в голове. И еще одна ассоциация, которую невозможно не отметить: описываемый Чуковским мажорный, утешительный тон книг Горького – разве не такой же он у лживой концовки Мастера к своему роману о Иешуа? – Пилат-де раскаялся, да и казни не было, Иешуа простил своего палача, они даже подружились, так что ты, дорогой товарищ Бездомный-Понырев, спи счастливым сном идиота и считай, что все описанное в романе тебе лишь приснилось. А встанешь утром – иди спокойно на работу и не гоняйся за сатаной. Не было сатаны, и все тут.
Напомню, что цитируемая работа К. Чуковского впервые была опубликована в 1924 году, и Булгаков мог быть знаком с ней.
Представляет интерес и вопрос о трансформации понимания Горьким гуманизма. Вначале – его собственное высказывание, относящееся к 1919 году:
" – Я человек бытовой – и, конечно, мы с вами (с Блоком – А. Б.) люди разные – […] но мне тоже кажется, что гуманизм – именно гуманизм (в христианском смысле) должен полететь ко всем чертям. Я […] недавно был на съезде деревенской бедноты – десять тысяч морд – деревня и город должны непременно столкнуться, деревня питает животную ненависть к городу, […] гуманистическим идеям надо заостриться до последней крайности – гуманистам надо стать мучениками, стать христоподобными – и это будет, будет…[…]. Нужно только слово гуманизм заменить словом нигилизм" .
Давайте теперь посмотрим, как "полетел ко всем чертям" "гуманизм (в христианском смысле)" в горьковской "громовой" публицистике тридцатых годов:
"Интернациональный союз писателей-демократов" в лице генерального секретаря его господина Люсьена Кине почтил меня приглашением сотрудничать в литературном органе союза. Цель союза – "сближение литераторов-демократов", в его президиуме – Ромен Роллан и Эптон Синклер – люди, которых я весьма уважаю. Но вместе с ними в президиуме профессор Альберт Эйнштейн, а в комитете – господин Генрих Манн. Эти двое, вместе со многими другими гуманистами, недавно подписали протест немецкой "лиги защиты прав человека" против казни сорока восьми преступников, организаторов пищевого голода в Советском Союзе…
…Я считаю эту казнь вполне законной… А так как господа А. Эйнштейн и Г. Манн согласны с оценкой "Лиги", то само собой разумеется, что какое-либо мое "сближение" невозможно, и поэтому я отказываюсь от сотрудничества в органе "Интернационального союза писателей-демократов" .
Полагаю, комментировать это было бы излишним. Более ясно, чем Горький сам сказал о себе, не получится. Лучше привести скупую, строго выверенную запись в "Летописи жизни и творчества А.М. Горького": "10 июля 1934 г. Пишет А. Курелле. Отказывается писать статью для журнала "Монд" из-за большой загруженности работой. Рекомендует использовать статью "Пролетарский гуманизм" – "Эту статейку очень одобрил т. Сталин".
Помните – "Он, оказывается, "гуманист", старичок-то!" Чем отличался горьковский "пролетарский гуманизм" от гуманизма таких "старичков", как Альберт Эйнштейн и Генрих Манн, видно из его прославленной статьи "С кем вы, мастера культуры?": "Понятие "насилия" прилагается к социальному процессу, происходящему в Союзе Советов, врагами рабочего класса в целях опорочить его культурную работу…" Здесь позиция Горького явно противоположна позиции 1917 года, когда он бросал со страниц "Новой жизни" резкие упреки Ленину, который "бесчестит революцию" и "оправдывает деспотизм власти". Да и в отношении рабочего класса его позиция изменилась на противоположную – вспомнить хотя бы приведенное выше его высказывание о том, что "пролетариат не великодушен и не справедлив"…
В письме к Л. Леонову от 11 декабря 1930 года Горький писал: "Отчеты о процессе подлецов читаю и задыхаюсь от бешенства. В какие смешные и тяжелые положения ставил я себя в 18-21 г.г., заботясь о том, чтобы эти мерзавцы не издохли с голода. Но дело, конечно, не в этом, не во мне, а – в их жуткой "психике" …". Впрочем, великий пролетарский писатель напрасно так сокрушался: одному из них – О. Мандельштаму – он все-таки в тот период в выдаче брюк отказал. Хотя то, что "этот мерзавец не издох с голода" еще на заре новой власти, конечно, явный "прокол" Горького. Старую ошибку удалось устранить только в тридцать четвертом – арест поэта как раз совпал по времени с решением оргкомитета нового Союза писателей о награждении Горького членским билетом под номером один .
Характерно, что в свой очерк "В.И. Ленин", переработанный и дополненный в 1930 году, Горький включил такое признание: "Разумеется, после ряда фактов подлейшего вредительства со стороны части спецов, я обязан был переоценить – и переоценил – мое отношение к работникам науки и техники".